«Михаил Зощенко – СВЯТОЙ ОТЕЦ СОВЕТСКОЙ САТИРЫ

«Серьезное разрушается смехом,

а смех – серьезным»

Цицерон

С одними мы разбираемся обстоятельно, судим их строго и долго, а с другими даже не стоит время терять: человек уже сам себя осудил, приговорил и понес наказание. Вот, скажем, сатирики ранней советской поры, причем, самые звучные имена. Например, товарища Н. Эрдмана угораздило написать «Самоубийцу» – пьесу, поставленную в наши перестроечные времена в столичном Театре Сатиры. Примечательно, что фабула замешана на самоубийстве поэта, вызвавшем волнение в столичной мещанской среде, и, в свете получивших широкую огласку последних исторических изысканий, ни у кого не возникает сомнений, что за бесхитростной тканью сюжета просвечивает хорошо знакомая затейнику Эрдману есенинская судьба. А поскольку последнего мы уже осудили, самое время взяться за его казенных друзей.

Все действие вымученной, нудной и пошленькой пьески, названной одним плутоватым культуртрегером «золотым фондом нации», разворачивается в пространстве меж нужником и семейной кроватью, а в самом конце на сцену является задуренный поп. Кажется, Эрдман пострадал от сталинского террора, но, получается, юродствуя, наш доблестный советский сатирик, сам накликал злодейку-судьбу…

Самое приметное в том, что масса других сатириков-юмористов также сделала излюбленной целью русскую национальную жизнь. А потому попов не лягал только ленивый, здесь места не хватит на перечет. Не удержался от соблазна добиться расположения власти и такой по всем приметам даровитый прозаик, как сын художника, Георгиевский кавалер, красноармеец, сотрудник уголовного розыска, а также заслуженный борец с мещанством, пошлостью и прочими «пережитками капитализма» Михаил Михайлович Зощенко. Понимал ли популярный сатирик, что он творит, куда ведет свое стадо, как отразится на гонимом духовенстве его остракизм? По всему выходит, что замечательно сознавал, однако усердствовал в своем лихоимстве, поставив свои фельетоны на конвейер для подмоги властям. Вот, в подтверждение, одно из его ранних произведений под названием «Рыбная самка» начинается так:

«Неправильный это стыд – стесняться поповского одеяния, а на улице все же будто и неловкость какая и в груди стеснение.

Конечно, за три года очень ошельмовали попов. За три-то года, можно сказать, до того довели, что иные, и сан сняли и от Бога всенародно отреклись. Вот до чего довели.

А сколь великие притеснения поп Триодин претерпел, так и перечесть трудно. И не только от власти государственной, но и от матушки претерпел. Но сана не сложил и от Бога не отрекся, напротив, душой даже гордился – гонение, дескать, на пастырей»…

Таким образом, в «Рассказе отца дьякона Василия» автор с самого начала на должной идеологической высоте: знает проблему, и с подобающим случаю мягким юмористическим пиететом берется за образ попа, который не сломился под атеистической властью. Однако дальнейшее повествование, по своей сути, – подлейшее глумление над православным священником, который «при малом росте – до плечика матушке – совершенно рыжая наружность» терпит дома свою развратную попадью. Ну, кто возьмется оспорить талант сатирика Зощенко, вставшего в добровольный дозор с чекистами двадцатых годов, если вникнет в следующий хитрый пассаж?..

«А попу какое утешение в жизни, если поколеблены семейные устои?

Попу утешение – в преферансик, помалу, по нецерковным праздникам, а перед преферансиком – словесная беседа о государственных и даже европейских вопросах и о невозможности погибели христианской эпохи.

Чувствовал поп большую сладость в словах. И как это всегда выходит замечательно. Сначала о незначительном, скажем, хлеб в цене приподнялся – житьишко неважное, значит. А житьишко неважное, какая тому причина. Слово за слово – играет попова мысль: государственная политика, советская власть, поколеблены жизненные устои.

А как сказано такое слово: советская… так и пошло, и пошло. Старые счеты у попа с советскими. Очень уж много обид и притеснений. Было такое дело, что пришли раз к нему ночью, за бороденку схватили и шпалером угрожали.

– Рассказывай, – говорят, – есть ли мощи какие в церкви, народу, дескать, нужно удостовериться в обмане.

