Книги с автографами Михаила Задорнова и Игоря Губермана
Подарки в багодарность за взносы на приобретение новой программы портала











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Главный вопрос на сегодня
О новой программе для нашего портала.
Буфет. Истории
за нашим столом
1 июня - международный день защиты детей.
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Конкурсы на призы Литературного фонда имени Сергея Есенина
Литературный конкурс "Рассвет"
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты

Конструктор визуальных новелл.
Произведение
Жанр: Очерки, эссеАвтор: Геннадий Сидоровнин
Объем: 62293 [ символов ]
Дело пернатых. Глава VI
«ГЕРЦЕН, «Колокол» И ДРУГИЕ…
«Усилия на ложном пути множат заблуждения»
Френсис Бекон
 
Как мы уговорились, не будем касаться литературного уровня – творчества взятых под нашу стражу людей: нас интересует конечный его результат. Тем более что многие современники Герцена не без основания полагали, что, собственно, в художественно-эстетическом смысле, творчества нет. Правда, есть критические статьи, и даже, так сказать, художественные произведения, которые собраны аж в тридцать томов. Таким образом, произведения есть, а вот художественное творчество под вопросом, зато есть политика, которая для противников исторической власти всегда была ценнее всего – и отсюда весь интерес к опальному публицисту.
Гражданин Герцен загадочный для простодушной публики персонаж, но мы его раскусили. Еще при жизни хитрому барину (который перед «съездом» не отпустил на волю, а продал всех своих крепостных!) и всем его сочинениям дали созвучную, по заслугам оценку – «хер цена». Мы решились привести это резюме не ради скандала, но токмо исторической справедливости ради, чтобы показать накал и сочность былых литературных страстей. Однако считают, что под старость сей сочинитель сотворил доброе дело: надавал по мордам преемнику декабристов Н. Чернышевскому. Признаемся также, что его «Былое и думы» – в самом деле, приличная гиря на чаше наших судебных весов. В этом сочинении каждый может увидеть, чего стоили российские интеллигенты, когда скандалили меж собой, но, главное, такую «телегу» на доморощенных щелкоперов не сможет написать теперь даже самый способный сексот...
И за подобную глубину и искренность чувств Герцену многое можно простить. Именно по этой схожей причине мы полностью отпустили грехи неистовому гражданину Белинскому. Нам понравилась его откровенность, смелость и прямота в обращении к литературному братству: «Щас бы в морду сапогом и бить так, чтобы вытекли мозги»... – ну, кто ж такого осудит?! Сразу чувствуется: наш русский образованный человек. Вот и Герцена потому мы не станем судить: его сама жизнь осудила, и в морду сапогом нещадно била не раз.
Однако истины ради отметим, что, видимо, тяга к предательству и интриге у этого приметного исторического персонажа в крови. Еще отец нашего подсудимого был арестован бдительным Аракчеевым за письмо о перемирии, которое старший Герцен привез русскому императору от Наполеона в Москву. Вы скажите, откуда такая странная связь у столичного дворянина? И, может, не случайно с младых ногтей Герцен-сын приобщился к революции и масонству: оказывается, муж его воспитательницы занимал должность в одной из лож, и способного подопечного с малых лет, как говорят, просветили. Масонские реквизиты, атмосфера «комнаты обтянутой черным сукном» - с кинжалами и мертвой головой на столе, с портретами знатных масонов на стенах сызмальства занимали воображение Александра. И папа, видимо, всемерно такое образование поощрял...
Второй страстью крохи-Герцена по его собственному печатному признанию была революция, и вот на сей счет приметный фрагмент его впечатлений о французской Вандеи: «...все шумели, кричали, кто не шумел и не кричал, тем рубили головы, народ бегал по улицам; все бил и ломал, потом прибежал во дворец и там все перебили, и переломали...
- Вот бы тебе тогда туда, - наставительно добавлял старший брат Герцена – Егор, - то-то бы ты обрадовался, помог бы ломать, швырять, исковеркал бы почище ихнего...».
Таким образом, главное об Александре Герцене было сказано еще два века назад его родным братом. И это свидетельство многого стоит: как подтвердило впоследствии время, Герцен, в самом деле, имел страсть к разрушению. Однако Бастилия и коммуна остались уже позади, время не умеет возвращаться назад, потому Герцен, будучи еще мальчиком, выбрал более доступную цель: он поклялся отомстить за декабристов. Как он сам потом признавался, отомстить не удалось, но зато всю жизнь простоял под этим выцветшим стягом.
В своем центральном произведении он признается, что еще в отрочестве он вместе с Огаревым «смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные» и поклялись «пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу»… Юный Герцен по недомыслию полагал, что до правды и справедливости можно дойти с кистенем, и еще не подозревал, что обычно «ищущий истину бродит в потемках»...
Для нашего дела представляется поучительным, что еще в эти ранние годы Герцен и Огарев «употребляли алгебраические буквы и формулы вместо имен, чтобы никто не мог догадаться, о чем шла речь, если бы письма попали в чужие руки». Так вот откуда набирался ума-разума Ульянов-Ленин-Ильич и его красносотенные сотоварищи! Примечательно также, что в юности Герцен в «Записках одного молодого человека» сравнивает себя с Ахиллесом, следовательно, догадывается, что имеет уязвимое место… В самом деле, уже тогда проявляется одна заметная страсть – писать преимущественно о себе. Одна из герценовских повестей так скромно и называется: «О себе»… Мыслитель Герцен не по годам словоохотлив и плодовит.
А в студенческие годы уже ходит «в героях»: вместе с товарищами прогоняет из аудитории реакционно-настроенного профессора: «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней...»
Наш поднадзорный герой стремительно развивается: вскоре он на «ура» принимает «декоративные постановки» революций во Франции, потом, уже при польском восстании радуется «каждому поражению русских» и даже прибавляет в свой политический иконостас портрет польского русофоба Фаддея Костюшки.
Однако окончание университета было омрачено: Герцен получил вместо ожидаемой золотой – серебряную медаль, за которой с досады он не явился. А, едва окончив университет, вслед за Огаревым был арестован – за пирушку, на которой пелись «возмутительные песни»… Но самым возмутительным для юного Герцена было то, что песню «Русский император в вечность отошел…» пели приятели, а его «замели» заодно: до него довели по цепочке крамольные письма, и ни конспирация, ни алгебраические буквы не помогли....
Между тем сам Герцен в свое время писал, что «Романтизм есть дух, который струится под всякой застывающей формой и, в конце концов, взрывает ее». А здесь «застывающая форма» превентивно, пока ее не взорвали, заключила под стражу романтичных фрондирующих барчуков. И просчет власти был только в том, что романтиков не отправили за декабристами по этапу – пока из них не вылупились матерые сокрушители устоев и террористы. Между тем, известно, что большая часть декабристов воротилась из Сибири «с убеждениями христианскими до набожности»… Таким образом, налицо, замечательный воспитательный результат.
Но самому Герцену выпала «ужасная кара»: его отправили на службу в провинцию, чиновником в Пермь, и только случайно по дороге туда он увидел толпы закованных арестантов, идущих по этапу в Сибирь. Экая жалость: ему не дали проверить свои самые глубокие и сокровенные мысли! Ну, зачем, в самом деле, счастье «человеку, одаренному душою высокою, которая внутри себя найдет блаженство?…» - а, ведь, именно в этом ключе мыслил наш герой, продолжая: «Да одна мысль эта достаточна, чтобы вознестись «над толпою», которая так боится всяких ощущений и лучше соглашается жить жизнью животного, нежели терпеть несчастия, сопряженные с жизнью человека…»
Итак, левитация над «толпою» не совсем удавалась, испытания ждали еще впереди, зато молодой Герцен успешно прижился в провинции, где имел романтический ореол среди барышень и оппозиционного земского элемента. Жизнь проходит в «запоях любви», «разврате, картах, вине», «тысячах страстей», раскаяниях, угрызениях совести, и обстоятельных письмах невесте – как в какой-нибудь мелодраме. Потом сближение с опальным архитектором Витбергом снова качнуло Герцена к мистицизму. Впрочем, это, может, был лишь проходной эпизод, зато таинственный архитектор оставил портрет Герцена, который ныне известен. Пермский период примечателен еще псевдонимом: «Искандер» выплыл на свет в 1836 году.
