«СЕРГЕЙ ЕСЕНИН: НО И Я КОГО-НИБУДЬ ЗАРЕЖУ…

«Жизнь говорящего имеет большее значение, чем любая речь».

Август Аврелий

 

Наш суд беспристрастен и неподкупен. Мы выше всяких амбиций, эмоций и вкусовщины. Мы не выдаем индульгенций, даже если кто-то печатно клянется любовью к отчизне и облобызал целую рощу берез. Мы спросим в первую голову именно с тех, кому верили, кто наш обольщал и отступился от нас в трудный час... Мало того, если понадобится, мы будем тверды, – и мы эти головы снимем. А потому мы не можем пройти мимо дела поэта Сергея Есенина, который косил под своего...

На первых порах он не вызывал у нас никаких подозрений. Ну, отказался пригожий сельский парнишка, как остальные его соплеменники, сеять и жать, или «сеять разумное, доброе, вечное», – то есть, стать сельским учителем, как мечтали родители. Ну, удрал из деревни в Москву, чтобы не потеряться в глуши; ну, сменил пару профессий, – так это вполне можно понять: юный поэт, ставший по иронии судьбы конторщиком мясной лавки стремился поскорей вырваться на оперативный простор. Тем паче, в его активе уже были чудные строки «Выткался над озером алый цвет зари», помеченные 1910 годом, и для пятнадцатилетнего паренька стихи были во всех отношениях зрелыми, которым мог позавидовать и признанный куртуазный поэт.

Правда, психика Есенина вызывает подозрения у родных и знакомых: «Меня считают сумасшедшим и уже хотели везти к психиатру, но я послал всех к сатане», – чистосердечно пишет он весной 1913 года из Москвы своему товарищу Грише Панфилову, которому, между тем, дает совет всех любить и жалеть – «и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников. Ты мог и можешь быть любым из них. Люби угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления...» Здесь непризнанный юный поэт своим строем мысли еще дает лучшее подтверждение христианской морали, укорененной в крестьянской среде. И, казалось, ничто не предвещало у рязанского паренька удивительной метаморфозы.

Но вскоре честолюбивый помощник корректора Сатинской типографии среди столичной молодежи „левеет“, участвует в забастовках, и даже взят под кличкой «Набор» полицией на учет. В это же время не без помощи первой гражданской жены Анны Изрядновой, родившей девятнадцатилетнему Есенину сына, поэт оказывается в подходящей среде, где начинает понемногу публиковаться в тонком журнальчике для детей и даже подступаться к «толстым журналам», которые, однако, поначалу «самородка» не признают. В этот период на свет появляются замечательные строки «Березы», стихи «Гой ты, Русь, моя родная», которые теперь знают все россияне. Есенинский стих набирает силу, как береза сока весной, в нем появляются новые интонации и сюжеты.

Параллельно Есенин занимается на историко-фолософском отделении Московского городского народного университета им. А. Л. Шанявского, что отчасти объясняет горизонты, открывающиеся в некоторых его более поздних стихах. Видимо, тогда же он всерьез проникается прозой Гоголя, которого боготворил, и лирикой немецкого народного поэта Йогана-Петр Гебеля, оказывающего на него огромное влияние, – вплоть до последнего предсмертного стихотворения «До свиданья друг мой, до свиданья», которое по убеждению одного из знакомых Есенина, «звучит по-гебелевски».

Но вскоре под влиянием поэзии Блока новоиспеченный поэт, который пишет, что «я о своем таланте много знаю», задумывает «во что бы то ни стало удрать в Питер». Самая первая важная встреча в столице (9.III.1915), почти что с вокзала, именно с Блоком, который Есенина выслушал, отметил стихи – «свежие, чистые, голосистые, многословные…», – но наладил его к другому поэту, Сергею Городецкому. Любопытна также оценка жены Блока, дочери самого Менделеева – Любови Дмитриевны: «Народ талантливый, но жулик»… И в повторной встрече с метром Есенину было отказано; эта обида, пишут, его сильно ранила, залегла глубоко, и не улеглась до самого смертного часа.

Примечательно, что именно в этот памятный для Есенина 1915 год из-под его пера выходят проникновенные вирши «В том краю, где желтая крапива», в которых поэт, по сути, предвосхищает судьбу многих российских крестьян, «кулаков», и выписывает искреннее, – что, видимо, таилось у него на душе:

«Я одну мечту, скрывая, нежу,

Что я сердцем чист.

Но и я кого-нибудь зарежу

Под осенний свист» …

Быть может, о высокомерном, рафинированном Блоке, бывшем в зените своей творческой славы, думал тогда наш рязанский поэт? Однако рекомендация последнего, все же, Есенину помогла: вскоре он входит в поэтический салон Петербурга, куда случайных не допускают. А следом более полусотни стихов из шестидесяти принесенных Блоку в платочке, были приняты в сборник «Радуница». Впрочем, Есенин и далее не ждет у моря погоды: ведет наступление по самому широкому фронту – ищет новых покровителей, поклонников и друзей. Его предприимчивость поражает и наших современников, особенно тех, кто свыкся с прежним лубочным образом крестьянского паренька. Вот, например, что рассказывал о приходившем к нему представиться юном поэте Ф. Сологуб:

«Смазливый такой, голубоглазый, смиренный… Потеет от почтительности, сидит на кончике стула – каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: «Ах, Федор Кузьмич!», «Ох, Федор Кузьмич!» И все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает: ублажу старого хрена, пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь, я этого рязанского теленка за ушко да на солнышко. Заставил его признаться, что стихов он моих не читал и что успел до меня уже к Блоку и Мережковским подлизаться, а насчет лучины, при которой якобы грамоте обучался, – тоже вранье. Кончил, оказывается, учительскую школу.

Одним словом, прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало. Обнаружил, распушил, отшлепал по заслугам – будет помнить старого хрена!..

И тут же, не меняя брюзгливо-неодобрительного тона, Сологуб протянул редактору Н. Архипову тетрадку стихов Есенина.

– Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать – украсят журнал. И аванс советую выдать. Мальчишка все-таки прямо из деревни – в кармане, должно быть, пятиалтынный. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью».

Таким образом, усилия Есенина не напрасны, особенно, если принять в расчет, что приблизительно в тот же период он сближается с признанным народным златоустом, «охранителем северной старины» Николаем Клюевым. Есенин в своей автобиографии пишет, что «с Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба». Зоркий глаз одного есенинского современника запечатлел в своих мемуарах лубочного паренька в голубой шелковой рубашке, черной бархатной безрукавке и нарядных сапожках, который вослед за Клюевым пробирался на сцену: они неразлучною парой выступают на неонароднических посиделках и вечерах, о которых впоследствии Есенин напишет:

«Тогда в веселом шуме

Игривых дум и сил

Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил».

Клюев, обладая связями в придворных кругах, помогает избежать отправки любимого «жавороночка», рязанского поэта на фронт: Есенин проходит, говоря новоязом, «альтернативную службу» – санитаром в Царскосельском лазарете, который находился под патронажем самой императрицы. И здесь также налаживается очень полезный контакт...

На фронтах Мировой уже лилась кровь рекой, а у Есенина дела пошли в гору: его печатают нарасхват, и даже в 1916 году трехтысячным тиражом издают отдельную книгу. Поэт проявил тут завидную оперативность и сметку, одарив первым изданием всех, кого особенно «уважал за успех» – Алексея Толстого, Леонида Андреева, Репина и даже Максима Горького.

Верно сказано: ласковое теля двух маток сосет… Еще до Октябрьского переворота Есенин успел побывать по высочайшему приглашению во дворце и удостоиться царских милостей и почета. Милый русоголовый русак читал стихи самой императрице и великим княжнам. И в тот же дореволюционный период «любимца петербургских литературных снобов» выставляли напоказ в светских салонах: писали, что в противовес Гришке Распутину, чтобы ослабить влияние последнего на императорскую семью. Загримированный под «народного баяна» и обласканный царским двором Есенин вскоре удачно вписывается в богемную жизнь, но тогда еще трудно было представить, что вскоре он станет одним из форейторов грядущего атеистического лихолетья.

По воспоминаниям Г. Иванова «За три – три с половиной года жизни в Петербурге Есенин стал известным поэтом. Его окружали поклонницы и друзья. Многие черты, которые Сологуб первый прощупал под его «бархатной шкуркой», проступили наружу. Он стал дерзок, самоуверен, хвастлив. Но, странно, шкурка осталась. Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенина рядом с озорным, близким к хулиганству самомнением, недалеким от наглости.

В этих противоречиях было какое-то особое очарование. И Есенина любили. Есенину прощали многое, что не простили бы другому. Есенина баловали, особенно в леволиберальных литературных кругах».

Однако подошло тревожное время, лазаретную команду расформировали, Есенина направили в пехотный полк, но тут на радость ему выпал Февральский переворот, и поэт возвращается в Петроград, где получает направление в Школу прапорщиков. От учебы, как раньше от фронта, Есенин удачно «косит». В «Анне Снегиной» поэт открывает свою подноготную: через облагороженный образ героя поэмы проступают настоящие есенинские черты:

«Свобода взметнулась неистово.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

„Война до конца“, „до победы“…

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняют на фронт умирать.

Но все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу –

Был первый в стране дезертир»...

А в есенинской автобиографии на этот счет есть две героические строки:

«В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт».

Итак, всю отвагу и силу поэт переносит на поэтические фронты, между тем искренне приветствуя Февральскую революцию, которая, по его разумению, освободив Россию от самодержавной «скрепи», сделает ее «Великой Крестьянской республикой». Вчерашний пригожий, мирный, улыбчивый, крестьянский парнишка неожиданно для себя и остальных, словно сбросив лягушачью кожу «послушника» и «херувима», с разбойной удалью и мужицкой отвагой входит в неистовый поэтический раж, сочиняя и декламируя принародно стихи, которые приводят в восторг атеистов, а также – в ужас и искушение тех, кто не спешил принимать новую жизнь, и с верой еще не порвал. Опьяненный «февральской метелью» ее певец, глашатай и пророк убежден, что скоро будет знаменит и всенародно любим:

«Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт»... (1917).

К этому времени Есенин решает, как подобает знаменитости, остепениться: он женится, с венчанием в церкви, на машинистке издательства Зинаиде Райх и снимает квартиру, а вскоре у них рождается дочь. Декоративная косоворотка балалаечника давно сменилась городским пиджаком, поэт носит костюм, галстук и шляпу.

Прежние скромные формы уже не вмещают его революционный порыв, и теперь он переходит к поэмам, с которыми своим накалом страстей не могут сравниться произведения других «певцов Октября» – Блока, Маяковского и т. д. В этот период создан целый цикл маленьких поэм: «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Сельский частослов», «Небесный барабанщик» и прочие, в которых словно наперекор христианской традиции прорываются языческие верования, пробужденные в новой мужицкой Руси. Вот самые показательные богохульства, в которых поэт скандальным образом спешит порвать связь со всем старым миром:

«Не устрашуся гибели,

Ни копий, ни стрел дождей, -

Так говорит по Библии

Пророк Есенин Сергей.

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело,

Выплевываю изо рта…

(…)

Протянусь до незримого города,

Млечный прокушу покров.

Даже Богу я выщиплю бороду

Оскалом моих зубов.

Ухвачу его за гриву белую

И скажу ему голосом вьюг:

Я иным тебя, Господи, сделаю,

Чтобы зрел мой словесный луг!

Проклинаю я дыхание Китежа

И все лощины его дорог.

Я хочу, чтоб на бездонном вытяже

Мы воздвигли себе чертог…

(…)

Нынче ж бури воловьим голосом

Я кричу, сняв с Христа штаны:

Мойте руки свои и волосы

Из лоханки второй луны.

(…)

Радуйся, Сионе,

Проливай свой свет!

Новый в небосклоне

Вызрел назарет.

Новый на кобыле

Едет к миру Спас.

Наша вера – в силе.

Наша правда – в нас!» „Иония“ (январь 1918).

