Это было давно: старый кок
В полинялом, захватанном тельнике,
Мне сказал: «Я отдать за нее бы мог
Все на свете – жратву ли, деньги ли…»,
Кривя набок угрюмый корявый рот
И срывая тоску в утробный лающий смех.
Набухал на лбу желваками венозный пот.
Опадали бессильно, как драный кузнечный мех,
Щеки из желтой пергаментной кожи.
Словно вспомнив минувшую боль или злобу,
Отрывисто хряцал мясницкий нож и
Врубался наискось во вспоротую утробу
Полуразделанной коровьей туши.
Выдирая пальцами жирную нутряную слякоть,
Он сказал: «Эти звезды, наверное, чьи-нибудь души,
Не встретившие ЕЕ, а потому, не умеющие плакать».
Я заметил, что руки его трясутся…
Отражалось что-то в бычьем выкате глаза…
«Может быть, сотни раз ты успеешь заснуть и проснуться,
Но однажды захочешь ее увидеть и сразу
Это станет похожим на лезвие в печени,
На царапающую горло пустынную жажду,
Но, задирая подол визгливой костлявой женщины,
И случайно вглядевшись в небо, ты вспомнишь однажды,
Что успел постареть, и сделался слишком жирен и грешен
И уже не веришь, что она где-то есть»…
Помолчал и вытер ороговевшие клешни
О фартук, гнущийся, словно белая жесть.
Я хотел засмеяться и сделал бы так, наверное,
Только странным, обдирающим уши гулом,
Повторило его слова корабельное дерево,
И, развеяв стоялую вонь, качнуло
Потолочный фонарь. Я увидел, насколько жалок
Будет смех и насколько тускл будет завтрашний день,
И средь стыков насквозь прокопченных балок
Поселилась навеки чья-то чернильная тень,
И вгляделась мне в душу пристально, значит,
Вперив сзади безглазый лик будет всюду со мной
И, когда-нибудь стену собой испачкает,
Вздыбившись в рост за моей спиной.
Я узнал ее имя, оно более звучно,
Чем хрипящие выкрики древних пророчеств,
В ее власти – даже одним присутствием мучить.
Имя этому – одиночество.
Была дрожь и полынная горечь во рту.
Ежась в робе от мокрого ветра и холода,
Я по шаткому трапу сошел в ближайшем порту,
Незнакомого мне туманного города.
Прошагав по булыжнику узких тоскливых улиц,
Оглянулся – и над поседевшим морем,
Под босыми ступня´ми матросов натужно гнулись
Трапы. В тот же вечер меня били трое,
А быть может и четверо, я не помню…
Было слишком темно и ноги скользили по зыбкой наледи…
Мордой в сточной канаве дышал я сопревшей вонью,
Мимо, клацая шаг, проходили не люди, а
Тени их. Бил мне в уши гулко
Топот ног. Утеревшись от жидкой глины
Через час я прижал в переулке
Хорошо одетого господина.
И в немой глухоте чужих огородов,
Под ехидным прищуром дубовых ставень,
Я разбил его ухоженный подбородок
Подвернувшимся под руку камнем.
Вырвал деньги из груды тряпья и бодро
Отпуская сальные шутки,
Я еще через час пил порто
С усталой пожилой проституткой,
Разложившей горячее тело открытое
По застиранной ломкой простыни
И в намасленной пакле волос, забыто
Торчал гребень с пучками ненужной проседи…
От вина внутри делалось только глухо.
У ее бессмысленных бельм я спрашивал,
Я шептал ей в напудренное потное ухо,
Что ищу ту, без которой пусто и страшно.
А она поглядела пронзительно и странно
И ответила неожиданно-строго:
«Знаешь, она была здесь… Совсем недавно…
Ты опоздал лишь на тридцать четыре года».
И тоскливый вой из сотни собачьих глоток
Оседал на стеклах, словно печная сажа,
Я ушел, на прощание сделав глоток
Из запотевшей бутыли. Она не заметила даже,
Она замерла, зажав руками лицо,
Испугавших своих слов и не зная, откуда они взялись.
А под моими шагами уже скрипело крыльцо.
И ветер терзал рваную оторопь листьев.
И тянулась дорога. Под тонкой коричневой пылью
Оседало время в струпья горчичного пота,
И глазницах распахнутых луж одичало плыли
Мятые листья. Я забыл, какое сейчас время года
На раскисших распадках, вершинах холмов облезлых –
Ветром вытертых голых лишаистых лысин.
Это и правда было схоже больше с болезнью,
Разъедающей душу, а не с поиском истины.
Отмечал я свое движение пятнами
Пепла тонкого, прахом кострища,
Волки звездные зрачки сужали и прятали,
Задыхаясь в утробе растоптанного голенища.
Мимо шли города. Вынимали опухшие ноги
Дворцовых колонн из сыпучего праха времени.
В воспаленные скулы ворот устремлялись, теснясь, дороги,
Чтоб покончить с собой, поднырнув под глухие стены и
Задохнувшись в булыжном мраке. Старцами
Мне казались деревья. И корчась плясками,
Надвигались на мир черепашьим кирпичным панцирем
Города´, железными веками окон лязгая.
И потея гудроном, брели вслед моей печали,
Сплошь в больной чешуе черепицы, крышами
И высокие люди жали в ответ плечами:
«Извини, нас, Старик… О такой мы не слышали…»
И дрожала горячая степь. И навзрыд
Выло марево в ребрах курганов истошенно.
Словно в высохший бубен наотмашь – удары копыт
Пробивали насквозь стоялого неба крошево.
Чьи-то длинные тени, стеная в багровой тоске заката,
Уходили во мрак. Не заметные глазом издали,
Поднимались селенья и степь, отряхнувши полы´ халата
Обрастала, как лишаем – кривобокими избами.
Я дошел до подножья бетонных гор,
Где, уткнувшись в туман, дотлевали, смешавшись с веснами,
Блики лета. Как будто нестройный хор
Скрежетали железные кроны сосен и
Здесь зима остудила мне кровь. Необутая
Незаметно подкравшись и слившись с осенью
Снежным тленом, спустившись с небес, укутала,
Как безумца, грызущего путы, мокрой, холодной простынью.
Видно дольше, чем жизнь одного, меж нами
Пролегло расстоянье… Она молчала…
Я так долго лежу тут, что врос в этот серый камень…
Вам придется все начинать сначала…
|
|