Между тем за Герцена хлопочет, пишет письма отец, лестную характеристику дает простодушный, доверчивый губернатор, который даже поручает политическому ссыльному(!) сопровождение высоких гостей. И вскоре Герцен знакомится с путешествующим великим князем Александром Николаевичем, будущим императором Александром II и его наставником В. А. Жуковским. Однако двадцатипятилетний Герцен скоро отплатит губернатору за великодушие, доверие, характеристику и заботы: сначала рассорится с ним, а когда дойдет весть об отставке его благодетеля, напишет, что тот мерзавец, злодей....
Впрочем, с новым губернатором Герцен опять «на короткой ноге», тот также принимает и приближает его, закрывая глаза на частые незаконные отлучки поднадзорного к невесте в Москву. Молодой Герцен чем-то ужасно напоминает карьеристов постсоветской поры – своей удивительной способностью ладить с тем от кого зависит судьба. Перебравшись следом во Владимир, поближе к столице, он снова с завидной ловкостью входит в доверие к новому губернатору, да так что службой его не донимают и даже помогают устраивать личную жизнь.
Мало того: Владимирский губернатор хлопочет за ссыльного Герцена, и в результате император Николай-I собственной резолюцией разрешает тому переехать в Москву. И здесь Герцен возвращается в привычную кружковую атмосферу: Белинский, Боткин, Галахов, потом знаменитый просветитель Грановский. Для нас показательно, что уже в эту пору новых философских и духовных метаний наш подсудимый занимается повестью «Кто виноват?», и между делом костерит славянофилов: «гадкая котегория (так у А. Г! – прим. Г. П.), стоящая за правительством и церковью, и смелая на язык, потому что им громко отвечать нельзя»…
Спешка и невоздержанность мысли часто подводит людей: не «набравши меда с цветов», они не способны самостоятельно построить настоящие соты, а в результате скоро гибнут и губят других. Любопытно, что позже в «Былом и думах» он напишет о «лапотниках-славянофилах» нечто иное: «Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации»…
Пожалуй, именно в этот период с «Сороки-воровки» начинается литературная жизнь нашего мятущегося подсудимого: «западника среди славянофилов» и «славянофила среди западников»… Однако, когда произведение напечатали, автор был уже далеко…
Мы погрешим против истины, если будем представлять Герцена этаким неумехой и простаком: нет, даже Белинский в письме ему признавался, что «голова трещит иногда и от твоих философских статей». Таким образом, здесь обнажается главное оружие российской образованщины: писать так, чтобы понятно было немногим – это производит на публику впечатление высокой культуры. Примечательно, что стиль Герцена также высоко оценил Чернышевский, который, правда, сам был не в ладах с родным языком.
Однако Герцен предусмотрительно отгородился от всех прочих невежд, высказав мысль об объективном характере философского знания, не зависящего от субъективных желаний людей. «Мнение – это то, что принадлежит мне, и оно не обязательно для других. Иное дело – научное познание, имеющее свои закономерности и критерии», – ну, как тут поспоришь с такой потрясающей мыслью! Просто робость одолевает от философских глубин, которые еще до рождества Христова безуспешно исследовали эллины и скифы.
Или вот новый пассаж: «Одно из существеннейших достоинств русского характера – чрезвычайная легкость принимать и усваивать себе плод чужого труда. И не только легко, но и ловко: в этом состоит одна из гуманнейших сторон нашего характера. Но это достоинство вместе с тем и значительный недостаток: мы редко имеем способность выдержанного, глубокого труда. Нам понравилось загребать жар чужими руками: нам показалось, что это в порядке вещей, чтобы Европа кровью и потом вырабатывала каждую истину и открытие: ей все мучения тяжелой беременности, трудных родов, изнурительного кормления грудью – а дитя нам. Мы проглядели, что ребенок будет у нас – приемыш».
И, похоже, Герцен с товарищами по революционной борьбе решил восстановить справедливость: они долго с завидным упорством лелеяли собственный «плод», когда же Россия чуть не погибла при родах, оказалось, что на свет опять появилось дитя, удивительно похожее на своего старшего французского братика-недоноска… Необычайная легкость принимать и усваивать плоды чужого труда – первое свойство самого барина Герцена, которое тяжело скажется на России, опять вскормившей собственной грудью по настоянию герценов-лениных-троцких чужое дитя.
Синдром «феноменальных открытий» на фоне личных ошибок и заблуждений нагляден в статьях цикла «Дилетантизм в науке»: здесь особо примечательны требования от философии трезвой истины, далекой от романтических утешений и несбыточных надежд – при собственной герценовской близорукости и дилетантизме. Сколько блистательных фраз, поэтической позы, литературных глубин в оценке давно минувших времен и при том – беспомощность и наивность в осмыслении происходящего близко, рядом в России, жизнь которой течет перед глазами, и события в которой для русских и даже для всего мира, как очень скоро окажется, неизмеримо важней...
Но тем временем Герцен еще спорит с наследием Гегеля, который выступил против прекраснодушия восторженных и «романтичных балбесов», пока еще он убежден в скором прорыве в социализм, который «вырастает из всего хода истории», в светлом будущем, прогрессе всего человечества и т.д. и т.п. А «светлое будущее» уже на пороге: пока Герцен скандалит с Хомяковым, Маркс встретился с Энгельсом, а Бакунин провозгласил курс на борьбу за разрушение существующего строя. Впрочем, самого Герцена больше тревожит Древняя Греция, которой он, в отличие от России посвящает много замечательных слов.
Другая волнующая и близкая Герцена тема – «разумного эгоизма», о котором он пишет целый трактат. Вот мнение, благодаря которому многое в Герцене проясняет: «…мы удивляемся великим самопожертвованиям потому, что меряем все на свой аршин. Все дело в том, что чем человек жертвует, то не есть его существенный интерес или наслаждение самопожертвованием превышает его»… Это очень любопытная мысль, отражающая мировоззрение автора: получается, если человек жертвует жизнью, а подобный пример и есть самый «обыденный» случай «великого самопожертвования», то жизнь, собственно, не представляет для него интереса, или наслаждение от самого факта самопожертвования значительно выше?! И выходит, если, к примеру, отец вступился за родное дитя и при том пожертвовал жизнью, то потому что жить не хотел, или смерть представляла для него наслажденье...
А вот еще одна достойная мысль: «Моралистам хочется непременно побуждать человека к добру, заставляя его поступать нравственно, так, как врач заставляет принимать отвратительную горечь; они в том и находят достоинство, чтобы человек нехотя исполнял обязанности; им не приходит в голову, что если эти обязанности истинны и нравственны, то каков же этот человек, которому исполнение их противно?..»
Разумеется, эти абстракции только кажутся умозрительными – на деле они основательно замешаны на соображениях личного толка: у нашего философа не ладилась личная жизнь – а отвечать пришлось всему человечеству, на которое был рассчитан научный трактат. Но сам мыслитель не дотягивал до планки, по которой мерили человека и жизнь настоящие мудрецы: «Жизнь – трагедия для того, кто чувствует, и комедия для того, кто мыслит»...