И результат творческого усердия был налицо: в том же 1918 году молодой поэт принят в члены московского профессионального Союза писателей. Есенин сознает, что вошел в сильный поток, который понесет и дальше – только держись на плаву… И он пишет то, что должно импонировать власти, для которой церковь и вера оставалась смертельным врагом. Противные Православию метафизические теории борьбы солнечного и земного начал, с восторгом принятые известным поэтом, оживают в его языческих стихах, изрядно приправленных злостью и солью:

«За седины твои кудрявые

За копейки с златых осин

Я кричу тебе: «К черту старое!»,

Непокорный разбойный сын»…«Пантократор» (1919).

Нет возможности и желания вытащить на божий свет все перлы поэта, вошедшего в новый поэтический образ, точнее, открывать рыло того, кто вселился в него. Принято считать, что высшие силы помогают поэтам, однако в случае с Есениным все было наоборот…Остается лишь поражаться тому, отчего в России, еще недавно православной державе не нашлось русского человека, который мог бы унять буйного молодца. И слава хулигана, что здесь ни говори, ему была не помехой, наоборот, на хулигана Есенина толпой валил и полуграмотный, и образованный люд. Его «Маленькие поэмы» многого стоят: они показывают, куда заводит художника стремление быть на гребне судьбы, добиться успеха любою ценой. Из вчерашнего крестьянского богобоязненного и чистого паренька получился истеричный, самодовольный, раздираемый бесовскими страстями трибун. Стоит ли говорить, что такой «хулиган и скандалист» импонировал власти: ведь его стихи помогали сломить непокорных и, по сути, мостили в стране репрессиям путь.

Сейчас духовные наследники Сергея Есенина пытаются изъять из его биографии эти страницы, истолковать их самым казуистическим образом и представить поэта этаким херувимом, крестьянским отроком, пострадавшим от темных вражеских сил. Но если зрить в самый корень, то получается, что после революции наш самородок с лакейским пробором переметнулся к тем, кто оказался тогда у руля. Мало того, он всячески поносил тех, кто остался верен старой России, кто не хотел брать новой власти «под козырек». Для Есенина, по его собственному признанию, первые годы революции – лучшая пора его жизни, а сама революция – «чудесная гостья».

Не случайно наш «крестьянский поэт» легко сходится с Максимом Горьким, другими литераторами, подвизавшимися в услугах новым властям. И не случайно сам Лев Троцкий отметит потом большие заслуги поэта – в речи на траурном митинге, включенной впоследствии в предисловие к сборнику «Памяти Есенина». В ней красный маршал совершенно справедливо заметит, что «Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда – на один лад в 1918 году:

Мать моя родина, я – большевик!

на другой – в последние годы:

Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик.

Революция вломилась и в структуру его стиха и в образ, сперва нагроможденный, затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял, и ни о чем не жалел. Нет, поэт был не чужд революции, – он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, – революция публична, – эпична, – катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой...»

Можно по разному относиться к товарищу Троцкому, от расположения которого во многом зависела есенинская сульба, но, пожалуй, лучше, точнее – невозможно даже сказать. Здесь следует принять во внимание, что в отличие от поэта, поначалу льнувшего к власти, Лев Троцкий держал себя более сдержанно и отстраненно, и даже поэта критиковал. Например, он писал, что от стихов Есенина, «попахивает средневековьем, как и от всех произведений мужиковствующих», но поэта вынуждено терпел. Почему – уже сказано выше: многие есенинские стихи можно с полным правом поставить с винтовками рядом в арсенал Октября. Мало того, в разгульной жизни Есенина не выдумкой были и самые мрачные и позорные из страниц: например, присутствие его на расстрелах в ЧК. Во всяком случае, в мемуарной литературе встречается этот потрясающий факт, добавляющий существенный штрих к портрету поэта…

Когда вскоре из Питера Есенин с семейством перебрался обратно в Москву, поэт снова проявил недюжинный предпринимательский дар, удачно вписавшись в компанию имажинистов. Опубликовав свой манифест в 1919 году, имажинисты просуществовали сообща до 1924 года, когда Есенин фактически распустил Орден, напечатав об этом сообщение в «Правде». Но это еще будет не скоро, а пока в упряжке с Анатолием Мариенгофом и Вадимом Шершеневичем они «держат» литературное кафе «Стойло Пегаса», небольшое издательство, книжную лавку, а также журнал. Здесь, на «Тверской» людное место, самая подходящая атмосфера для «раскрутки» поэта, который очень скоро входит во вкус. Столичная богема гуляет в кафе до утра, и безотказно подносит поэту. В это время Есенин особо примечателен тем, что сознательно выводит из употребления свой рязанский язык: он стремится стать общерусским поэтом.

В компании имажинистов он штурмует московский «Парнас». Иван Розанов воссоздает атмосферу «Политехнического музея», где есенинский «Сорокоуст» вызывает буйные страсти: рукоплескания одних и свист, негодование, крики других, не принимавших стилистики вольной мужицкой речи. Но скандал, как средство достижения славы, давно у «мастеров художественного слова» в ходу, и наш Есенин также смело идет этой натоптанной колеей. О практичности молодого поэта красноречиво говорит еще одно любопытное обстоятельство: его друг Георгий Устинов вспоминает, что «Перед тем как написать «Небесного барабанщика», Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет войти в коммунистическую партию. И даже написал заявление, которое лежало у меня на столе несколько недель (...) Только немного позднее, когда Н. Л. Мещеряков написал на оригинале «Небесного барабанщика», предназначавшегося мною для напечатания в «Правде», «Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.», - Есенин окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено – первое доказательство, что из него не вышло бы никакого партийца»...

