Это было давно: старый кок В полинялом, захватанном тельнике, Мне сказал: «Я отдать за нее бы мог Все на свете – жратву ли, деньги ли…», Кривя набок угрюмый корявый рот И срывая тоску в утробный лающий смех. Набухал на лбу желваками венозный пот. Опадали бессильно, как драный кузнечный мех, Щеки из желтой пергаментной кожи. Словно вспомнив минувшую боль или злобу, Отрывисто хряцал мясницкий нож и Врубался наискось во вспоротую утробу Полуразделанной коровьей туши. Выдирая пальцами жирную нутряную слякоть, Он сказал: «Эти звезды, наверное, чьи-нибудь души, Не встретившие ЕЕ, а потому, не умеющие плакать». Я заметил, что руки его трясутся… Отражалось что-то в бычьем выкате глаза… «Может быть, сотни раз ты успеешь заснуть и проснуться, Но однажды захочешь ее увидеть и сразу Это станет похожим на лезвие в печени, На царапающую горло пустынную жажду, Но, задирая подол визгливой костлявой женщины, И случайно вглядевшись в небо, ты вспомнишь однажды, Что успел постареть, и сделался слишком жирен и грешен И уже не веришь, что она где-то есть»… Помолчал и вытер ороговевшие клешни О фартук, гнущийся, словно белая жесть. Я хотел засмеяться и сделал бы так, наверное, Только странным, обдирающим уши гулом, Повторило его слова корабельное дерево, И, развеяв стоялую вонь, качнуло Потолочный фонарь. Я увидел, насколько жалок Будет смех и насколько тускл будет завтрашний день, И средь стыков насквозь прокопченных балок Поселилась навеки чья-то чернильная тень, И вгляделась мне в душу пристально, значит, Вперив сзади безглазый лик будет всюду со мной И, когда-нибудь стену собой испачкает, Вздыбившись в рост за моей спиной. Я узнал ее имя, оно более звучно, Чем хрипящие выкрики древних пророчеств, В ее власти – даже одним присутствием мучить. Имя этому – одиночество. Была дрожь и полынная горечь во рту. Ежась в робе от мокрого ветра и холода, Я по шаткому трапу сошел в ближайшем порту, Незнакомого мне туманного города. Прошагав по булыжнику узких тоскливых улиц, Оглянулся – и над поседевшим морем, Под босыми ступня´ми матросов натужно гнулись Трапы. В тот же вечер меня били трое, А быть может и четверо, я не помню… Было слишком темно и ноги скользили по зыбкой наледи… Мордой в сточной канаве дышал я сопревшей вонью, Мимо, клацая шаг, проходили не люди, а Тени их. Бил мне в уши гулко Топот ног. Утеревшись от жидкой глины Через час я прижал в переулке Хорошо одетого господина. И в немой глухоте чужих огородов, Под ехидным прищуром дубовых ставень, Я разбил его ухоженный подбородок Подвернувшимся под руку камнем. Вырвал деньги из груды тряпья и бодро Отпуская сальные шутки, Я еще через час пил порто С усталой пожилой проституткой, Разложившей горячее тело открытое По застиранной ломкой простыни И в намасленной пакле волос, забыто Торчал гребень с пучками ненужной проседи… От вина внутри делалось только глухо. У ее бессмысленных бельм я спрашивал, Я шептал ей в напудренное потное ухо, Что ищу ту, без которой пусто и страшно. А она поглядела пронзительно и странно И ответила неожиданно-строго: «Знаешь, она была здесь… Совсем недавно… Ты опоздал лишь на тридцать четыре года». И тоскливый вой из сотни собачьих глоток Оседал на стеклах, словно печная сажа, Я ушел, на прощание сделав глоток Из запотевшей бутыли. Она не заметила даже, Она замерла, зажав руками лицо, Испугавших своих слов и не зная, откуда они взялись. А под моими шагами уже скрипело крыльцо. И ветер терзал рваную оторопь листьев. И тянулась дорога. Под тонкой коричневой пылью Оседало время в струпья горчичного пота, И глазницах распахнутых луж одичало плыли Мятые листья. Я забыл, какое сейчас время года На раскисших распадках, вершинах холмов облезлых – Ветром вытертых голых лишаистых лысин. Это и правда было схоже больше с болезнью, Разъедающей душу, а не с поиском истины. Отмечал я свое движение пятнами Пепла тонкого, прахом кострища, Волки звездные зрачки сужали и прятали, Задыхаясь в утробе растоптанного голенища. Мимо шли города. Вынимали опухшие ноги Дворцовых колонн из сыпучего праха времени. В воспаленные скулы ворот устремлялись, теснясь, дороги, Чтоб покончить с собой, поднырнув под глухие стены и Задохнувшись в булыжном мраке. Старцами Мне казались деревья. И корчась плясками, Надвигались на мир черепашьим кирпичным панцирем Города´, железными веками окон лязгая. И потея гудроном, брели вслед моей печали, Сплошь в больной чешуе черепицы, крышами И высокие люди жали в ответ плечами: «Извини, нас, Старик… О такой мы не слышали…» И дрожала горячая степь. И навзрыд Выло марево в ребрах курганов истошенно. Словно в высохший бубен наотмашь – удары копыт Пробивали насквозь стоялого неба крошево. Чьи-то длинные тени, стеная в багровой тоске заката, Уходили во мрак. Не заметные глазом издали, Поднимались селенья и степь, отряхнувши полы´ халата Обрастала, как лишаем – кривобокими избами. Я дошел до подножья бетонных гор, Где, уткнувшись в туман, дотлевали, смешавшись с веснами, Блики лета. Как будто нестройный хор Скрежетали железные кроны сосен и Здесь зима остудила мне кровь. Необутая Незаметно подкравшись и слившись с осенью Снежным тленом, спустившись с небес, укутала, Как безумца, грызущего путы, мокрой, холодной простынью. Видно дольше, чем жизнь одного, меж нами Пролегло расстоянье… Она молчала… Я так долго лежу тут, что врос в этот серый камень… Вам придется все начинать сначала… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