А между тем главное устремление Герцена – «страна святых чудес», то есть Европа, куда он стал проситься сразу после возвращения из своей ссылки, больше напоминавшей курорт. «Освободительное движение» – вот великая цель, которая и ранее манила его. И сразу после прекращения полицейского надзора Герцен стал хлопотать о загранпаспорте, который, впрочем, как и теперь, не был для состоятельных людей весомой проблемой. А вскоре, продав своих крепостных, оставив в России пять могил (отца и детей), после прощаний с друзьями и проводов Герцен с семьей отбывает в Европу. Нет пророков в своем отечестве, а Герцен в пророки очень спешил.
Много лет спустя он напишет: «Теперь я уже не жду ничего… А ведь я нашел все, чего искал, даже признание со стороны старого, себядовольного мира – да рядом с этим утрату всех верований, всех благ, предательство, коварные удары из-за угла и, вообще, такое нравственное растление, о котором вы не имеете и понятия». Но пока он свято верил, что едет, наконец, к лучшей жизни. Разочарования не замедлят сказаться, зато чувства питают сюжет: «Кто виноват?» смело можно назвать прологом романа «Что делать?»… Итак, два образованных человека взялись за кирку с намерением раздолбать до основанья фундамент, чтобы обрушить историческое здание родимой, но не слишком любимой, «немытой» страны...
Обращает на себя внимание следующая деталь: все, что писал Герцен в те времена, можно с полным правом отнести к нему самому, обратить против него. Вот, к примеру, пассаж: «Ничем люди не оскорбляются так, как неотысканием виновных. Какой бы случай ни представился, люди считают себя обиженными, если некого обвинить, и, следственно, бранить, наказать. Обвинять гораздо легче, чем понять». Но стремился ли сам Герцен понять русскую власть, русский люд и родную страну, ставшую тиглем для десятков народов и сотен племен, больше чем Древнюю Грецию с ее давно истлевшим народом? Произведения автора большей частью не позволяют утвердительно ответить на этот вопрос. Известно, что собаки лают на тех, кого плохо знают или не знают совсем... Наш добровольный изгнанник не походит на неученого дворового пса, но на Отечество лаял охотно, но еще охотнее всех брехливых собак привечал...
«Спешка – знак безумия» говаривал древний мудрец, однако Герцен подозрительно скоро наметил средство для улучшения нравов и искоренения всех общественных язв: он задумал улучшить среду, причем самым спешным порядком. В общем, дело было представлено так: стоит улучшить социальные условия жизни – и сразу изменится к лучшему сам человек… И вот эту великую мысль Герцен всем своим творчеством утверждал. Но изменить человечество к лучшему, проживая в России, было трудней – другое дело в Европе, в Париже – «Мекке» всех революций», куда Герцен спешил, и в самом звуке которого было для него не меньше, чем в слове «Москва»…
Здесь, в желанном Париже, он сразу бросается на поиски своих друзей и «подельников» – Бакунина, прежде всего. Герцен запомнился им хорошо выбритым господином «с волосами зачесанными на затылок, и в долгополом сюртуке, который страшно мешал его порывистым движениям», который, впрочем, очень скоро преобразился «благодаря парижским портным и другим артистам в полного джентльмена западной расы – с подстриженной головой, щегольской бородкой, очень быстро принявшей все необходимые очертания, и пиджаком, ловко и свободно державшимся на плечах».
Герцен спешит освоиться в новом мире: знакомится с поэтом Гервегом, встречает Прудона, говорит с Бакуниным и Сазоновым – при некоторых расхождениях интересов, тем не менее – о России… Он окунается в среду Парижа, допевающего «песни Беранже» и живущего «с лихорадочной надеждой на скорую революцию». Позже, с дистанции в несколько лет Герцен отметит, что русские в этом Париже жили «с вечно присущим чувством сознания и благодарности провидению (и исправному взысканию оброков – выд. Г. П.), что они живут в нем»…Наш герой, как мы уже упоминали, не связан с Россией позорным оброком: всех своих «душ» барин перед выездом предусмотрительно распродал...
Но французская столица скоро разочаровывает Герцена своим пошлым мещанством, пронизавшим и разъевшим бульварными романами всю парижскую жизнь. Впечатления Герцена в письмах вызывают досаду его московских друзей, которые ожидали другого. Например, В. Боткин с раздражением отмечает, что «Герцен старается каждый предмет понять навыворот, чтобы потом иметь удовольствие его поставить на прежнее место… Кто же, выехав в первый раз в Европу, не начинал о ней суждения глупостями!..»
Между тем метаморфозы с Герценом продолжаются: жизнь в Европе позволяет совершенно иначе осмыслить российскую жизнь, ее отличный от европейского путь. В нем просыпается «вера в нашу национальность», в то, что «История этого народа в будущем»… Друзей из Москвы его письма шокируют, они паникуют: Герцен, уехавший на чужбину, начинает критиковать там местные нравы и местную жизнь: французскую буржуазию, европейский порядок. Вот типичный фрагмент этих герценовских оценок: «Буржуазия явилась на сцене самым блестящим образом в лице хитрого, увертливого, шипучего, как шампанское, цирюльника и дворецкого, словом – в лице Фигаро; а теперь оно на сцене в виде чувствительного фабриканта, покровителя бедных и защитника притесненных…»
Будущим устроителям буржуазной революции не могли понравиться подобные критические эскапады их сотоварища, который выбивался из проторенной колеи. А Герцена уже понесло: он пишет об антипатриотизме буржуазии – о классе людей, «который при общей потере приобретает: дворянство лишается прав – они усугубляют свои; народ умирает с голоду – они сыты; народ вооружается и идет громить врага – они выгодно поставляют сукна, провиант».
Однако при том Герцен упускает из вида двусмысленность собственного положения: сибаритствует в Париже на деньги, вырученные за проданных крепостных, и между делом подумывает, какой бы «фомкой» подломить российскую жизнь…
Впрочем, в Париже, который ему не понравился, Герцен не задержался – вместе с семьей двинулся из разочаровавшей его Франции прочь, напоследок составив ей приговор: «Франция ни в какое время не падала так глубоко в нравственном отношении, как теперь. Она больна. Это чувствуют все, Гизо и Прудон, префект полиции и Виктор Консидеран. Ни журнальная, ни парламентская оппозиция не знают ни истинного смысла недуга, ни действительных лекарств»…
Теперь Герцен направился дальше, по пути созерцая останки революционной святыни – Лион. Отсюда морем – в Италию, которая на радость ему была охвачена «зарей национального освобождения». Однако Герцен уже сомневается в возможности скорой победы римлян, восставших против австрийцев, хотя в целом разделяет местный восторг.
Между тем в это время он пишет свой труд «С того берега», первую главу которой именует «Перед грозой», и где высказывает мысль о том, что народы не успевают за своими учителями. «Недостаточно разобрать по камешку Бастилию, чтобы сделать колодников свободными людьми». Однако логичных выводов из этих открытий, как оказалось, сам Герцен сделать не смог.
Его охватывает восторг от происходящих событий: неожиданно Франция, словно повинившись перед российским писателем, провозгласила республику, началось восстание рядом, в Милане, запись добровольцев в народное ополчение против австрийцев, причем, Герцен даже принимает участие в демонстрации. Потом началась революция в Вене, и, наконец, Маркс и Энгельс прибыли в Кельн и принялись за выпуск «Новой Рейнской газеты». Герцен слышит «громовые раскаты», у него «дрожат руки», когда он «принимается за газеты»: место событий значения не имеет – лишь бы тряхнуло всерьез… Он уже томится пребыванием в Италии и жалеет, что так скоро оставил Париж.