Свидетельствуют, что только в двадцатом году Сергею Есенину неожиданно открывается явь: во время поездок – в спецвагоне, в Харьков, вместе с выбившимся в крупные чиновники Мариенгофом, а потом на родину – он видит то, что незаметно в столицах: бунтующее мужичье, изувеченные пытками трупы возле местной «лубянки», голод, болезни, подступающую гибель крестьянского мира. Из письма Есенина в Харьков в том же двадцатом году: «мне очень грустно, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений… всегда ведь бывает жаль, если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают…»

Ужасная действительность открывает поэту глаза, заставляет изменить направленность и тон его лиры: в новом варианте «Кобыльих кораблей» судьбоносный Октябрь становится «злым», он словно заказывает панихиду по вымирающей крестьянской Руси. Считают, что мрачные впечатления подталкивают «крестьянского лирика» к созданию поэмы о Пугачеве. В конце двадцать первого года он пишет из Москвы Клюеву:

«Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать все, чем мыслю и от чего болею…»

В другом письме (Иванову-Разумнику) он жалуется на отвратительное ощущение от жизни в Москве и «безлюдье полное»…

Но вскоре Есенин встречает Айседору Дункан, знаменитую балерину, приехавшую в погоне за убывающей славой в Россию. Много противоречивого написано о первом знакомстве. Например, Г. Иванов утверждает, что после первого спектакля на банкете, устроенном в ее честь, знаменитая танцовщица сама подошла «к Есенину своей скользящей походкой и, недолго думая, обняла его и поцеловала в губы. Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого «скромного простачка». Но Есенина, уже успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость. Он оттолкнул ее – «Отстань стерва!» Не понимая, она поцеловала Есенина еще крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула в голос, как деревенская баба, зарыдала.

Сразу протрезвевший Есенин бросился целовать ей руки, утешать, просить прощения. Так началась их любовь»

Любительница вакхических танцев, заморская беспутная «Дунька», открывшая на «Пречистинке» школу пластики для пролетарских детей, отдает поэту весь остывающий жар своего еще пылкого сердца. В ее особняке, ставшем штаб-квартирой имажинистов, Есенин вместе с Мариенгофом, Шершеневичем, Кусиковым и Аненковым, по свидетельству последнего, проводят «оргийные ночи», причем, «снабжение продовольствием и вином шло непосредственно из Кремля». Однако по прорывающимся репликам Сергея Есенина можно сделать вывод, что жизнь в Москве ему надоела, не по нутру.

В конце концов, Дункан решает показать Есенину мир: увозит возлюбленного белокурого «уруса» в Европу, а потом за океан. Она сорит деньгами, представляет поэта всюду, где только можно. Но более чем годовалый заморский вояж с новой женой душевного покоя Есенину не приносит. В письмах, посланных им А. Сахарову и А. Мариенгофу из Дюссельдорфа и Парижа, звучит один и тот же мотив: одиночество и тоска такая, что «повеситься можно»… Между тем, поэту А. Кусикову он напишет, что, невзирая на «тоску смертную», в Россию возвращаться не хочется:

«Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь...»

Впрочем, в Америке и Европе он покуражился всласть. «Кроме русского языка никакого не признаю, если хотят со мной говорить, – пусть учатся русскому…» Не менее знаменитые личности – Ломоносов, Пушкин и Тютчев тоже стояли за русский, но при том знали и не презирали других языков. Есть подозрение, что за позой Есенина-патриота – обычная бравада дорвавшегося до славы холопа и мещанская лень. Впрочем, поэт ощущает себя советской мессией и распевает в Европе вместе с Дункан «Интернационал».

Горький, встретившийся с Есениным в квартире А. Н. Толстого, отмечает, что поэт уже походил на пьющего человека: «Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее – серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит»… Горький пишет также, что у Толстого «пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом» Дункан опять танцевала, и что она «являлась совершенным олицетворением всего, что ему (Есенину – прим. Г. П.) было не нужно...»

Другие свидетели этой зарубежной страницы жизни поэта также отмечают крайнее опрощение отношений Есенина и сорокапятилетней Айседоры Дункан, в которой ощущалась «трагическая алчность последнего чувства» и для которой эта любовь была, «как злой аперитив, как огненная приправа к последнему блюду на жизненном пиру». Утомленный этой связью Есенин вместе с сопровождавшим его поэтом Кусиковым сбегает от Айседоры в маленький пансион, где обнаружившая их после длительных поисков танцовщица устраивает настоящий погром.

В итоге они вернулись в Москву, жить в которой, как оказалось, поэту уже было негде. Не осталось и отчего дома: почти полностью выгорело родное село, в котором сгорел и родительский дом. Проза жизни вынуждает обратиться с просьбой о жилплощади к власти, но она не отвечает ему. Выручает снова девица, сотрудница газеты «Беднота» Галина Бениславская, «влюбленная в Есенина безоглядно» и давшая поэту пристанище, а потом взявшая под опеку и двух его младших сестер. Однако после запоев, загулов, и, в результате – разрыва, Есенин женится на более подходящей особе – внучке знаменитого классика Софье Толстой. Таким образом, по сути, он стал двоеженцем, поскольку брак с А. Дункан еще даже не был официально расторгнут. Но, как пишут, для родственников самого Льва Толстого формальность регистрации в советском загсе не стала серьезным препятствием…

Известно, что после возвращения из зарубежья Есенин написал «Железный Миргород» – прозу, в которой описал свои впечатления. Примечательно, что в предисловии к очеркам об Америке он признавал, что вернулся другим, как предупреждал о том сам Лев Троцкий. Есенин писал: «Мне нравится гений этого человека, но видите ли?.. Видите ли?.. Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, чем был»…

Первая глава («PARIS») открывает глаза на то, отчего власть все прощала Есенину: она убедительно подтверждает, что его творчество выбивало опору у тех, для кого Россия оставалась Отечеством, заповедной державой, которая не хотела укладываться в прокрустово ложе «красных» архитекторов новой страны. В своих дорожных записках знаменитый поэт, как опытный агитатор, звал к новой жизни, убеждая лучше, сильней, чем тысячи партийных распоряжений, призывов и директив. Есенин знал, чем можно потрясти воображение соотечественников в еще не оправившейся от разрухи и полуголодной стране. Так, например, описывая размеры, убранство и роскошь океанского парохода, его залов, ресторанов, библиотек и кают, восторженный поэт вспоминал:

«Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, 2 ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про «Дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Народ наш мне показался именно тем 150 000 000-ым рогатым скотом, о котором писал когда-то в эпоху буржуазной войны в «Летописи» Горького некий Тальников. Где он теперь?