И какие святые мощи могут быть в церкви, если наибеднейшая церковка во всем Бугрянском уезде?»…

Стоит ли здесь говорить, что такой изобретательный литературный сюжет действовал на публику убедительней постановления Совнаркома. А для людей в кожанках, с наганами на боку такой растиражированный фельетон, что ордер на арест контрреволюционного элемента, которого даже не обязательно вести до участка – можно шлепнуть возле ближайшей канавы… Но, быть может, товарищ писатель все же ошибся, и просто его в горячем желании оказаться власти полезным чуть занесло? Может, он даже представить не мог всех возможных последствий?! Однако окончание забавного рассказа о попе-рогоносце, заставшем при плотских забавах жену, избавляет читателей от всяких иллюзий:

«Эх! И каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеческая жизнь. Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом, либо такое сделать геройское, что казнь примешь и спасешь человечество.

Встал поп и тяжкими стопами пошел в церковь. К полудню, отслужив обедню, поп, по обычаю, слово держал.

– Граждане, – сказал, – и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух огонь в семейном очаге. Свершилось. И, глядя на это, не могу примириться и признать государственную власть…

Вечером пришли к попу молодчики, развернули его утварь и имущество и увели попа».

Вот такой, получается, инструктаж вышел из-под пера талантливого сатирика Зощенко в начале приснопамятных двадцатых годов, когда другой «журналист», вождь мирового пролетариата Ленин-Ульянов призывал «усилить быстроту и силу… репрессий» и к «новой жестокости кар» против сомнительных элементов… И результат таких объединенных литературных усилий теперь всем известен: на плаху пошли сотни тысяч попов. Ну, кто, в самом деле, оспорит теперь убийственную силу сатиры и помощь родемой партии и правительству, оказанную заслуженными мастерами этого ремесла?..

Между тем православный священник оказался для Зощенко не проходной персонаж: в другом произведении тех же двадцатых годов – «Рассказе про попа» – сатирик снова бьет в прежнюю цель. Он описывает священника, который с величайшим умиротворением и даже восторгом думал о рыбной ловле, физиологии, об органической химии, но не мог думать… о Боге. И остатки былой его веры неожиданно сокрушает приезжая учительница – выпадом вздорным, но, видимо, для автора убедительным: «Пойдем, – говорит, – поп, в церковь, я плюну в царские врата»… От возросших сомнений поп – в ожидании карающего ответного чуда – затосковал, а как увидел ночью «знамение» – воров в своем храме – так и остриг свою бороду. «И стал с тех пор жить по-мужицки». Значит, без Бога… Вот такая, совсем бесхитростная, как ленинская «Правда» мораль!..

Какую-то органическую неприязнь высказывает знаменитый «серапионец» ко всем отжившим сословиям. Фраза сатирика «Подпоручик ничего себе, но – сволочь», ставшая скоро крылатой, – самое характерное подтвержденье тому. В его скороспешных сюжетах мелькает опозоренный циркачкой отставной боевой генерал («Веселая жизнь») и шибко гордый представитель из «бывших», игравший раньше в шашки с самим императором, а теперь ползающий перед народом в грязи и питающийся подаянием («Последний барин»). Не забыт сатириком и бывший сенатор – теперь смешной и жалкий старик, прячущийся от представителей новой власти в занюханной деревеньке, в грязной избенке, у незаконнорожденного сына («Сенатор»). В этом позорном ряду и скромный трусоватый учитель с характерной фамилией («Бедный Трупиков»), плачущий от унижений и обид возле школьной доски. Вот примечательная концовка: «Нынче таких учителей, как мой бедный Трупиков, конечно, нету. Но были. Они были в 18 году, в переходное время»… По Зощенко получается, весь этот мерзостный человеческий материал – чиновники, военные, священники и учителя – родом из гнилого царского строя и пролетарской революцией по справедливости был списан в расход...

После этого остается лишь удивляться, отчего же «молодчики» не наведались позже к самому сатирику Зощенко, как это случилось с его товарищем по литературному цеху весельчаком Николаем Эрдманом? Или дело, может быть, в том, что товарищей комиссаров наш сатирик не задевает, а, при случае, даже выделяет особым почтеньем. Вот ничтожный персонаж конторщик Винивитькин, перегоняет на улице комиссара, который увел из-под носа дворяночку Надю: «До свиданья, товарищ комиссар, – сказал. И пошел, руками размахивая»…(«Метафизика»).

И получается, что «воспитанный в интеллигентной дворянской семье» Михал Михалыч сумел при жизни всем угодить – комиссарам, капризным издателям, критикам, читательской массе и даже неблагодарным потомкам. Причем, «власть имущим» – тем, кто поощрял его тиражи, кто посылал к попам «молодцов», видимо, приглянулась идея о том, что не революция причина невзгод всякого пропащего люда, но гнилое человеческое нутро… Эту оригинальную мысль Зощенко лелеял особо охотно, и силой таланта на второй план отходили досадные итоги революционных побед – миллионы убитых, искалеченных, умерших от голода, болезней и ран…

Любопытно, что уже в устоявшееся мирное время наш сатирик взялся за главное дело всей его жизни – «Голубую книгу», которую «сердечно любящий» автор посвятил «Дорогому Алексею Максимовичу» Горькому – своему, так сказать, ангелу-хранителю, наставнику и литературному опекуну. При обстоятельном рассмотрении книга – выполненный с необычайным усердием типичный социальный заказ. Местами рвение автора угодить советским властям, выгодно оттенить преимущества новой жизни здесь просто бьет через край. Правда, даже подцензурные критики тогда отмечали, что Зощенко проявил невежество в обращении с материалом, но кто теперь помнит о том, и кто теперь знает тех критиков?! Другое дело, наш угодивший «в струю» бичеватель недостатков и обличитель общественных язв». В конце концов, в суммарном итоге на другой чаше весов более тысячи его рассказов и фельетонов, около полутора сотни прижизненных книг.

Итак, напав с киркой на литературную жилу, сатирик начал энергично разрабатывать породу вокруг: его дарования стали простираться на прочие жанры. И даже самую почетную – Ленинскую тематику Зощенко также благоразумно не пропустил: несколько поколений людей постигали заповеди советской морали по новой «библии» для детишек, выписанной его набитой рукой. Вот концовка милой истории о правдивом мальчике Вове, разбившем у тетки графин, скрывшем содеянное и измучившимся этим страшным проступком:

«Целуя и закрывая одеялом своего маленького сына, мать подумала:

– Какой он удивительный ребенок: он два месяца помнил об этой истории и два месяца огорчался, что он случайно сказал неправду. Но теперь, когда он признался, ему стало легко, и вот он даже с улыбкой заснул.

На другой день мама написала тете Ане письмо. И вскоре тетя Аня ответила, что она вовсе не сердится на милого племянника и снова ждет его к себе в гости».

Проникновение в суть этой педагогической были рождает вопрос: то ли позже заматеревший Володя начисто лишился совести и прочих воспетых литератором Зощенко свойств, то ли история появилась на свет исключительно благодаря фантазии генерального сатирика советской эпохи... И тогда получается, что немолодой, умудренный жизненным опытом человек, иронично взирающий на окружающий мир, с каким-то детским упрямством сказывает советской пастве сказочки о белом бычке... И вот в подтверждение еще один примечательный сюжет ленинианы, созданной писателем Зощенко – о смелости мальчика Вовы.

«СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК

Когда Ленин был маленький, он почти ничего не боялся.

Он смело входил в темную комнату. Не плакал, когда рассказывали страшные сказки. И вообще он почти никогда не плакал.

А его младший брат Митя тоже был очень хороший и добрый мальчик. Но только он был очень уж жалостливый.

Кто-нибудь запоет грустную песню, и Митя в три ручья плачет.

Особенно он горько плакал, когда дети пели <Козлика>. Многие дети знают эту песенку:

Жил-был у бабушки серенький козлик,

Вот как, вот как, серенький козлик.

Бабушка козлика очень любила, очень любила.

Вздумалось козлику в лес погуляти, в лес погуляти.

Напали на козлика серые волки, серые волки.

Оставили бабушке рожки да ножки, рожки да ножки...»

 

Сказочка и песенка, казалось бы, знакомы каждому с детства, и сюжет мало кого может увлечь. Но талант настоящего мастера слова, как известно, проявляется и в пустяках. И Михал Михалыч, поведав о настойчивости мальчика Вовы, самым замечательным образом устыдившего своего слезливого младшего брата, гениально сворачивает избитый фольклорный сюжет в нужную педагогическую колею:

«...Дети снова запели эту песенку. И Митя храбро спел ее до конца. И только одна слезинка потекла у него по щеке, когда дети заканчивали песенку:

– Оставили бабушке рожки да ножки.

Маленький Володя поцеловал своего младшего братишку и сказал ему:

– Вот теперь молодец!»

Сейчас, по прошествии лет, когда наши соотечественники знают о Ленине не меньше, чем просвещенные очевидцы славных ленинских дел, рассказы о том, как «...Ленин перехитрил жандармов», «...купил одному мальчику игрушку», а также «Ленин и часовой», «Покушение на Ленина», «О том, как Ленину подарили рыбу», «Ленин и печник», «Охота» – просто невозможно без смеха читать: столько возникает занимательных ассоциаций. Вот что значит настоящий сатирик: Зощенко словно писал на века...

Выходит, совершенно справедливо и закономерно, что этого сатирика перечитывают и опять издают: он, словно хитрая щука, прятался от своих современников в глубине. В предисловии одного из последних переизданий некий восторженный критик пишет, что «максималист по своей природе, Зощенко беззаветно верил в воспитующее слово литературы». В своей «Голубой книге» вошедший в образ ленинского пропагандиста сатирик даже выписал своего рода моральный кодекс строителя коммунизма: надо жить так, чтобы «всяких жуликов и подлецов, которые своими коварными действиями тормозят плавный ход нашей жизни», «вывести на чистую воду» и т. д. и т. п.

Вот, интересно, а попов тоже – снова в расход?.. Однако и без того доля всяких жуликов и подлецов в нашем Отечестве неукротимо растет – пропорционально выпущенным тиражам – и снова подходит к критической массе. А это навевает невеселую мысль о том, что, быть может, налицо неумолимый взаимный процесс, когда литература парализует в человечестве самые лучшие свойства...

Между тем успех Зощенко вдохновляет. Хотя выясняется, что наш хитроумный сатирик неукоснительно следовал наставлению другого мудреца Эпиктета: «Непобедимым можешь ты стать, если не вступишь в бой, в котором победа зависит не от тебя...». В самом деле, Зощенко, который до сих пор имеет репутацию отчаянного борца, никогда в настоящий бой не вступал, словно сознавая, что человеческие недостатки – на деле вовсе не враги и даже не изъяны натуры, а ее обязательные черты...

Но, попав в непогоду, трудно остаться сухим: пишут, что его безобидная по нынешним временам журнальная публикация «Перед восходом солнца» вызвала «шквал критической брани и печатание было прервано». Над талантливым пересмешником стали сгущаться темные тучи, однако Зощенко знал, как наладить погоду в литературной среде. За заступничеством он обращается к главному рецензенту страны – самому товарищу Сталину – для ознакомления со своей книгой или «распоряжения проверить ее более обстоятельно, чем это сделано критиками». Кто-то заметит, что «подлость против подлецов – негодное средство», но мы здесь сатирика не станем судить: двадцатые годы в нашей стране походили на смутное время покорения Дикого Запада, и чтобы остаться в живых, надо было первым выхватить кольт...

Однако враги Михаила Зощенко не унялись, а в 1946, после выхода знаменитого постановления ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» А. Жданов в своем докладе неожиданно вспомнил о книге Зощенко, назвав ее «омерзительной вещью». Сатирику также припомнили невинный детский рассказ «Приключения обезьяны» (1945), в котором был «усмотрен намек на то, что в советской стране обезьяны живут лучше, чем люди». В результате из Союза писателей он был исключен. Но «Серенький козлик» и другие сказки про доброго мальчика Вову писателя сберегли: без них остались бы от него рожки да ножки…

Пишут, что печальным следствием этой кампании стало обострение душевной болезни. Признаки такого расстройства здоровья ныне трудно оспорить, но, в конце концов, знаменитый сатирик, обласканный корифеем пролетарской литературы М. Горьким, «певцом революции» В. Маяковским и даже награжденный товарищем М. Калининым отделался легким испугом и благополучно миновал приснопамятные времена. Он был восстановлен в писательском союзе и почил, хоть и не в Бозе, но вполне естественной смертью, и посмертно остался при тиражах. В результате Михаил Зощенко с собратьями по ремеслу оставили с носом самого Цицерона, который предостерегал шкодливое человечество быть умеренным в шутках. Не верите – посчитайте по тиражам, кому внимает доныне потомство...

Однако не хватит времени, чтобы помянуть здесь всех наших сатириков и перечислить юмористические журналы, выходившие в Питере и Москве накануне «Великого Октября»: всех этих «Ежей», «Пчел», «Комаров», «Стрекоз» и прочую летучую и ползучую гнусь. Примечательно также, что в советские времена на смену им встал «Крокодил», причем, никто на протяжении почти полувека не обратил внимания, что эта рептилия самым замечательным образом характеризует суть новой советской сатиры:

«Ах, Россия, гордость мира, ты читающая вся!

Отчего ж твоя сатира пресмыкающееся?»...

Эти строки о «Крокодиле» написал еще в восьмидесятых годах провинциальный русский поэт Олег Молотков, за что был пожизненно лишен слова в центральной печати, а заодно на каналах ТВ. Правда, из партийных рядов его не исключили, а книги его не сожгли, но только лишь потому, что в членах он никогда не состоял, а его книгу так и не решились издать...

Однако что же нам делать с Зощенко, Эрдманом и прочим сатирическим братством советской поры? Сейчас этих весельчаков выставляют невинными жертвами партийных страстей и суровой эпохи, но их дела у всех на виду – в книжных магазинах, в подшивках библиотек, они прессуют архивы. И каждый может посмотреть эту продукцию и убедиться, что товарец с гнильцой.

Теперь ни для кого не секрет, что когда пожар революции все-таки вспыхнул, литературная братия охотно подбрасывала дровишек в костер. Это досадное обстоятельство многие пытаются затемнить, поскольку, как ни крути, оно подтверждает, что роль духовного поводыря и просветителя писательской братии не всегда по плечу. Ахикар Премудрый еще в доисторические времена продемонстрировал превосходство мудрости над всесильным властителем, фараоном, а премудрые пескари от литературы в начале минувшего века, толкаясь и бранясь меж собой, кинулись в услужение власти. И пересмешники, мастера «веселого жанра», сатирики и юмористы, которые не успели уйти за кордон, бежали тогда впереди…»

***

Странно, но за Михал Михалыча Зощенко, в самом деле, почти никто не вступился. Может, современные классики не могли простить коллеге его дарований, успеха и тиражей. Заступничество самого товарища Сталина также, видимо, рождало не лучшие чувства. В общем, последнее действо легко сошло школе с рук, директор было приободрился, а главный виновник, Николай Николаевич снова ходил с высоко поднятой головой. Как тут неожиданно «сверху» опять позвонили и сами указали следующую фигуру: предлагали вызвать на плаху вождя. И вместо сочинения наметили диспут: пусть говорят...

В экспериментальной школе протестовать не посмели, директор только просил дать время на подготовку: как-никак, его заведение окажется в фокусе страстей целой страны. Но педагог заволновался: причем здесь Ленин, который не имеет отношения к литературе... А директор тоже тревожился, хотя повод у него был другой:

– А знаете, уважаемый Николай Николаевич, куда нас ведут, как баранов? Похоже, общество готовят к выносу тела вождя…

– Вы думаете, этот процесс инициирован там, наверху? – Школьный учитель не знал, как реагировать на эту догадку: получалось, они в двух шагах от славы, признанья, но оступись – по уши в дерьме…

На всякий случай объявили диспут открытым, устроили его в актовом зале, чтобы могли подтянуться оппоненты всех положений и возрастов. Впереди сидели почтенные ветераны, пришли из писательского союза, одних журналистов собралась целая свора, так что ученики жались по приставным местам, стенам и углам. Главный докладчик, внук видного военного журналиста, затянул выступление на целый урок, так что оппонентам не досталось тогда ни минуты. Его дед сидел в первом ряду и отбивал от счастья ладоши, как когда-то на партсобраниях.

А двух стариков во время этого странного диспута увезли. И коммунисты грозились выставить возле школы пикеты. А потом на всех этажах мусолили текст еще две недели. В одной из самых тиражных газет его опубликовали в духе времени – то есть, почти без купюр. Редактор потом проговорился, что ему звонили из правительства и госдумы первые лица, и наказали не сокращать ни строки...

 

Конвой: следующего!..