В эти дни Герцен встречается с художником Ивановым, который занят знаменитой картиной «Явление Христа народу», ставшей для современников идеалом братства и равенства. Но сам Герцен видит другой, не менее мистический идеал: во французских событиях – с баррикадами, разбитыми фонарями, выставленными напоказ телами убитых, занятыми восторженным людом дворцами. Громогласная нелепость Гервега «Мы хотим все уничтожить, чего только нет на земле» очень походит на юношеский порыв Саши Герцена, над которым некогда посмеялся его старший брат…
Наш герой рвется обратно в Париж, но когда прибывает вместе с семьей, революция идет снова на спад. Он, вроде, несет на своих плечах поражение – революции и республики, а также разгромы рабочих собраний и клубов, расстрелы и бесславный конец. Герцен потрясен и подавлен, он мечтает вернуться в Россию, увидеть родную природу и бедные крестьянские избы, и даже пишет друзьям: «…Мне хочется броситься к вам, как блудный сын, лишившись всего, утративши все упования»… Но прошла еще одна фраза: «все защитники буржуазии, как вы, хлопнулись в грязь»… Такого не прощают даже друзья…
Личные разочарования Герцена имели роковые последствия для России, поскольку отныне все надежды на срочное переустройсто жизни на новых социальных началах он связывал именно с ней. Но пока многие друзья не понимают его, их круг редеет, один из них предрекает, что Герцен будет жалеть, что покинул страну.
Между тем теперь все его помыслы обратились к русской общине, а пропаганда – к русскому социализму… Париж разочаровал, надоел, к тому же там началась холерная эпидемия, и весь город покрылся трупами. В это самое время Бакунин участвует в восстании в Дрездене, пишут, что он проявляет самоотверженность и героизм, пока не оказывается в кандалах – сначала в австрийских, потом наших, русских. Герцен в восторге от его героизма. Изданную в 1850 году книгу «О развитии революционных идей в России» он посвящает Бакунину.
Кстати, судя по оценкам, полученным от произведений Герцена о Николае I, в руки которого попал злейший враг, царь – «самодур», «прапорщик» и т. д. – должен был Бакунина, проповедавшего «страсть к разрушению», немедленно отправить на эшафот. Но последний, изображая раскаяние, писал заискивающие, подхалимские, покаянные письма, которые даже неудобно было читать, и, в конце концов, Александр II выпустил его на свободу, взяв с Бакунина честное слово, что он оставит революционную деятельность отныне и навсегда. А тот, разумеется, обманул: бежал сначала в Америку, потом вернулся в Европу и снова занялся революционной борьбой.
Любопытно, что в эмиграции Герцен впервые лицом к лицу сталкивается с русофобией, невежеством и нежеланием считать русских достойным народом, что вынуждает его отвечать. Но еще более охотно он пишет о жандармской роли России, точнее, царя Николая-I в Европе. Примечательно, что на статьи Герцена пытается обратить внимание влиятельного Горчакова Жуковский. Еще важнее то, что своей новой книгой добровольный изгнанник привлекает внимание всей Европы к России. Быть может, именно после нее на русское Отечество нацелились, как на полигон для претворения революционных идей Маркс, Энгельс и прочие политические соглядатаи. Однако есть в сочинениях Герцена то, с чем трудно не согласиться: его пассаж о Москве. «Москва спасла Россию, задушив в ней все, что было свободного в русской жизни». Написано на века…
Вместе с тем Герцен, по-прежнему, недоволен и жизнью Европы: он участвует в знаменитой демонстрации 1849 года в Париже, протестуя против реакционной политики правительства Луи Бонапарта. Но демонстрацию разгоняют, впечатлений – хоть отбавляй, а Герцен спасается, «перелезая через забор, и отправляется на Елисейские поля к дому». Потом с подложным паспортом он, оставив в Париже семью, укрывается в Швейцарии.
Драма поражения Франции располагает к мысли о том, что подходящее место для революции может быть расчищено только в «немытой России». Друзьям он напишет: «Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм – тот же падающий мир… Демократическая сторона… была побеждена, ПОТОМУ ЧТО ОНА БЫЛА НЕДОСТОЙНА ПОБЕДЫ, - а недостойна победы потому, что везде делала ошибки, везде боялась быть революционной до конца…» Похоже, Ленин и Троцкий шли за нашим блудным барином прямо вослед…»
Тут педагог обнаружил, что страницы закончились, и подумал, что автор поставил логическую точку – параллелью между Герценом и вождями, так сказать, «великого Октября». Он даже вздохнул с облегчением, но на следующий день запыхавшаяся десятиклассница притащила ему еще ворох листов. Похоже, у женской половины гимназии к писателю был свой, особенный счет...
«Жизнь в эмиграции не позволила уйти Герцену в нишу, в которой можно спрятаться от душевных невзгод. После череды всяких потерь и разочарований его настигает жестокий удар: в Средиземном море в результате кораблекрушения гибнут его мать и сын Николай. Это событие окончательно подорвало хрупкое здоровье жены Герцена, Натальи Александровны, надломленное в результате любовной драмы, не оставшейся тайной для остальных. Не секрет, что самые идеальные браки заключаются только между слепой женой и глухим мужем: в случае с Герценом можно сказать, что он, словно оглох и ослеп…
Таким образом, за рубежом Герцен пережил еще одну не менее тяжкую семейную драму: развернувшийся на глазах у друзей и случайных людей долгий и позорный адюльтер – его экзальтированной супруги с другом семьи, поэтом Гервегом, окончившийся, в конце концов, смертью жены. Ее похороны вылились в «громадное и молчаливое погребальное шествие», «демонстрацию сочувствия» известному эмигранту сотен людей. Это трагическое событие стало отправной точкой создания Герценом романа-исповеди «Былое и думы», посвященного любимой жене. Произведение, ставшее впоследствии всемирно известным безо всяких натяжек можно назвать эпопеей революционной жизни России и судьбы самого автора.
Известна талантливая насмешка: если вам изменила жена – радуйтесь, что она изменила вам, а не отечеству… Однако, к нашему случаю этот рецепт не подходил: супруга изменила с немецким поэтом от отечества вдалеке, когда сама семейная жизнь должна олицетворять собою нечто особенное, родовое, скрепляющее всех членов семьи, и когда измена, подрывая душевные силы, доводит близких до самого опасного края. Свидетельством тому, что Герцен находился на этом краю стали, его растиражированные откровения, на которые может решиться лишь потрясенный и выбитый из жизненной колеи человек. Но в свете поставленной нами главной задачи трибуналу уместно задаться вопросом: может ли народ довериться обманутому ученому, политику и провидцу – без риска быть затем обманутым самому?..»
– Эк, куда, однако, заводит, – подумал Николай Николаевич, – да таким образом можно высмеять каждого. Известно, что многие знаменитые личности в семейной жизни чаще всего неудачники и простаки...
«Герцен ярко описал идолопоклонство «восторженных немок» всяким гениям и великим людям, а за неимением их – музыкантам и живописцам. Между тем, сам нелепо, как девица, попался на показной романтизм фрондирующего поэта-революционера Гервега, обратившегося к состоятельному русскому барину за поддержкой, с просьбой быть ему «старшим братом, отцом», но на деле, регулярно наставлявшем «рога» своему благодетелю.