Я с удовольствием пожал бы ему руку, ибо это была большая правда и большая смелость в эпоху квасного патриотизма.

Милостивые государи! Лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про «Лазаря». Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и с Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтобы мужик не ходил «до ветру» в чужой огород.

С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство (выд. – Г. П.).

Пусть я не близок им как романтик в моих поэмах, я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, (близок) и в своем творчестве, лишь бы поменьше было таких ценителей искусства, как Мещеряков в Госиздате или (царство ему небесное) покойный Вейс. С такими мыслями я ехал в страну Колумба. Ехал океаном 6 дней, проводя жизнь среди ресторанной и отдыхающей в фокстроте публики»

Это произведение Есенина достойно внимания не менее его дивных стихов: в нем открывается незаурядный полемический и даже дипломатический дар. Очерки занимают всего десяток страниц, но в них, помимо оды коммунистическому строительству и критики американского образа жизни можно также обнаружить желание досадить своим обидчикам и соперникам на литературных фронтах. Здесь, видится, совсем не случайны ссылка на Маяковского при упоминании «комнат для отдыха, где играют в карты» и прямой есенинский выпад: «До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке…»

В сентябре 1924 года Есенин уезжает в Грузию, в творческую командировку, где складываются знаменитые «Персидские мотивы», составившие во многом славу поэта. Там же рождается «Анна Снегина» – особая отметина среди прочих стихов и поэм, в которой звучат исповедальные ноты поэта.

А на обратном пути в Москву завязывается узел очередного конфликта, существенно осложнившего Есенину жизнь. В поезде происходит стычка подвыпившего поэта с ответственными чиновниками Наркомата иностранных дел (Ю. Левит и А. Рога), которые затем подали на обидчика в суд. Пишут, что на сей раз Есенину не помогло даже заступничество Луначарского: некто более влиятельный отверг ходатайство самого наркома просвещения. А судья Липкин, узнав, что «хитрец» Есенин прячется в психиатрической клинике, названивал туда и даже посылал за поэтом людей. Предполагают, что заступничество наркома игнорировал Троцкий, у которого было к тому времени немало веских причин Есенина проучить. После заграничного турне тот на всех углах «кроет» советскую власть и демонстрирует «квасной российский патриотизм». О кутежах и дебошах Есенина, которые заканчивались антисоветскими и «антисемитскими выходками», пишет в своих воспоминаниях Г. Иванов:

«Пьяный Есенин чуть ли не каждую ночь кричал на весь ресторан, а то и всю Красную площадь: «Бей коммунистов – спасай Россию!» и прочее в том же духе. Всякого другого на месте Есенина, конечно бы, расстреляли. Но с «первым крестьянским поэтом» озадаченные власти не знали, как поступить. Пробовали усовестить – безрезультатно. Пытались припугнуть, устроив над Есениным «Общественный суд» в Доме печати, – тоже не помогло»

Писали, что, в конце концов, от Есенина отступились, что милиции была дана установка отправлять поэта в участок для вытрезвления, но дальнейшего хода делам его не давать. Свидетельствуют, что в результате вскоре все московские милиционеры знали поэта в лицо…

Особый разговор – отношения Есенина с властью. По одной из версий совсем незадолго до смерти поэт оказался втянутым в противостояние, назревающее в высшем эшелоне государственной власти. По другой – сказались его прежние связи с поэтами, принадлежавшими к организации российских националистов. Считается, что помимо массы заведенных в результате пьяных скандалов на Есенина дел, уже накопился достаточный компромат на его связи, знакомых, к которым, как говорится, у советской власти были вопросы. Например, был арестован есенинский друг поэт Ганин, который впоследствии сошел с ума на допросах и был вскоре расстрелян.

По ряду свидетельств к тому времени отношения еще всемогущего Троцкого и Есенина уже дали трещину: «Критик Ин. Оксенов 20 июля 1924 года записал в «Дневнике»: «...когда Троцкий сказал Есенину: «Жалкий вы человек, националист», — Есенин якобы ответил ему: «И вы такой же»». Может, поэт этой репликой и подписал себе приговор. До Троцкого не раз доходили слухи о проделках и неосторожных разговорах Есенина – через чекистов, других литераторов, знакомых поэта, подруг. А Есенин, словно очнувшись от летаргии, начинает сознавать, что он, как поэт, становится заложником новой жизни, которую сам торопил, и на которую возлагал слишком много надежд.

А между тем у него выходили стихи, которые задевали сильных мира сего. «Рязанский скандалист позволял себе и резкие личные выпады против членов Политбюро ЦК РКП (б), характеризовал Гражданскую войну как «дикость подлую и злую», сгубившую тысячи прекраснейших талантов». Вот, например, опальные строки Есенина, расставляющие акценты, которые были уже не по нраву властям:

«В них Пушкин,

Лермонтов,

Кольцов,

И наш Некрасов в них.

В них я.

В них даже Троцкий,

Ленин и Бухарин.

Не потому ль моею грустью

Веет стих,

Глядя на их

Невымытые хари»…

Ни у кого также не вызывало сомнений, что прототипом Чекистова в есенинской поэме «Страна негодяев» (убийственный заголовок!) послужил именно Троцкий, как и литературный персонаж, живший некоторое время до «Великого Октября» в Веймаре.

Не исключено, что Лев Троцкий располагал и другой информацией, в том числе из неосторожных посланий поэта друзьям. Вот еще один характерный фрагмент вышеупомянутого письма (7 февраля 1925 г.) А. Кусикову в Париж: «...Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть <...> Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имеющих, а еще тошней выносить подхалимство своей же братии к ним… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только, что ни к февральской, ни к октябрьской <...> Не могу, ей-Богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу...»