Пережитое Герценом, его публицистика, откровенность, с которой он обнажает интимные места личной жизни, снова подтверждают мысль о глубокой психической травме, полученной в зарубежье, где он, предполагал, не без помощи дома Ротшильдов (через который Герцен вел оставшиеся в России дела!), жить счастливей, спокойней, ровней. В самом деле, убитому горем выговориться, что голодному поесть. Но разве нормальный человек в здравом рассудке станет доверять жадной до тайн чужой жизни публике строки личной переписки – своей, Гервега, и даже несчастной, пропащей, неверной жены. Все это подтверждает, что Герцен был потрясен и выбит из колеи, когда окружающее воспринимается неадекватно...
Во всей истории, поведанной самим Герценом и подхваченной его товарищами, потрясает какое-то простодушное коварство его спутницы жизни, которая даже на смертном одре – за шесть дней до кончины, после всех унижений и потрясений, в которые она ввергла себя, семью, опозоренного и несчастного мужа – умудряется отправить очередное письмо своему «другу» поэту Гервегу, ставшему причиной всех несчастий и бед.
Если принять в расчет, что этот адюльтер воспламенился, разгорелся, а потом полыхал и тлел у всех на виду, то возникает естественный вопрос, а куда же смотрел законный супруг? И где были самые необходимые свойства: проницательность, ум, гражданская бдительность этого мыслителя-вольнодумца, которые должны были распространяться, как на «государственную ячейку», и на его семейный очаг?.. Что это, наконец, – обостренное до абсурда достоинство, мешающее решительным образом пресечь прорастание рогового покрова на голове или обыкновенная житейская близорукость?.. Понятно, что как истинный дворянин Герцен не мог по-мужицки оттянуть заблудшую жену вымоченными в соли вожжами, но, в конце концов, запредельное чистоплюйство и довело семейную жизнь до роковой, последней черты.
Казалось, эта смерть окончательно сломила изгнанника. Вместе с тем трудно представить, что без подобных страшных потерь, мог написать такие глубокие и проникновенные строки даже талантливый человек:
«…Я лег под старой, тенистой оливой, недалеко от берега, и долго смотрел, как одна волна за другой шла длинной, выгнутой линией, подымалась, хмурилась, начинала закипать и разливалась, чтобы разлиться…
Волна моей жизни, думалось мне, тоже перегнулась и течет вспять, я видел, как она отступает, касается каменьев, дна и берега, как увлекает меня назад, не обращая внимания ни на ушибы, ни на усталь и нашептывая в утешение:
Погоди немного,
Отдохнешь и ты!
…Наша жизнь вовсе не наша, все делается помимо нас».
В этом месте Николай Николаевич задержался: не первый раз читая эти герценовские слова, он испытывал трепет от грустного пассажа на берегу. Здесь словно проглядывала какая-то тайна – творчества и судьбы каждого человека, пытавшегося взяться за непосильную ношу – пророчества и осмысления жизни, которая, однако, по большому счету не поддавалась в исследовании никому...
«После поражения революций в Европе и семейных трагедий, разочарованный Герцен перебирается в Англию. «Я здесь полезнее, я здесь бесцензурная речь ваша, ваш свободный орган, ваш случайный представитель», – пишет он московским друзьям, объясняя причины своей эмиграции.
Но это, видимо, только внешняя сторона: сейчас в специальной литературе можно встретить высказывания о том, что «Англия дает приют Герцену и Бакунину, финансирует и поддерживает революционную работу, имеющую целью все то же разрушение России»…И Герцен с Бакуниным надежды англичан – накануне их выступления вместе с Наполеоном III против России и разгрома русского флота(!) – вполне оправдали. Силу своего литературного дара он обратил, прежде всего, против русского самодержавия, утрируя его отрицательные черты и романтизируя образы его злобных врагов. Например, внешность «деспота и тирана» Николая I он описывал таким образом, чтобы «создать впечатление о его дегенеративности и исключительной жестокости». А строки Герцена, включенные позже в учебник «Истории СССР»: «…Рылеев был повешен Николаем. Лермонтов убит на дуэли на Кавказе. Веневитинов убит обществом 22-и лет. Кольцов убит своей семьей 38-и лет голодом и нищетой…» – стали, по сути, ярким образцом политической клеветы, в которой малая толика правды служит созданию правдоподобной лжи о России, – лжи, в которой Герцен, увы, преуспел.
Но, как известно, сопоставление проясняет. В Англии, как часто водится с русскими эмигрантами, у Герцена обостряется ностальгия, любовь к отечеству питает строки его статей и рассказов. «В нашей бедной, северной, долинной природе есть трогательная прелесть, особенно близкая нашему сердцу. Сельские виды наши не задвинулись в моей памяти ни видом Сорренто, ни Римской кампаньей, ни насупившимися Альпами, ни богато возделанными фермами Англии. Наши бесконечные луга, покрытые ровной зеленью, успокоительно хороши, в нашей стелящейся природе есть что-то мирное, доверчивое, раскрытое, беззащитное и кротко грустное. Что-то такое, что поется в русской песне, что кровно отзывается в русском сердце». Разве ни примечательно, что эти задушевные строки были написаны в стране, где велась оголтелая антирусская пропаганда, питаемая колониальными искушениями «владычицы морей» и боязнью потери приобретенных владений?
А между тем, Герцен вплотную подступил к созданию Вольной русской типографии, и, обращаясь к «братьям на Руси», публикует свой манифест: «…Открытая, вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние…».
Однако, затевая новое дело на чужбине без надежных людей, Герцен оказывается в «гнетущем одиночестве» наедине с печатным станком. Друзья не одобряли его новой деятельности, обращенной, прежде всего, к передовым представителям русского дворянства, которое по расчетам Герцена, должно было освободить крестьян из неволи. К тому времени общественная атмосфера существенно изменилась, на авансцену политики выступали новые люди, отношение к возможности мирной крестьянской реформы, на которую надеялся Герцен, изменилось.
Здесь самое время сказать о заблуждениях нашего демократа, не исключающего в критическом случае обращения к «топору», как последнему аргументу для отмены крепостного права, и преувеличивающего роль дворянства, которое в целом и не помышляло идти против царя или добровольно расставаться с добром. Достаточно сказать, что самые ярчайшие его представители – сам Герцен, а также Тургенев, и тысячи других, покинувших также страну – поскупились отдать землю своим крепостным и наделить их свободой, хотя первый лелеял надежду на то, что дворянство должно стать застрельщиком освобождения подневольных... Другое слабое место герценовской публицистики – надежды на русскую артель, в которой он видел колыбель социализма.
Друзья в России недоумевали и советовали оставить затею: «…везде должно быть человеком, не истощаясь в бесполезных остротах…», – писал, например, М. С. Щепкин. Но любовь к Отечеству уживается в Герцене с убеждением, что самодержавие – главная причина всех бед на Руси. И против этой исторической власти он решает соорудить в «туманном Альбионе» редут, зная, что «перья стреляют дальше нарезных пушек»...
Вместе с тем в Англии начинается расхождение во взглядах Герцена с другими русскими эмигрантами, использующими для достижения политических целей самые крайние средства, вплоть до содействия антирусским силам Европы. Мало того, понемногу «правеющий» Герцен не скрывал своего убеждения в будущем прогрессе демократического панславизма, расходился в этом с Марксом и Энгельсом, в результате чего первый писал: «…я не хочу никогда и нигде фигурировать рядом с Герценом, так как не придерживаюсь мнения, будто старая Европа, должна быть обновлена русской кровью»…
Тем не менее, Герцен становился своего рода полпредом русского народа в Европе. На митинге, посвященном годовщине февральской революции 1948 года, он сказал знаменательные слова:
«В России сверх царя – есть народ, сверх люда казенного, притесняющего – есть люди страждущие, несчастные; кроме России Зимнего дворца – есть Русь крепостная, Русь рудников. Во имя этой-то Руси должен здесь быть услышан русский голос».
Разумеется, наш герой с восторгом встречает весть о смерти Николая I: ему казалось тогда, что большая часть бед в России идет от него. Впечатлениям нету предела: «Не помня себя, бросился я с «Таймсом» в руке в столовую; искал детей, домашних, чтобы сообщить им великую новость, и со слезами истинной радости на глазах подал им газету». Восторгам, радости и шампанскому не было края, конца… Настоящий масштаб, значение Николая I для России его фанатичный враг, просвещенный Герцен, видимо, слишком хорошо сознавал. Теперь, полагал Герцен и его сотоварищи, все будет иначе, и «Полярная звезда», ведущая свое начало от декабристского издания Пестеля, должна была стать рупором свободного слова страны. По подобию Блаженного Августина наш герой возвестил миру новость «Я – разум», и начал спешно собирать свою литературную рать.
Первый выпуск издания, с эпиграфом из стихотворения Рылеева, обращенного к великому князю, ставшему ныне новым царем, и письмом Герцена (с программными положениями) к самому императору свидетельствовал о серьезности начинаний. В первом номере сразу выдвинулись три вопроса: «освобождение крестьян, требование свободы слова и освобождение податного сословия от побоев», к обсуждению которых приглашались самые разные силы – от западников до славянофилов, от либералов до демократов.
Однако затея не всем пришлась по душе: многие опасались вступать с автором в открытый контакт. Основания были: например, после появления в России одной из герценовских брошюр под подозрением оказались многие друзья из круга Белинского, которому Герцен отвел в работе немалое место. Шеф жандармов А. Орлов сказал о брошюре примечательные слова: «Многих она выдала лучше всякого шпиона»… Целый ряд знакомцев критически отзывались о герценовских публикациях в «Полярной звезде». «Для издания таких мелочей не стоило заводить типографии… У меня чешутся руки отвечать ему печатно в том же издании», – написал Кавелину бывший друг эмигранта Грановский.
Но Александр Герцен совершенно иначе воспринимает вести, идущие из России: «Новости из России превосходны. Дело движется, движется, а правительство оказывается втянутым в перестройки (выд. Г. П.), которые когда-нибудь его доконают», – такова его реакция на слова Александром II, сказанные на встрече с представителями московского дворянства, где царь призвал дворян обдумать, как «уничтожать крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу...»
Взбодренный этой оброненной императором фразой писатель затевает издание специальных сборников «Голоса из России», в которых печатаются либералы Чичерин, Кавелин и Мельгунов, выразившие между тем несогласие с радикальных духом герценовской пропаганды. Особенно досталось от них «Колоколу», который также начал издаваться вскоре после приезда в Англию Огарева.
Вместе с тем в целом «Колокол» был горячо воспринят в России: им зачитывались все – от гимназистов до министров, он даже доходил до царя. Все новости, о которых не говорилось вслух при посторонних, обсуждались на страницах нового журнала, подписанного псевдонимом Герцена «Искандер». Но был при том еще один важный вопрос, на котором многие с Герценом расходились – средства и методы освобождения крестьян от помещиков, то есть, вопрос, который из Лондона решался проще, решительней, смелей и скорей…Причем, против призывов к освобождению, проповеди грядущего переворота выступали даже друзья (упомянутые выше Кавелин, Чичерин), письма которых Герцен, тем не менее, без комментариев публиковал.
Личная встреча в Лондоне Герцена и Чичерина лишь углубила существующие разногласия. Чичерин, обратившийся с предложением сделать позицию «Колокола» более мирной и конструктивной, чтобы «можно было действовать на недоумевающее правительство, сдерживать его и направлять на правильную стезю», после бесед с Герценом написал: «Никакая проповедь умеренности не могла на него подействовать: это было слишком противно его природе».
Впоследствии идейные расхождения Герцена и Чичерина углубились и стали основой для «Обвинительного документа», направленного Чичериным против программы лондонских эмигрантов. В свою очередь этот примечательный документ, ставший манифестом русского либерализма, вызвал отповедь другого демократа Н. Чернышевского. Ну, чем ни пиар! И свара пошла...
В самом деле, надо признать, что все эти разногласия, споры лишь придавали популярности «Колоколу», который помимо прежних почитателей обретает массу новых авторов и друзей. На встречу с Герценом в Лондон приезжают И. Аксаков, Лев Толстой, Писемский, Достоевский, критик А. Милюков, художник А. Иванов, а также другие зачастую совершенно случайные люди, обыкновенные любопытные, привлеченные славой, и даже шпионы. Добирался сюда и Некрасов, но Герцен не принял писателя, считая его виновным в растрате денег первой жены Огарева.
Тем временем в личной жизни русского эмигранта происходит решительная перемена: его новой женой становится супруга его друга и соратника Огарева. Это был изменчивый рок, какое-то наваждение: то ли сказывалось спертое пространство эмигрантской жизни, то ли вольная западная среда, то ли давали всходы заразительные плевелы адюльтера, оставленные почившей в Бозе первой женой, но факт остается фактом: друг Огарев без боя оставил супругу, как когда-то почти без сопротивления наблюдал за изменой жены его соратник и друг.
Герцен-литератор этого периода жизни был в самом зените: он пишет блестящие филиппики, остроту которых не затупило время даже сейчас. Достаточно привести здесь лишь пару строк, чтобы прочувствовать силу его обличительных сатирических оборотов:
«Сечь или не сечь мужика? Разумеется сечь, и очень больно. Как же можно без розог уверить человека, что он шесть дней в неделю должен работать на барина, а только остальные на себя. Как же его уверить, что он должен, когда вздумается барину, тащиться в город с сеном и дровами, а иногда отдавать сына в переднюю, дочь в спальную…» («What is question?»).
Между тем Герцен входит в полемический вкус и ссорится с Некрасовым и Добролюбовым, издающими «Современник». Присланный для разборки Николай Чернышевский уезжает ни с чем: каждый в этом споре считает себя только правым. Позже на страницах герценовского журнала, в знаменитом «Письме из провинции», подписанном «Русский человек», некто советует «Колоколу» звать Русь не «к молебну», а «к топору»… До сих пор биографы Чернышевского опровергают его авторство этой программной статьи, хотя, судя по многим приметам, это была рука именно расстриги-семинариста. Но, впрочем, Герцен отвечает на статью осмотрительным призывом к «развязке без топора»…
Манифест об освобождении крестьянства был воспринят в Лондоне, как большой праздник: дом Герцена был иллюминирован, украшен знаменем с лозунгом, здесь каждого русского встречали по-братски, хотя все-таки торжества не получилось… Как скоро выяснилось, надежды, что с манифестом пропадут все проблемы, не оправдались. И вскоре «Колокол» уже публикует материалы о том, что «русская кровь льется рекой»…
Затем по делу о связях с «лондонскими пропагандистами» в России арестовываются более тридцати человек. Таков итог неосторожности в сношениях Герцена и Огарева с приезжими соотечественниками. Среди арестованных Серно-Соловьевич и Чернышевский. О последнем речь еще впереди, а пока можно сказать, что «смелость – начало дела, но случай – хозяин конца...»
Зато лондонскую группу пополняет бежавший ссыльный Бакунин со страстным желанием скорее что-нибудь «замутить». А вскоре началось время петербуржских пожаров, распространились прокламации, призывающие к революции и истреблению сторонников самодержавия, что не без основания связывали с деятельностью «Колокола».
Герцен и Огарев по-прежнему мечтают осчастливить все человечество, или, по крайней мере, избавить от России Польшу, поддержав польское восстание. Потому ими выброшен лозунг: «Да, мы против империи, потому что мы за народ!»… и даже организуется денежная помощь повстанцам… Затем отношения между Герценом, Огаревым и Бакуниным обостряются...