Таким образом, версия о том, что «немытые хари» взяли Есенина на заметку выглядит убедительно. И можно вполне допустить, что поэта подло убили. Причем, вхожие в секретные архивы биографы, в самом деле, дошли до того, что отыскали и заказчика, и убийц, и тех, кто заметал за ними следы. Теперь утверждают, что даже знаменитая прощальная элегия «До свиданья, друг мой, до свиданья...» — всего лишь фальшивка, сочиненная в «конторе» Льва Троцкого, и что свидетель Эрлих выполнял в статье «Право на песнь» две задачи — отвести от себя и от «главного архитектора» подозрения. И потому тайный ненавистник Есенина превращается в друга, а явный враг Троцкий — в любимца поэта. Эрлиховский Есенин говорит: «Знаешь, есть один человек... Тот, если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей-Богу, лягу! Знаешь, — кто? — Он снижает голос до шепота: — Троцкий...»

Между тем авторство этой скандальной есенинской фразы остается под сильным вопросом. И, в самом деле, мало ли кто снимал штаны перед Троцким или Зиновьевым, но откуда такая блажь у рязанского мужичка?.. Но, с другой стороны, в мемуарах блуждают свидетельства, что Есенину «за бугром» уже однажды крепко досталось в еврейской кампании за злые слова в адрес Троцкого: пишут, что поэта даже связали и надавали ему тумаков. Таким образом, можно допустить и обратное: что, не желая наступать снова на грабли, поэт намеренно расточал комплименты Льву Троцкому, зная, что до него непременно дойдет...

А потребность в реабилитации могла к тому времени пригодиться, поскольку это беспокоило поэта всерьез. Репутация «антисемита», которую накликал его редко трезвый язык, да прорвавшиеся скандальные интонации в «Стране негодяев» (где, повторимся, комиссар Чекистов – приезжий еврей – очевидный прототип всемогущего Троцкого) могли из литературных салонов и кабаков довести прямиком до подвалов ЧК: «что у пьяного на уме»…

«Бытовой антисемитизм» Есенина, если, в самом деле, существовал, был, скорее всего, в ряду тех же приемов, которыми он добивался признания и успеха. В годы передела государственной власти его показной национализм мог импонировать сталинскому окружению, выступившему против Троцкого, Зиновьева, Каменева и других псевдонимов. На деле Есенин к евреям, которых среди поэтов было немало, ненависти не имел. Вот как излагает этот опальный вопрос имажинист Матвей Ройзман:

«...К моему удивлению, Сергей ухватился за эту тему и стал говорить о своих отношениях к евреям.

Он сам не понимает, как его зачислили в антисемиты. Любил евреек, жена у него еврейка и дети еврейские (так и сказал «еврейские»). Он с особенной любовью заговорил о своем сыне:

«Понимаешь, встал перед мной... Такой маленький, и говорит: «Я Константин Есенин»...

Он пояснил мне, что не любил Мандельштама, Пастернака за то, что они все поют о соборах, о церквях, о русском. В поэте он (Сергей) ценит свое лицо: должны быть своя рубашка, не взятая напрокат. В стихах важна кровь (слово «кровь» подчеркнул), быт!

И сейчас же добавил: вот ты не стесняешься, что еврей. Поешь о своем...».

Фразу о своих детях-евреях, в разных интерпретациях, Есенин, видимо, говорил не однажды, — как самый убедительный и спасительный аргумент, искупляющий его пьяные речи. В целом близость этнически русского Есенина к «избранному народу», видимо, сослужила ему в жизни странную службу: иногда она помогала войти в избранный круг, открывала дорогу к властям, публике и тиражам, защищала его поначалу, но, вместе с тем, вполне могла стать причиной скрытной неприязни самых разных людей. Здесь надо принять в расчет и быстро меняющуюся обстановку, когда «краснознаменные репрессивные органы» стали рекрутировать в свои боевые ряды русскую молодежь, у которой были с нерусской знатью свои старые счеты.

Зинаида Райх, подозрительная заморская стерва Айседора Дункан, Галина Бениславская (подруга Есенина и знакомая сына Льва Троцкого), супруга красного террориста Блюмкина – вот лишь несколько известных фигур из обширного списка знакомых, безвестных и часто совершенно случайных девок и зрелых баб, в которых завяз наш поэт по самые уши, и которые наплодили ему кучу законных, полузаконных и незаконных детей, а также стали невольной причиной появления массы завистников, скрытных недругов и открытых врагов.

Скажи, кто твой друг... Оказалось, кроме всяких артисток, иноземок и девиц неясных кровей, помимо массы друзей-поэтов и собутыльников Сергей Есенин имел связи с литераторами из чекистов явно не крестьянского круга. Многое мы не можем предать здесь широкой огласке, однако, считаем нужным сказать: будь наш загульный поэт поразборчивей в связях, – мог бы спокойно дожить до седин, арбатской квартиры, переделкинской дачи, собрания сочинений и секретариата в СП – как придворные поэты последних времен.

Но что нам все-таки делать с фразой Есенина «вся жизнь за песню продана»? Не в ней ли таится ответ на загадку, которая доныне тревожит матерых исследователей-детективистов, пытливых мемуаристов и пылких есениноведов, соблазняющих издателей на новые тиражи?.. А ведь внутренний надлом, безысходность, тлеющий конфликт с сильными мира сего, творческий застой на фоне запоев, и, в самом деле, вполне могли довести Есенина до петли, о которой ранее он и сам не раз поминал. Знакомые и друзья вспоминают «черного человека», который иногда воплощался для поэта в упрямую явь, заставляя его всеми силами избегать одиночества. А также трагические строки, написанные в последний год жизни поэта: «Ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза», — строки, которые означают только одно: проигрыш, полный провал и трагичный конец...

Однако кто с полной уверенностью теперь может сказать, что здесь правда, что выдумка или фантазия, а что откровенная ложь: воспоминания близких, знакомых полнятся умолчаниями и противоречиями. Самые разные страсти и искушения – сказать о поэте новое слово, стремление к справедливости или заслуженной каре, желание вписаться в историю, отмыться перед потомками или уйти от пули в застенке – так часто заводят читательскую паству в тупик. И, думается, для нас важнее другое: осознать, что Есенин был не невольным заложником губительных для Отечества и русского люда идей – он сам добровольно стал власти подпаском и также как Блок и Маяковский помогал одевать соотечественникам на шею ярмо...

Есть еще одно свойство Есенина, которое не красит его и которое мозолит глаза каждому знакомому со стихами поэта и воспоминаниями о нем самых разных людей – доходящее до крайнего тщеславия адское честолюбие нашего любимого персонажа. Известная фраза у памятника Пушкину: «снимите меня с Сашей», – далеко не случайна, хоть и сказана по обыкновению нетрезвым поэтом. Стихи Есенина на юбилее возле пушкинского монумента также его амбициям самый наглядный пример. О неуемном «славолюбии» Сергея Есенина писал Иван Розанов, который считал это качество «одним из основных нервов его деятельности». Высокая самооценка поэта не раз проявилась в его высказываниях о Кольцове, Клюеве, Блоке, Маяковском, и, тем более, о его друзьях-имажинистах, которым он отказывал в признании «поэтического мироощущения» и творческого мастерства. Зрелый Есенин считал себя «первым поэтом» России и не пропускал случая это всем показать – и «терезвый», и, тем более, навеселе.

В этом, последние годы, судя по многим воспоминаниям, почти хроническом состоянии поэт и запомнился многим, с кем был близок, знаком. И мы бы не стали касаться этой известной российской беды, если бы ни есенинские откровения, которые подтверждают наши догадки. Только по этой причине мы приводим воспоминание А. Воронского:

«На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел туда и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок.

– У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня.

Он плакал больше часа.

«Пусть вся жизнь за песню продана», – это из последних его стихов...»

Осознание невосполнимых потерь, жертв, понесенных ради успеха, положенных на алтарь своей славы, усугубляется болезненным ощущением, что удача уже изменяет ему, что его недостаточно ценят. А отсюда новые срывы, запои – с руганью, упреками, криком и плачем.

Таким образом, в любимом поэте каждый русский может обнаружить все наши титульные национальные свойства: от нетерпимости, горячечной страсти к вражде, похвальбе, беспричинной брани и богохульству до горького опамятования и самобичевания – вместе с неистребимым желанием отыскать виновных на стороне. В судьбе нашего самородка, как в тигле, сплавлены судьбы многих из нас — тех, кто считает себя «настоящими русскими», и, приглашая его на наш исторический суд, мы очищаемся сами, открыто признавая собственные грехи, которые не раз доводили наше горемычное Отечество от испытаний до новой беды...

Видимо, когда убийственно поздно наступает прозрение, Есенин начинает подумывать об эмиграции. В письме к П.И. Чагину (от 27 ноября 1925 года) он так объясняет свое пребывание в психиатрической клинике: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу... и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Вместе с тем последние годы его, видимо, все чаще тянет домой, в Константиново, в котором совершенно по иному представляется наступившая жизнь. Щемящая тоска по несбывшимся надеждам и истаявшей «синей Руси» все чаще проступает в его поздней лирике:

«Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне…»

Но потом наступает неожиданная перемена, и поэт снова тащит себя за волосы в новую жизнь, клянется в преданности вождям, снова готов отдать строителям новой жизни весь жар своего неуемного сердца, снова хочет идти в первых рядах:

«Знать оттого так хочется и мне.

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом»… («Русь уходящая», 1924).

По тем же мотивам, словно наступая на «горло собственной песне», он пишет «Песнь о Великом походе», «Балладу о двадцати шести», «Поэму о 36». И делает это не по заказу Троцкого и Луначарского, но чтобы избавиться от унизительной роли попутчика, чтобы совершить новый «прорыв», и стать, наконец, настоящим, «не сводным сыном в Великих Штатах СССР»… И вся конечная жизнь Сергея Есенина проходит под знаком раздвоения – его души и ума:

«Отдам всю душу Октябрю и Маю.

Но только лиры милой не отдам».

Теперь, вспоминая в застольях, в радостях и печалях пленительные для русского сердца есенинские стихи, мы готовы ему все простить, забыть даже то, что, быть может, он не смог простить сам себе, и с чем ушел из этого мира. Но наш исторический суд тревожит принципиальный вопрос: простителен ли таланту нанесенный России ущерб? Или на литературную блажь, вдохновение, гениальную рифму можно списать решительно все?.. А, быть может, этот вопрос также мучил поэта, когда он, проведав в деревне родителей, потом вспоминал: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под дерево, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией...»

И, если строго подойти к этой судебной задаче, то нам следует все же признать, что знакомство со зрелым творчеством сладкоголосого рязанского парня, дает ясный ответ на вопрос, почему власть прощала Есенину пьяные выходки, позволяла ему заграничные выезды, закрывала глаза на его беспутную жизнь. Ведь зато поэт посвятил новой жизни свою крестьянскую лиру, зато богохульствовал, зато издевался в Париже над официантами, бывшими русскими офицерами, заставляя их пить за Советскую власть…

Однако все же не меньше чем в женщинах запутался поэт и в политике. «Мне и Ленин не икона», – писал наш подсудимый Есенин, а потом вместе с тем признавал: «Того, кто спас нас, больше нет». Чему же здесь верить? Ну, как здесь не вспомнить изречение мудреца из Баласагуна:

«Мудрец, что в правоте своей уверен,

Дает совет нам: «Будь во всем умерен!

(…)

Кто уст не запирает на замок,

Теряет голову свою не в срок...»

Итак, русский доверчивый люд не раз поминал добрым словом крестьянских поэтов и Есенина, их вожака. И даже переложил на музыку его многие песни. Мы славно их пели и учили их петь наших детей. Эти песни знают интеллигенты и зеки, столичные фрайера и попса. А недавно добровольные адвокаты поэта, маститые художники печатного слова издали о Есенине новые солидные книги, как водится, не пожалев позолоты для тиража. Однако, поднимаясь выше всяких эмоций, обратимся снова к вопросу о пользе и вреде, который принес наш герой – обществу, своим землякам, и, в целом, стране.

Причем, случайных ветреных и покинутых женщин в расчет не берем: что спрашивать с поэта за издержки его ремесла! Здесь также не место для рафинированных литературных дискуссий, но, истины ради, давайте вникнем в вопрос – о чем горевал наш герой, к чему он нас призывал, к примеру, в самой знаменитой из песен. В ней, как обычно, Есенин печалится о матери-старушке, деревне, тоскует по саду, до которых ему, москвичу, добраться – не хватает, может быть, денег, времени, сил. Но наши специалисты навели целый ряд исторических справок и выяснили, что мешало выполнить подсудимому свой сыновий естественный долг. Оказалось, что каждый раз, когда он собирался навестить свою больную, престарелую мать, то, в конце концов, напивался и забывал про все свои добрые намерения.

Между тем, как всякий алкоголик, Есенин клялся, что он не пропойца: «Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть...» И самый важный для нашего исторического процесса вывод состоит именно в том, что становление Есенина как поэта проходит параллельно с падением его нравственных установок, разложением его национального мировоззрения и опустошением русской души.

В нашей лаборатории эксперты взяли на зуб несколько самых типичных и примечательных фраз. Вот, например, одна, самая подходящая для процесса: «...И молиться не учи меня, не надо: к старому возврата больше нет...» Хорош образец для русского человека! Тут каждому ясно, что такая песня не крестьянскому поэту под стать, а какому-нибудь красносотенцу в чекистской кожанке. И здесь наш загульный поэт встает в один ряд с Троцким и Блюмкиным – тем самым местечковым доморощенным атеистом, бандитом и татью, с которым Есенин, как известно, дружбу водил.

Но что, в самом деле, прежде всего, воспевает Серега-поэт? Разгульную и бесшабашную жизнь, ветреные случайные связи, доступных столичных гражданок и покладистых девушек из сельской среды. Даже родная природа – стога, поля, березки и небо – для него, получается, только лишь фон для низких страстей, которые превалируют в рифмах поэта. Наши литературные криминалисты с трудом выбрали для протокола несколько приличных фраз еще молодого, да раннего стихотворца: «Сядем в копну свежую под соседний стог... Зацелую допьяна, изомну как цвет, пьяному от радости пересуду нет... Унесу я пьяную до утра в кусты...» Итак, налицо характерные черты молодого поэта: ветреность, аморальность, отсутствие представлений об элементарной половой гигиене… А взрослый пиит уже законченный развратник, пошляк и пропойца. Вот навскидку пара самых известных рефренов и строк: «Многим ты садилась на колени...», «Мне бы лучше вон ту, сисястую, она глупей...», «Пей со мною, старая сука, пей со мной...»

Примечательно, что особую часть его сочинений невозможно читать принародно, а если приводить их с купюрами, то в каждой строчке останутся только лишь точки. А. С. Пушкин тоже известный был баловник, но ас русской поэзии таких куртуазных шалостей себе не позволял. Среда, как известно, формирует сознание. Что в есенинском подсознании? Здесь даже не надо гадать, достаточно повторить строку «хулигана, бившего по кабакам и притонам посуду»:

«Я и сам себя надеждой тешу, что душою чист,

но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист...»

Только в конце жизни на Есенина находит иногда просветление. Словно очнувшись на время от революционного угара, он снова пишет потрясающие стихи: «Письмо матери» (1924), «Отговорила роща золотая» (1924), «Над окошком месяц» (1925), «Клен ты мой опавший» (1925), которые возвели ему пьедестал. Нет спору, стихи хороши, но где же природная скромность, где бесценные свойства, за которые, в первую очередь, потомки и должны великих предков своих почитать? «Снимите меня с Сашей, мы друзья», – вот ключ к есенинской драме…

Наш «крестьянский поэт» как-то, может, спьяну проговорился: «Кто сказал, что мой отец был крестьянин? У него по Волге ходили два парохода»… А, может, был он не так уж и пьян, а просто выговаривал самое сокровенное, что давно лежало на сердце, но оставалось тайной для остальных. Происхождение Есенина, в самом деле, для многих осталось загадкой. Биографы до сих пор разбираются в событиях, датах и именах села Константинова и подозревают, что заезжий купец-молодец с пароходами вовсе не пьяная есенинская бравада...

Сергей Есенин страстно мечтал, чтобы его почитали: «Буду богатым – пусть кланяются». И надо уважить последнее слово поэта: мы поставим его монумент в азиатскую яму, как в мавзолей, и накроем сверху стеклом, – пусть все ходят, смотрят и кланяются. Наш любимый поэт заслужил…»

***

Последний текст наделал шуму больше чем все остальные. Сначала на нем рассорились сами ученики, а, следом, и педагоги. Сочинение затребовали в Управление образования, в столичную мэрию, а затем в министерство. Оказалось, где-то решили поставить поэту большой монумент, смету составили, деньги растратили, а тут как раз и занялся спор. Собирался скандал, пошли пересуды, звонки и подметные письма.

«Мы за Есенина сожжем вашу экспериментальную школу к … матери! – кричал по телефону неизвестный хорошо поставленным голосом, – а тебе, порхатый, в порядке эксперимента разобьем все е…, чтобы не было повадно порочить святые для нас имена!»…

И напрасно Николай Николаевич пытался убедить своего визави, что он тоже русский, что сам также из-под Рязани, а сочинение, который представил его ученик – безвестного автора, а, может, даже спущен сверху, чтобы будировать национальный вопрос. Потом несчастный учитель литературы неделю уходил их школы через вентиляционную шахту, всерьез опасаясь за здоровье и честь.

Педагог уже был не рад, что влез в это дело, не знал что предпринять, но директор сказал, что надо держаться: ему звонил старший Сокольский и уведомил, что вопрос взят президентским советником под личный контроль…

Коллеги решили, что лучший способ затушить эти страсти – выбрать фигуру противоположной стихии: огонь тушат водой…И следующим после поэта был вызван на плаху сатирик с подозрительным именем, которого и при жизни отечественные мастера художественного письма пробирали не раз. И снова в назначенный день Николай Николаевич, как генеральный прокурор от литературы, внимал знакомому по манере язвительному письму.

 

Конвой: следующего!..