Новые впечатления добавила очередная поездка Герцена в Италию. Здесь он обнаружил, что, несмотря на объединение этой страны и достижение национальной независимости, социальной революции не произошло. Вслед за другими современниками, итальянскими историками Герцен разделяет объяснение провала великих надежд происками масонов. Оказалось, что пламенные революционеры Гарибальди и Мацини вынуждены были повиноваться высшему звену «строителей соломонова храма», которыми, как выяснилось, были ненавистные им монархи… Герцен воспринял произошедшее, как циничную насмешку судьбы, повинующейся чистогану.
Тем временем, все больше осложняется положение в герценовской семье. Отношения в ней столь запутаны и противоречивы, что биографы, похоже, не разобрались до сих пор. Уже нет прежней дружбы Герцена с покинутой женой Огаревым, у которого начались болезненные припадки. Это вместе с истериками и дикими сценами его перешедшей к Герцену бывшей супруги окончательно разрушили у последнего иллюзию о семейной гармонии… Между тем, рождаются новые дети, которых записывают как детей Огарева, похоже, уже не имевшего никакого отношения к ним. Герцен не может сдержать нараставших обид и новых страстей и сознает, что «Комедия сыграна! То, чего я боялся – сделано… Я пережил себя – начинается неблагодарная старость – и вот для чего я пережил потери и обиды».
В итоге семья фактически распадается. Герцен предусмотрительно составляет завещание, распределяя не только доходы от ренты, но и обязанности, вплоть, до того, кто должен ухаживать за беспомощным Огаревым… Затем на Герцена обрушивается новый удар – смерть детей, обоих близнецов от дифтерита.
«Те, кто стремится к великим свершениям, должны перенести и великие страдания», – эта мысль Плутарха, видимо, была известна просвещенному эмигранту. «Страшный омут случайностей», в который угодил наш герой, мог обессилить другого, лишить его всяких надежд, но Александр Герцен держался как стоик.
Между тем вести из России также не радуют. Одни друзья в остроге (Серно-Соловьевич), кто-то на каторге (Чернышевский и другие), подполье разгромлено, Россия «правела», прежние друзья порывали с Герценом все отношения. Например, напуганный Иван Тургенев, привлеченный по делу о сношениях с «лондонскими пропагандистами». Но Герцен не оставляет перо и живо реагирует на происходящие перемены. Его острые и гневные филиппики и красочные исторические описания можно смело поставить в один ряд с самыми талантливыми произведениями русских писателей и поэтов. Его необычайное полемическое дарование отмечают Белинский, Толстой. В «Былом и думах», которые писались в общей сложности около пятнадцати лет, Герцен сумел показать огромную панораму российской и европейской политической жизни, тесно связанной с судьбой самого автора. И сделал это так убедительно, правдиво и живо, как не мог потом сделать никто.
Вместе с тем непоколебимая вера в мужицкую силу России, в общину становилась главным отличием взглядов Герцена на исторические перспективы. Эти идеи полностью завладели добровольным изгнанником, убежденным, что община непременно доведет страну до социализма... На этом утопическом пункте сходились многие – от Чаадаева до Чернышевского, однако, до последнего края дошел именно Герцен, который постепенно скатывался от умеренной критики к полному отрицанию возможности развития западной европейской цивилизации, сравнивая ее с Древним Римом, который неминуемо должен выродиться и пропасть под нашествием варваров. Здесь Герцен, в конце концов, схватывается с Чернышевским, и в споре доходит до того, что считает Россию страной, которая первой может дойти до социального переворота… А Европой, по его мнению, полностью овладело мещанство – «последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности»…Короче говоря, Запад, по воззрениям нашего просветителя, уже тогда, в последней четверти XIX века пропадал, загнивал...
Однако многие воззрения Герцена представляют замечательную мишень, в которую не раз направляет свои острые мысли Тургенев, а также другие. Но есть и согласные с ним: Достоевский во многом разделяет отношение Герцена к мещанской Европе и «онемечивании» России. Эта тема, в самом деле, не без основания занимала умы. Потому Герцен в поучение русским читателям цитирует «русофобскую» передовицу «Россия и Германия» из немецкой «Аугсбургской газеты»: «Вникая в дух и стремление русских публикаций последнего времени, мы убеждаемся, что их главная характеристика состоит в возмущении славянского высокомерия – против умственного превосходства немцев...»
На этом пункте Николай Николаевич остановился и стал размышлять. А, вдруг, сочинение попадется кому-нибудь на глаза, а, вдруг, его придется передавать по инстанции выше? И это при нынешних отношениях с канцлером и строящейся «Трубе»! Подумал-подумал и, на всякий случай, поставил на полях вопросительный знак: демократия – демократией, а бдительность не помешает...
«Вскоре у Герцена появляется еще один неприятель – «молодая русская эмиграция», пополнившая ряды соотечественников в зарубежье после крушения надежд на скорое революционное переустройство в России.
«Милая орава» потребовала, чтобы Герцен и Огарев поделили с ними «бахметьевский фонд», – деньги, оставленные фурьеристом на революционное дело. Называя их «Скалозубами и Ноздревыми нигилизма», Герцен поначалу повел с ними борьбу, придавшую драматизма и без того сложным отношениям русских изгнанников и скитальцев. Он также пишет воспоминания и статьи, упоминая при том сосланного Чернышевского, но молодежь эмиграции решительно резонирует, причем, ее отчасти поддерживают авторитетные оппоненты Герцена из России. К тому же он ссорится с Бакуниным, который, получив гонорары от Интернационала на переводы марксовского труда, затеял потом против «марксидов» тайные войны. А сам Герцен к Интернационалу все более тяготел…
Вообще вся история отношений «политических» в забугорье невольно напоминает анекдот о так называемых«пофигистах». Итак, одного видного «пофигиста» страшивают о том, правда ли что ему все по фигу? Правда, отвечает тот: абсолютно все... – А деньги Вам тоже по фигу? – Нет, деньги не по фигу... – Как же так? Ведь, это, выходит, непоследовательно и непринципиально!? – А мне это по фигу... В самом деле, как только споры заходили о деньгах, до которых все были охочи, портились отношения даже близких товарищей, самых идейных и бескорыстных борцов...
Однако все эти трудности не сломили духа издателя, который по-прежнему ищет новые творческие формы, организационные возможности и средства. В числе прочего он решает издавать «Колокол» и на французском, полагая, что идеи русского обновления станут, таким образом, понятней в Европе. Здесь Герцен по праву выступает как представитель русского народа, демократической России, общественное мнение о которой было крайне искажено. Впрочем, как можно было европейцам принимать всерьез этих русских, которые на деньги своих оброчных крестьян, затевали в зарубежье российскую смуту и радовались каждому поражению своего Отечества...
Но тут Герцена подстерегают новые испытания: неожиданно заканчивает жизнь самоубийством жена его старшего сына, которая бросается в реку. Тяжкая судьба словно не отпускает писателя. Объяснения сына, которого Герцен считает виновным в смерти невестки, он находит неубедительными и мучается мыслью о том, что виной всем злоключениям – его добровольная эмиграция…
Сохранилось ценное воспоминание соотечественника, который рассказал Герцену как-то о русском, решившем остаться за границей. Герцен прервал этот рассказ: «Бога ради, уговорите вашего приятеля не делать этого; эмиграция для русского человека – вещь ужасная; говорю по собственному опыту: это не жизнь и не смерть, а нечто худшее, чем последняя, – какое-то беспочвенное прозябание… Мне не раз приходилось раздумывать на эту тему, и верьте, не верьте, – но если бы мне теперь предложили на выбор теперешнюю скитальческую жизнь или сибирскую каторгу, то, мне кажется, я бы без колебания выбрал последнюю».
Здоровье Герцена к тому времени было уже крайне подорвано, у него обнаружены признаки диабета. Страшные испытания и кочевая жизнь последних лет совершенно истощили его. А революционная атмосфера в России тем временем пошла снова на спад. Представитель молодой эмиграции Нечаев, получивший под давлением Огарева от Герцена часть «бахметьевского фонда», вскоре стал знаменит – убийством студента Иванова, которое многим в России открыло глаза на цели и средства революционеров. Как известно, этот криминальный сюжет лег в основу «Бесов» Ф. Достоевского. В результате, под давлением обстоятельств, Герцен объявил о прекращении выпуска «Колокола». Стоит ли говорить, что для него это было крахом...
Последние месяцы его жизни были отравлены новой семейной трагедией: тяжелой болезнью его старшей дочери Натальи. На этом нервном фоне Герцен, после участия в демонстрации по случаю похорон французского журналиста, получает простуду, которая оказывается для него роковой. Вызванный врач подтверждает воспаление легкого, осложненное диабетом. Но Александр Герцен держится бодро и всего за день до кончины даже говорит Тучковой-Огаревой: «Отчего бы нам ни поехать в Россию?»...
Больной Огарев проведать старого друга не смог. А вполне здоровый Тургенев, хорошо зная о безнадежности Герцена, не захотел: бросился, несмотря на все уговоры герценовской жены, из Парижа в Баден к своей Виардо.
Уже в предсмертном бреду Герцен куда-то рвался поехать, требовал омнибус или карету. Быть может, на поезд в Россию…
***
Мы не любители «копаться в белье», но добросовестность «законников» вынуждает: ведь под нашим надзором находится не рядовой обыватель, но, высоколобый дворянин, аристократ, примерявший на себя тогу пророка. Не довольствуясь этой ролью, Герцен активно вмешивался в российскую жизнь, мечтая «обустроить» ее сообразно своим представлениям о справедливости и порядке. Напомним, что именно по его барской наводке на Россию обратили свой взор маститые европейские сотрясатели государств: один Маркс в этом ряду чего только стоит!..
И потому с полным правом повторим наш вопрос: имел ли моральное право судить державные дела господин, который обрек на несчастья родных, и не смог содержать в чистоте домашний очаг?.. Мало того – человек, исполняющий самую незавидную роль почтальона в переписке супруги с любовником, узнающий о происходящем в семье с чудовищным опозданием, последним, от друзей и, подчас, от совершенно случайных людей. Помимо риторического вопроса у этого дела есть еще одна любопытная сторона, которая совершенно избавляет нас от возможных упреков: сам Герцен выставил на всеобщее обозрение эту трагедию. Ведь, «Былое и думы» – произведение доступное всем – в деталях воспроизводит поучительную историю доверительных отношений публициста со всякими проходимцами, – отношений, в пучине которых гибнет вместе с героем семья.
Но вместе с тем наш подсудимый делает и доброе дело: Герцен открывает современной России, снова стоящей на распутье истории, свои взгляды на «прогрессивное» устройство Европы, как мира алчных предпринимателей и торгашей, и от этого не отмахнуться, это надо принять в расчет: «…владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным позором, напомнило времена ренегатства, управление лакея Дюбуа, продавшего Францию Англии, и породило оргию промышленности… горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значит только возвышение или упадок фондов – далее этого они ничего не видят. Торгаш есть существо, по натуре своей пошлое, дрянное, низкое и презренное, ибо оно служит Плутусу, а этот бог ревнивее всех других богов (Прим. – Г. П.)»…
Эти строки Герцена в самую пору вырубить на фронтонах наших российских государственных институтов, подпавших под буржуазный соблазн, наших культурных учреждений, театров, к которым подбираются цепкие руки: пусть все знают, что думал на сей счет самый титулованный демократ...
Итак, нет спору, «Былое и думы» – исключительное произведение, признанное даже врагами или теми, кто Герцена не любил. Но к чему, в конце концов, оно привело своими призывами то к покаянию – власти, то к топору – мужицкой страны?.. Вот вопрос, который витает надо всей отечественной литературой: результат зачастую оказывается противоположный вектору усилий творца.
«Что за страшный омут случайностей, в который вовлечена жизнь человека, – я иногда сознаю себя бессильным бороться с тупой, но мощной силой, во власти которой личность и все индивидуальное», – это признание литератора Герцена, который примерял на себя тогу пророка, но который накликал на Россию беду…
У нас нет желанья добивать каменьями сломленного житейскими бурями и потрясенного до основания человека. Однако мы вправе напомнить, что наш подсудимый взял на себя роль поводыря, не имея к тому нужных, спасительных для человечества свойств. А между тем это главная особенность тех, кто двинулся литературной стезей. Воистину: слепые поводыри слепых…»
***
Последние строки ставили нашего Николая Николаевича в щекотливое положение: с одной стороны, в самом деле, надо каждому в жизни следовать честным путем, добиваться справедливости, правды и т. д. и т. п. Эта истина вполне укладывалась в прокрустово ложе гимназических и школьных программ, и тут его за подобное сочинение не посмеют упрекнуть даже на районном совете.
С другой стороны, даже самый мелкий, незаметный, непризнанный литератор кожей осязает в последних строках гимназического сочинения ясный упрек и ответственность за каждое слово, сказанное публично или написанное пером. А время-то трудное: нет, как прежде, даже у заслуженных членов «Совписа» гарантированных печатных листов, и, соответственно, гонораров и потиражных. Канули в лета санатории в благодатных местах а также творческие командировки, встречи с культурной общественностью, молоденькими поэтессами и доярками, скрашивающими будни художника на «вольных хлебах». Жизнь скромного литератора, который не успел написать государственный гимн или, на самый худой конец, влезть в референты банкиру, и без того ныне стеснена и убога, а тут еще какой-нибудь гимназист намекает о моральной ответственности и старых долгах. Вместе с тем Герцена русские писатели попросту не любили: уж слишком образован и обеспечен был негодяй, знал другие языки, партсобраний чурался, и проживал, опять же в сытости, от безобразия вдалеке...
Педагог, однако, последнее сочинение предавать огласке не стал, а просто хотел перейти к новой теме. Но неожиданно стал названивать какой-то живой классик из столичного писательского союза, который крыл их учебное заведение матом и требовал, что диспут пора прекратить. Тут сразу вмешался директор, предупредил, что школа экспериментальная, можно сказать, что это гимназия, а за процессом следит президентский совет. Сошлись на том, что писатели отрядят своего комиссара, который возьмет под контроль учебный процесс. И, между прочим, литераторы дали совет, чтобы педагоги сделала упор на народные имена. Но комиссара к очередному уроку послали, и тот должен был вступиться за Герцена, поскольку когда-то заканчивал герценовский институт. Вот только до школы он так и не добрался: задумался, проехал нужную остановку, оказался за МКАДом, и потом его видели – веселого, где-то у озера, с рыбаками на берегу. Оказалось, что писатель он был неплохой, но с известной слабостью русского человека.
А Николай Николаевич долго потом досадовал: в самом центре России, где литераторов развелось как бродячих собак, некому было вступиться за своего собрата по литературному ремеслу. Между тем, текст он вынужден был размножить и передать по нескольким адресам: писателям, директору и два экземпляра по инстанции выше. Диспут у столичной публики был уже на слуху…
 
Конвой: следующего!..
Copyright: Геннадий Сидоровнин, 2011
Свидетельство о публикации №271887
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 12.12.2011 21:13

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.
Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта