Прежде чем перейти собственно к предмету обзора, сиречь, к рассмотрению произведений, поданных на Финал ВКР-2008, должен извиниться перед авторами. Ибо на дворе не просто весна, а пригревает так, что в пору уже подумать и об отпуске. Однако же, если и были заняты мои мысли собой любимым, то исключительно в том отношении, как побороть очередной сразивший меня грипп. Шутки шутками, но вслед за нашим незабвенным Александром Сергеевичем впору воскликнуть: «И я не в шутку занемог…» Все-таки, знаете ли, утомляет, когда четыре раза за два месяца испытываешь осаду зловредными вирусами или чего там еще! Ни тебе за компьютер сесть, ни даже книжку почитать…

Однако не буду утомлять читателей пространными описаниями своих недугов и перейду все же к долгожданному обзору. Дался он очень тяжело! И не только по вышеописанной причине. Как уже отмечали судьи, в частности, Юрий Щуцкий, завершившийся в этом году Финал оказался очень представительным по качеству стихов, поданных на конкурс (разумеется, я говорю сейчас о своей номинации, о поэзии – впрочем, в отношении прозы картина в целом такая же). Посему хотелось не ограничиться ставшими, наверное, слишком привычными разборами технической стороны строк вкупе с оценкой соответствия содержания теме конкурса, когда еще есть опасность, как указал один из авторов в реакции на недавний обзор, заблудиться между «поэтических сосен». Впрочем, конкурс-то наш как раз не предполагал тематических рамок. Стало быть, хоть в этом задача одновременно и облегчалась, и усложнялась – последнее верно потому, что диктовало определенную методику обзора.

Пусть читатель не пугается – я не собираюсь рассказывать об этой методике. Важно то, что в очередной раз вернувшись к прочтению поданных на Финал произведений, я поймал себя на мысли, что хочу написать не просто обзор с вердиктами или упреками. Хотелось чего-то другого, более, возможно, интересного и весомого, и название этому – рассуждение над текстом. То есть задачей своей видел я попытку очертить контуры контекстов, поразмышлять над смыслом строк, привлекших мое внимание, попытаться не просто проанализировать то или иное стихотворение, но осуществить, если позволите, даже некоторую рефлексию, сообразно собственному разумению и авторским вводным. То есть попытался увидеть «поэтический лес за деревьями».

Однако прежде должен отметить, что в целом номинация для меня распределилась на две не очень равные самостоятельные части. Удачно ли и правильно – не знаю. Получилось так потому, что, если критерии оценки отдельных стихов (к ним я отношу и заявки, содержащие два текста, ибо этого количества маловато для рассмотрения в качестве подборки), в целом, понятны и в пояснениях не нуждаются, то по подборкам картина иная. Кроме того, думаю, есть некоторая истина в том, что хорошее стихотворение при прочих равных все же уступает по силе воздействия подборке. Отдельным стихам явно «нелегко» приходится в окружении тяжеловесов-подборок, хотя это вовсе не говорит о том, что подборки априори лучше. Доказательством тому стал окончательный выбор судей. Но все же некоторое преимущество за подборками, на мой взгляд, имеется, не в последнюю очередь потому, что они позволяют много больше сказать об авторе.

Именно поэтому я постарался уделить довольно много места именно подборкам. Однако хочу предупредить, что не стоит от меня ждать равного внимания всем конкурсным текстам: с одной стороны, какие-то из них приглянулись мне меньше, чем другие, а какие-то не дали достаточной пищи для ума и не были включены в обзор – хочется верить, исключительно в силу моей лености или ограниченности. С другой стороны, несколько сильных подборок я просто не стал анализировать, уповая, что читатель сможет и сам в них разобраться. От себя скажу, что из них, безусловно, стоит прочесть подборки Люче (Людмилы Чеботаревой), Владимира Плющикова, Сергея Ворошилова, Людмилы Некрасовской. За то, что не уделю им внимания в этом обзоре, и хочу извиниться перед авторами. А равно еще и попросить некоторого снисхождения при оценке моего опуса.

 

Но перейду непосредственно к текстам. Независимо от того, насколько легли на душу те или иные строки, отмечу, что очень порадовал диапазон тем, интонаций, жанровых особенностей. Вот, к примеру, два стихотворения Мари Прусак, объединенных названием «Еще одно лето люблю безответно». С одной стороны, основное чувство, пронизывающее оба стихотворения, - это ощущение одуряющей расслабленности от яркого средиземноморского солнца, от бездонного неба и палящей жары. Вроде бы и незатейливые «отпускные строчки», и техника не блещет изысканностью, скорее даже хочется назвать строчки простенькими, но название «Дубровнику с любовью» унесло меня в глубины переживаний от совсем других стихов... И в самом деле, тот, кто читал прекрасные «похвалы Дубровнику» ренессансных поэтов Далмации, вряд ли останется безразличным даже от простого упоминания названия древнего города.

Однако именно в силу вышеописанных ассоциаций и не получилось у меня отыскать какие-то безусловные достоинства у строк Мари Прусак, кои могли бы позволить им отобраться в шорт-лист. Подчеркну – речь идет даже не столько о технике, сколько о некоей идее стихов, эстетическом резонансе во мне как читателе. А оный читатель заявил, что ему хочется чего-то большего, нежели альбомные посвящения.

Попытку отыскать некую игру эстетического воображения предпринял я в стихотворении совсем другого плана, а точнее в псевдонародном тактовике Арины Родионовны «Скоморох». Честно говоря, название и зачин настроили меня на положительный лад, однако благодушное настроение быстро улетучилось. Как кажется, автору не удалось подняться над тривиальной любовной темой, а оттого какого-то особенного послевкусия от строк не осталось. Кроме того, кажется мне, что все же выбранная форма значительно ярче «играет» в сознании читателя, если используются точные рифмы. Конечно, это делает стих архитрудным для написания. Но в данном его воплощении ритмический рисунок, на мой взгляд, именно требовал четких рифменных «ударов». Так что стилизация показалась не слишком удачной и не слишком глубокой, при довольно сильной к тому же небрежности обращения с рифмой.

В какой-то степени сторонний читатель найдет требуемое в стихотворении Алексея Бурдина «Кто ты». Здесь от неги отпускного пейзажа, от фольклорной сказочности уже нет и следа, читатель переходит сразу к четким философическим дефинициям. Однако никакая философия никогда не в силах «объять необъятное». Возможно, именно это понимание в конечном итоге и не дало добротным, в чем-то удачным строкам подняться выше в моем личном шорт-листе. Безусловно, поэт имеет право на пафосные обобщения, но лично для меня этого пафоса оказалось с избытком. Больше того, как кажется, с поэтической эпохи Иннокентия Анненского в обиходе романтических символистов наибольшую выразительность и силу имеют вопросы, не требующие непосредственного ответа от самого автора. Что же касается ошибочного согласования в одной из строк («Ты, вновь стоящий на мосту, сожженному тобой недавно…»), то лично для меня не было сомнений, что это след вкравшегося в конкурсный стих какого-то чернового варианта. Во всяком случае, подставить замену мне не составило труда, хотя она не совпала с авторской: «Ты, вновь идущий по мосту, сожженному тобой недавно…»

На контрасте с этим стихотворением звучат пародийные строки Алексея Березина. Честно скажу, не в восторге я от этой пародии, и вот почему: мне всегда казалось, что пародировать элементы поэтики автора – неблагодарное дело. Строго говоря, если брать их за отправную точку, за исходный принцип пародии, то пародированию поддается практически все, а это говорит только о размывании жанра и снижении планки. Спародировать ведь можно и «даму с собачкой», и «смешинку в глазах», и даже – саму представленную пародию. Особенно, если предположить, что дело лишь в том, на что способен сам поэт – горазд ли он увидеть что-то особенное в окружающих его деталях, или же он «увидит только прыщ»? Но стоит ли тогда вообще писать стихи? А если писать пародию второго порядка, то я думаю, что автор вряд ли будет в восторге от такого рода экзерсиса. Возвращаясь непосредственно к тексту, соглашусь с мнением Юрия Щуцкого, что жанр пародии несколько утратил свой лоск, и данный образец вряд ли можно отнести к блестящим образцам последней.

Однако есть все же стихи, которые и в одиночку были способны успешно конкурировать с подборками. Например, стихотворение Людмилы Кленовой (Лютэль) «Ночная акварель». Гармоничные строки, изящная зарисовка в целом вкупе с переданной уверенной рукой мастера психологической ситуацией не оставляют равнодушным. И в общем-то даже как-то не задумываешься о некоторой случайности и мимолетности возникшего в жизни лиргероини эпизода, которому, по большому счету, нет нужды в каком-то гипотетическом финале, разрешении конфликта. Вспышка душевной близости, перед которой отступает разум, не требует обоснования или продолжения. Это своего рода опыт отрешения от поверхностной реальности в пользу некоей глубинной естественности чувства:

 

 

И в этой «схваченности» чувства, в его пойманной мимолетности, не требующей ни начала, ни конца, проглядывает техника той самой желто-синей акварельной зарисовки, которая обозначена названием. В какой-то парадоксальной степени мне даже жаль, что это стихотворение участвовало именно в нынешнем Финале – ему просто не повезло оказаться в компании еще более сильных стихов.

Завершая разговор об отдельных стихах, остановлюсь на стихотворении лауреата Финала ВКР-2008, «Диалоге Осла и Росинанта» Никиты Брагина, за которое автор был удостоен признания королем поэтов. Уже само название переводит наш взгляд с современной поэтической манеры на опыт предшествующих эпох, в частности, легко уловить некую аллюзию на аллегорическую и дидактическую поэзию средневековья. И текст стихотворения только подтверждает эту догадку, потому что действующие лица – именно аллегории воспринимаемых и рефлексируемых скорее разумом, нежели чувством, мировоззренческих позиций, отношения к земной жизни, между которыми на самом деле и состоялся своеобразный полуспор-полусогласие. Но, в отличие от средневекового морализаторствующего пафоса, через строки стихотворения проходит и интонация сомнения и разочарования в ценности усилий на жизненном пути, и предупреждение в низменном, падшем характере этого мира – вполне в духе постромантической декадентской манеры:

 

 

Однако же и ею не исчерпывается интонационная гамма автора, и звучит ясно различимый призыв жить «по совести и чести», заметны и мотивы утопии Нового времени. Собственно, призыв этот далеко не нов, история человеческой мысли знает его почти что с самых первых шагов. Но актуальность его от этого вовсе не уменьшается:

 

 

Проецирование героев стихотворения на известные читателю идеальные образы, в том числе нашедшие воплощение в знаменитых персонажах и локусах мировой литературы, как-то: Санчо Пансы и Дон-Кихота, Фродо и Сэма, кельтского Аваллона и италийской Аркадии, Города солнца и платоновского государства, вместе с обращением к «вечным темам» и наследованием многим традициям в литературе только обогащает многослойную ткань замечательного стихотворения Никиты Брагина:

 

 

Особую изюминку привносит то, что автор, по сути, представил нам изысканный литературный опыт – фактически мы имеем дело с подборкой, состоящей из четырех сонетов с классической строфикой и рифмовкой. Разве что записаны они без разбивки на строфы. Справедливости ради скажу, что дать максимально возможную оценку этому творению Никиты Брагина мне помешала пара найденных глагольных рифм. Мелочь, конечно, но если уже доходить до таких вершин технической виртуозности – то даже в мелочах, не правда ли, уважаемый автор?! Впрочем, в моем понимании эта пара шероховатостей нисколько не умаляет красоты «Диалога», более того, мне победа этого текста в конкурсе видится абсолютно заслуженной.

 

Закончив с отдельными стихами, перейду ко оставшейся и большей части конкурсных текстов – к подборкам. Казалось бы, и в том, и в другом случае мы имеем дело не более (но и не менее) чем со стихотворными строками. Но я уже упомянул, что требования и критерии, предъявлявшиеся к поэтическим подборкам, во всяком случае, мной лично, отличались от тех, которыми я оперировал при чтении отдельных стихов. Ясные и даже в какой-то степени формализованные критерии не работают. Наверное, стоит все же сказать несколько слов об этом, в дальнейшем углубляя собственное понимание на конкретных подборках.

Думаю, читатели согласятся, что при всей неуловимости и трансцендентальности поэзии, которые еще как-то сглаживаются при анализе и оценивании одного стихотворения, при аналогичной операции над подборкой ясно видна необходимость нахождения своего рода «интегрального исчисления» некоего класса предметов под общим названием «подборка стихов». Ибо, как видится совершенно явственно, качество подборки вовсе не является прямолинейной суммой достоинств входящих в нее стихотворений. Подтверждение этого можно усмотреть в том, что нередко сборная солянка из сильных стихов, собранных в одной подборке, уступает по общему впечатлению подборке с более «тихими», порою даже менее выверенными, но более гармонично подобранными строками (я здесь, разумеется, имею в виду различие не столько техническое, сколько в уровне интонации, отношения к слову; и оно, это различие, безусловно не характеризуется огромной дистанцией, иначе сам поднятый в рассуждении вопрос даже не стоял бы).

Значит ли это, что искомые критерии принципиально различны для стихов и для подборок? Я не ставил себе задачу ответить на этот вопрос. Но, должен отметить, я придерживаюсь мнения, что с точки зрения оценивания подборка – это, в первую очередь и прежде всего, текст. Текст, который имеет свою организацию, свою структуру и композицию, свой ритм и прочие текстовые характеристики. Ниже в своем рассуждении над конкретными текстами я попробую применить те из них, которые, на мой взгляд, могут иметь отношение к подборке. Оговорюсь, что считаю любой из использованных мною критериев вероятностным. Иными словами, ни один из них, по всей видимости, не является строго обязательным или достаточным для оценивания подборки. В этом скрывается определенная методологическая сложность. Впрочем, интересующегося читателя я отсылаю к своей статье, где он найдет более связное изложение тезисов теоретического характера. В данном же обзоре я предполагаю обращаться к отдельным выдержкам из упомянутого исследования, в соответствии с логикой рассмотрения подборок.

Итак, среди искомых характеристик назову, во-первых, тему. Подчеркну, что тематика стихов, составляющих подборку, может быть разной. Но тема как нечто большее, чем тематика, как предмет поэзии, вероятнее всего, будет общей; даже будет вернее сказать, что поэт обратится к некоему «вечному вопросу» или кругу близких вопросов, которые он будет ставить в своих строках. Уловив этот «вечный вопрос», уловив связь ракурсов поэтического взгляда, мы, возможно, будем в состоянии увидеть ту грань бытия, которая волнует поэта, выразителем «музыки сфер» которой он стал.

 

Однако думается, что теоретические выкладки, как они были сформулированы мною, стоит приводить при близком рассмотрении подборок, а не в отрыве от них. Прежде чем я перейду к конкретным примерам, отмечу, что, как и отдельные стихи, подборки продемонстрировали большое разнообразие в выбранных авторами темах, способах организации стихового пространства и слова. И это, на мой взгляд, – явное достижение прошедшего Финала ВКР. Впрочем, далеко не все подборки были безупречными, на мой взгляд. В чем именно?

Например, подборка Ирины Власенко «Городские картинки» производит впечатление некоторой сбивчивости именно по первому выделенному критерию – есть ощущение тематической разнородности, разрозненности. В какой-то степени название подборки ориентирует на городскую лирику, но при вдумчивом прочтении у меня сложилось впечатление, что тема города проходит где-то на весьма далекой периферии авторского голоса, прорываясь резко, уверенно, даже безапелляционно в одном-единственном стихотворении «Мой город». Наверное, не случайно именно оно производит, пожалуй, самое сильное впечатление, запоминается своей нетривиальностью. А вот первые строки подборки, имея, казалось бы, в активе городскую лексику («нити крыш» - хотя образ кажется очень спорным, - «крыши своих городов», «перекрестки сомнений») в большей степени говорят не о городе, сколько о его пробующем слово на язык, ищущем свою музыку герое-поэте: «Я настрою свои предложенья На дрожание струн заката». Можно найти и другие подтверждения, например, в стихотворении «Осень».

Уже из названий отдельных стихов заметна эклектика философической рефлексии чувств – от соположения настроения души лирического героя времени года до темы проникновения в сущность города, от пробуждения поэтического слова до художественного осмысления судьбы. Если рассматривать творчество в целом, это, естественно, достоинство, но в рамках подборки возникает ощущения, что не раскрыв ракурс одной темы, поэт начинает другую, затем бросает и ее и обращается к третьей. Нет ощущения цельности восприятия – как автором темы, так и мной как читателем – подборки.

Кстати говоря, мне кажется, что название автор подобрал довольно точное – вся подборка производит впечатление некоей статичности. Сравните: «Ты прописан на пару минут Лишь статистом большой постановки». И вот здесь уместно поговорить еще о двух критериях, по которым оценивались мной подборки – об эмоционально-экспрессивной компоненте стихов, своего рода «каденции» поэта, и о драматургии подборки.

Дело в том, что как в практике речевых высказываний, так и в поэтической практике можно уловить своеобразное эмоциональное интонирование, которое будет определенным образом ритмически организовано. Степень этой ритмической организованности будет, вероятно, сильно влиять на восприятие подборки как единого текста, единого биения сердца поэта или неразрывной связи его поэтического «дыхания». Либо, наоборот, производить впечатление эклектики душевных переживаний. С другой стороны, этот критерий весьма тонкий, трудно уловимый и, пожалуй, наиболее сильно зависит от особенностей психической организации и восприятия адресата текста.

Но именно предыдущая характеристика позволяет в какой-то степени перейти к вопросу о композиции подборки. Я сразу подчеркну, что буду говорить в большей степени не о развитии темы, поднятой поэтом, и вытекающем из этого композиционном решении – потому что это как раз на поверхности. Логику решения поэтом тех или иных «вечных вопросов», логику смены ракурсов, думаю, можно уловить довольно легко. Меня же интересуют несколько более сложные и трудноуловимые вопросы композиции. Наряду с отмеченной «каденцией» нужно, как мне кажется, принимать во внимание «драматургию чувств», своего рода «психологический сюжет» подборки. Речь идет, в моем представлении, о логике «движений души человеческой», как она есть и как выражена в подборке. Возможно, эта характеристика довольно размыта и неясна. Но она, на мой взгляд, присутствует, причем непосредственным образом влияет на место того или иного стихотворения в подборке. Отсюда, кстати, вытекает то следствие, что не только в цикле, но и в подборке, в которой наличествуют некая драматургия чувств, психологическое развитие, движение эмоций «от альфы до омеги», так вот, в такой подборке невозможно изменить порядок расстановки стихов. И, стало быть, становится возможно говорить о композиционном решении, приемах, о сюжете.

С этих указанных точек зрения, возвращаясь к подборке Ирины Власенко, я отметил для себя статичность лирического героя подборки. Нет ощущения развития психологии чувств, разрешения конфликтов, заложенных в подборке. На это накладывается и значительное, на мой взгляд, количество технических огрехов – однокоренные рифмы, немотивированные рифменным строем экспериментальные созвучия, неверное ударение, неточные обороты и спорные инверсии. Есть и стилистические недочеты. Все это и не позволило мне выделить подборку в личный шорт-лист.

С подборкой японских сонетов Веры Хамидуллиной ситуация иная. Честно говоря, после прочтения у меня осталось двоякое чувство – с одной стороны, была радость от некоторых сильных стихов, с другой стороны, крайнее неудовлетворение. Отметив для себя немало отличных строк, я был вынужден констатировать, что подборка в целом не состоялась. И дело здесь вовсе не в том, что, по традиции японского стихосложения, следует смаковать японские формы незамутненным какими-то иными строками сознанием, иначе цельность восприятия нарушится, как нарушается отражение в пруду рябью от брошенного в воду камня. В принципе, можно позволить себе составить подборку русских «японских» сонетов, и никакого ущерба восприятию истинной луны не будет, ибо взгляд будет устремлен вовсе даже не в пруд, что и советует дзэн.

Но даже и при таком отношении восприятие канвы жизни, ставшей основным лейтмотивом японских экзерсисов Веры Хамидуллиной, едва ли возможно в таком количестве строк. Перегруженность подборки просто сминает сознание, так что не остается места сколько-нибудь внятному послевкусию от подборки. Как мне кажется, основной недостаток – это отсутствие должной меры в отборе благодатного поэтического материала. Читать его хочется все же по одному стихотворению. Представленная же подборка не всегда позволяет уловить драматургию чувств, логику их раскрытия. Есть и сугубо технические помарки, на мой взгляд, в частности, не всегда верно проставлено ударение, есть нескольких стилистических и смысловых огрехов вкупе с не самой удачной рифмой, на мой взгляд. Опять таки вне шорт-листа.

 

Если до этого речь шла о своего рода внутренних критериях, вытекающих из игры чувств и эстетического восприятия, то следующая подборка вызвала размышления иного рода. Речь идет о стихах Эдуарда Караша, объединенных названием «За строкой поэта» и общим принципом вольного продолжения цитаты из классика. Нет смысла отрицать, что одной из характеристик, цементирующих подборку, может стать поэтика. Что я здесь имею в виду? Конечно, поэт, если он поэт, никогда не стоит на месте. Сущностью поэзии всегда можно назвать поиск, в первую очередь, поиск слова. Но вместе с тем, думаю, в творчестве поэта можно, как правило, выделить некие периоды, маркируемые теми или иными сходными чертами (подчеркиваю – чертами поэтики). Эти черты, приемы репрезентируют нам, читателям, поэта, дают представление об арсенале специфически авторских приемов, об идейно-художественном методе поэта в совокупности индивидуальных и уникальных особенностей его личной поэтики. Подчеркну при этом, что тема и поэтика могут образовывать жанрово-эстетическое единство подборки. Здесь уместно, на мой взгляд, привлекать и анализировать и стилистику, и жанры, и техническое мастерство, и многие аспекты поэзии как языкового феномена.

Но делать это в отношении подборки Эдуарда Караша кажется все же преждевременным. Конечно, идея подборки мне понятна, я бы даже сказал, знакома на практике. Но, по большому счету, принципа «первой строки из классика» недостаточно – слишком разнородно выглядит большинство стихов, выпадая напрочь из сколько-нибудь логической цепочки. Да и, как представляется, уровень строк не стал откровением, пусть простит меня автор: как в плане мастерства, так и в плане отношения к слову. Отмечу местами тривиальные и оттого незвучащие, на мой взгляд, рифмы, сбой ритма в одном стихотворении. Местами напрочь отсутствует сколько-нибудь выразительная образность, а к некоторым строкам есть замечания по смыслу. В общем и целом – далеко не лучшая, на мой взгляд, подборка.

Хочется сказать несколько слов о поэзии Марка Луцкого, представленной на конкурс. Читая подборку, поймал себя на мысли, что стихи, за одним исключением, кажутся пришедшими к нам из какой-то доперестроечной эпохи – стилистика, эмоциональность, поэтика узнаваемы и очень, очень традиционны. Вплоть до того, что стихи производят впечатления перепевов многократно использованных настроений, интонаций, пафоса. Свежую струю привнесло стихотворение «Черемуха», но и после него снова зазвучало слишком традиционное исполнение. Некогда поэт Сергей Гандлевский написал эссе (его можно найти в интернете под названием «Волшебная скрипка»), в котором обозначил свое понимание пути поэта. Он говорил, в частности, что самым сложным и одновременно высшим делом поэта является постоянное преодоление своего же голоса, стиля, слова, постоянный поиск того, что позволит вырасти из уже найденной узнаваемой индивидуальной формы, манеры. Отказавшись от того, что уже стало фирменным знаком творчества, поэт, по мысли Гандлевского, тем самым избегает опасности скольжения по накатанной дороге, в конце которой его поджидает ощущение поэтической опустошенности в своем же слове: «Теперь мишенью досады становится не какая-то там «литература», а собственные былые достижения. Дублировать их значит множить ту же «литературу». Надо думать, это далеко не покойная участь — затяжная тяжба «с самим собой, с сами собой».

Не мне указывать Марку Луцкому, памятуя о разнице в поэтическом и человеческом опыте. Но, оставляя в стороне замечания технического плана (хотя их, признаться, немало), все же кажется, что именно чрезмерная узнаваемость советской школы стихосложения, как она сформировалась в 70-80-е годы, помешала мне выше оценить подборку. Что же до техники, то в ряде мест у меня появились претензии к качеству рифмы («заповедник-волшебник»), к некоторым неудачным инверсиям («первая бомбежки панорама»), к смыслу некоторых строк и образов. А еще не порадовало смешение личного, по-авторски интимного голоса и гражданской интонации, которое приводило порой к неоправданным обобщениям. Обобщениям, которые вызывали отторжение, потому что все люди разные, и приписывать всем одни и те же чувства – весьма самонадеянно. Вдобавок столь резкое сочетание пейзажной, мемуарной и гражданской лирики вызывало ощущение дисгармоничности подборки, ее распада из-за сюжетной и композиционной эклектичности. Увы, вне шорт-листа.

На стихи Бориса Дунаева я обратил пристальное внимание, потому что в ходе одного из прошлых конкурсов мне запомнился его цикл «Косые дожди», причем запомнился с хорошей стороны. Увы, от представленной подборки такого же чувства у меня не возникло. Строки представляются «крепко сшитыми», добротными, хотя в целом не могу не упомянуть про наличие местами слишком предсказуемых рифм и спорные строки, особенно в отношении смыслового соседства. Есть и банальные натяжки в согласовании частей речи, заставляющие думать о подгонке под размер и рифму. Но главное, что не очень ложатся рядом стихи военной тематики, лирика старости и размышления о поэте – слишком велик разброс тем. Все это и не позволило подборке претендовать на нечто большее, нежели шорт-лист. Впрочем, стихотворения «Бездна» и «Только здесь» я бы рекомендовал к прочтению. Они показались мне наиболее удачными.

Подборка Анны Стром произвела на меня очень забавное впечатление. Во время чтения не оставляло стойкое ощущение вторичности, даже подражательства а-ля Пушкин, в частности, самой попыткой повести в стихах, подтверждением чего служит выбранная строфика. Честно говоря, сказать можно очень много чего, у меня почти каждая строфа испещрена пометками. Но главных, итоговых момента два: во-первых, из-за сокращений сюжетная сторона подборки очень сильно потеряла во вразумительности. Во-вторых, очень затянуто и в то же время сумбурно, не увидел законченности мысли почти ни в одном стихотворении. Примечательно, что первоначально подборка шла под названием «Женская логика». Как мне кажется, ее блестящей иллюстрацией и является эта подборка. Вплоть до того, что эпиграфом к подборке в целом я поставил бы первые две строчки 34-й строфы, да простит меня автор. Вне шорт-листа.

Полной противоположностью строкам выше прозвучала для меня при чтении подборка стихов Ульяны Яворской. Я сразу оговорюсь, что не считаю себя вправе оценивать поэзию для детей, поскольку не владею необходимой для этого компетентностью. Кроме того, это оказалась единственная в таком роде подборка в конкурсе, а, стало быть, и сравнивать не с чем. Поэтому я поддержал решение выделить подборку грамотой, но в целом оставил ее без оценки.

А вот мимо следующей подборки я пройти мимо не мог – она подкупала своим чистым и незамутненным, тонким лиризмом, изящностью воспетых настроений и гармоничностью композиции. Я говорю о поэзии Вадима Цокуренко. Наверное, можно сказать, что в какой-то степени она очень предсказуема, не содержит новой интонации. Но это то, что можно назвать, не стесняясь пафосности, наследием высокой классики. Прекрасный подбор трех стихотворений (так и хочется назвать его триптихом длиною в жизнь), высочайшее мастерство поэта, отточенность каждого слова подборки вкупе с предельно искренней интонацией – несомненные достоинства подборки, которые, полагаю, не оставят равнодушными читателя. Хрустальные стихи, издающие звук чистейшей тональности в душе:

 

 

И я рад, что они оказались отмеченными грамотой.

 

Еще одна подборка, которая заставляет остановить на себе взгляд и задержать дыхание – это стихи Игоря Царева. Признаться, мне даже несколько неудобно комментировать его стихи, поскольку я являюсь давним поклонником творчества Игоря. Однако же уровень строк таков, что обойти их молчанием было бы в корне неправильно. Говоря о стихах Игоря, прежде всего бросается в глаза поистине запредельная виртуозность автора – в обращении со словом, с рифмой, со звуком. Пожалуй, Игорь один из немногих стихотворцев (как он сам писал в одном из стихотворений – «рифмоплетов»), которые могут похвастаться не только изысканностью поэтической образной ткани, но и прихотливым и гармоничным рисунком созвучий, и богатой эмоциональностью, не замыкающейся в рамках темы стихотворения, но свидетельствующей о тонком понимании человеческой натуры. Читатель может сам насладиться баснословными аллитерациями и одновременно потрясающей глубиной смысла в стихотворении «Снежное»:

 

 

А стихотворение «Колокол» можно разве что процитировать целиком…

В творчестве Игоря Царева можно выделить магистральные темы, вот и в этой конкурсной подборке они тоже обозначены – это тема поэта и тема человеческого достоинства. Вообще над последней стоит поразмышлять отдельно и более тщательно. Говоря о достоинстве, я имел в виду не столько достоинство личности в том его смысле, какой закреплен во всевозможных правовых трактатах, сколько истинно человеческое самоощущение, сознающее свое место во Вселенной – и отнюдь не самое низкое. Применительно к смыслу многих стихов Игоря Царева можно сказать, что лирический герой его строк часто обращается к самым глубинным основам бытия, черпая оттуда как вдохновение, так и просто радость жизни. Ощущение сопричастности природному космосу ясно слышится в таких строках:

 

 

И если в своих дневниках А.А.Блок нередко замечал, что поэт пишет, слыша внутренним слухом тайную гармонию мира, его стихийную музыку, то Игорь Царев пишет, непосредственно ощущая внутреннюю красоту и силу жизни. И даже тема окончания пути, нередко проскальзывающая в том или ином стихотворении, несет в себе не надрыв, болезненный и протестующий, но радость примирения и осознания полноты прожитого за плечами:

 

 

При этом лирический герой еще и сам осознает себя носителем высшей миссии «языкотворца» («Есть демиурги языка, язычники, языкотворцы»), причем ноша эта далеко не безобидна. Но ее величие, проистекающее из понимания своего права «глаголить» («Глаголом жги сердца людей»), позволяет вытерпеть любые напасти жизни, продолжая свое служение:

 

 

Я намеренно не коснулся замечательного лирического стихотворения «Субботнее». Предлагаю читателю самому посмаковать изумительную и тонкую нежность лирического героя к своей подруге жизни. И как же хочется, чтобы и впрямь в жизни встречались единороги, которых можно было бы накормить волшебным караваем. И, проснувшись, ощутить запахи приготовленного родным и близким человеком завтрака. Не правда ли, лучшая сказка для волшебника?

Напоследок хочется упомянуть о том, что многие стихи Игоря Царева, в том числе и из конкурсной подборки, положены на музыку и стали песнями. Особенностью их является то, что это не те шлягеры, которые поются хором на поляне возле костра. Скорее это авторская песня, особая прелесть которой воспринимается именно на слух, когда ее исполняет кто-то один, а слушатели проникаются глубоким смыслом каждой строки. Но должен сказать, что иногда такая сгущенность смысла играет не на пользу подборке. Например, мне думается, что огромная мыслительная работа, совершаемая читателем при чтении стихов Игоря Царева, порой мешает воспринять все стихи сразу. И эта подборка, оказавшись такой же размашистой тематически, эмоционально и интонационно, все же производит впечатление, что стихи как бы несколько «забивают» друг друга. Вероятно, если бы автор еще более тщательно скомпоновал стихи, следуя тонким принципам построения подборки, и, быть может, чуть уменьшил их количество, то подборка была бы явным победителем. А в данном виде – все-таки «вечный вопрос» оказался слишком всеобъемлющим. Что, отнюдь впрочем, не помешало Игорю занять почетное призовое место.

Рядом со стихами Игоря Царева есть подборка, которая имеет свое самобытное «лицо» – «Тамбовский часослов» Игоря Лукшта. Вернее сказать, выбранные стихи из этого цикла. Их всего два, но по своему объему и интонации, эмоциональной насыщенности они вполне самодостаточны. Я сразу скажу, что моим первым впечатлением было понимание того, что мне не хватает своего рода читательской мудрости, дабы полностью проникнуться чувствами и мыслями автора, воплощенными в строках подборки. Тем не менее я рискну высказать некоторые мысли, рожденные соприкосновением с творческим даром Игоря Лукшта.

Знаю, что у некоторых читателей название подборки вызывало недоумение – дескать, как связаны стихи подборки со словом «часослов»? Напомню, что «часослов» - это «богослужебная книга, содержащая тексты неизменяемых молитвословий суточного богослужебного круга (в т.ч. часов), а также тексты некоторых из наиболее употребляемых изменяемых молитвословий».

Для того, чтобы понять связь названия подборки и стихов, нужно, как мне кажется, проникнуться духом и сокровенным, так и хочется сказать, сакрально-эзотерическим и даже подчас мистериальным духом первого стихотворения. Восприятие «Кузницы» как своего рода авторской мистерии приближает к пониманию, почему – «Часослов». Совершенно неслучайно автор придает кузнечному ремеслу некий дух священнодействия, что уводит одновременно как во времена языческого преклонения перед первым Кузнецом, владеющим тайным знанием, так и в понимание ремесла как высочайшего полета души, акта ее собственного рождения и актуализации:

 

 

Славословие ремеслу, свершаемому по раз и навсегда заведенному порядку, но от того не становящемуся чем-то обыденным, а, напротив, сохраняющему силу таинства – и есть самый что ни на есть часослов: с его размеренностью, предопределенностью и высоким смыслом каждого жеста, слова, движения:

 

 

Надо ли говорить, что постижение этой подборки едва ли возможно с первым прочтением, и едва ли закончится с каким-либо последующим. Это те стихи, которые тянет перечитывать вновь и вновь, наслаждаясь столь редким даром Игоря Лукшта – даром «плетения словес», подобному кузнечной филиграни, где каждый прихотливый узор крепко спаян с соседними…

Другую грань «часослова» автора представляет следующее и одновременно последнее стихотворение подборки. Этот замечательный гимн жизни, покою и любви нужно читать целиком. Увидев в ребенке гармонию мира, понимаешь, зачем и во имя чего живешь:

 

 

После этих строк не нужно, на мой взгляд, комментариев. Достаточно прислушаться к своему личному часослову, который, верю, есть у каждого человека.

 

Продолжая разговор о стихах, представленных в Финале ВКР-2008, нельзя обойти вниманием подборку Александра Сухих. Признаться, анализируя ее с точки зрения того, как, на мой взгляд, строится подборка, я не видел стихи Александра в лидерах. Сама по себе подборка произвела впечатление некоторой сумбурности в темах, в поэтическом взгляде автора на жизнь, в интонациях лирического героя. Неслучайно, наверное, автор так и не дал одного общего названия подборке – потому что найти некое объединяющее начало для всех строк оказалось, по всей видимости, трудно. Это подметили и другие судьи.

Вместе с тем автор выдержал свой стиль, представив на суд читателя строки с сильной и нетривиальной образностью, сопровождающейся одновременно и тончайшим проникновением в мир душевных движений героя:

 

 

А разве можно не восхититься удивительно тонкой образностью в стихотворении «Не в настоящем времени»:

 

 

Но все же, все же, все же… Хотелось бы большей стройности в подборки. Однако все критические замечания не помешали подборке занять второе место.

Следующую подборку от той, о которой только что шла речь, вроде бы отделяет большое расстояние, если понимать под ним дистанцию между вторым местом и грамотой. Но особенность этого Финала была в том, что он оказался необычайно сильным по качеству и эффекту конкурсных стихов. На самом деле разрыв между грамотами и теми же вторыми местами весьма невелик. Могу сказать, что почти все тексты, будь то стих-победитель или подборка, отмеченная грамотой, имели почти равные шансы оказаться на пьедестале. Разделили их тончайшие предпочтения судей, выразившиеся в десятых долях баллов.

Поэтому мне очень хочется немного поговорить о прекрасной подборке Светланы Ширанковой (Visenna). Алексеем Хазаром уже было отмечено, что стихи Светланы вызывают подчас самую разную реакцию у читателя – от полного отторжения до искреннего восхищения. Однако смею думать, последнее – все же гораздо чаще.

Нет сомнения, что, помимо темы, объединяет стихи в подборке и особая поэтика их автора – резкая, сильная, подчас даже импульсивная и местами надрывная. Это, если можно так выразиться, не мягкие пастельные краски, не полутона. Напротив, палитра образов автора – как правило, глубокие, насыщенные краски и образы. Эмоциональная сгущенность заставляет читателя едав ли не каждую строку переживать как своеобразный финал. При этом мастерство автора еще и в том, что это напряжение, единожды сообщенное читателю, не ослабевает по мере чтения, напротив, поддерживается новыми и новыми всплесками внутренней энергии строк. Подкупает законченность и гармоничность подборки, вкупе с авторской рефлексией над самоосознанием поэта.

В свое время Евгений Коновалов в статье о поэзии Олега Горшкова обратил внимание на интересный феномен, названный им «поэтической скоростью». Он понимал под ней скорость перехода автора в строках от образа к образу, от метафоры к метафоре. Она может быть медленной, и тогда рефлексия читателя неспешна, может сосредоточиться на созерцательности. Она, эта скорость, может быть быстрой, и тогда читатель должен ускорять свое восприятие, причем не просто ускорять, но и интенсифицировать, становиться тем кристаллом, через который будут проходить стиховые токи все большей силы и напряжения. Посмотрите, насколько энергичны и резки образы, насколько широк диапазон возможных ассоциаций, тем для рефлексии читательским сознанием, например, в этих восьми строках:

 

 

Тут и запекшиеся губы – от страдания ли, от мучительных условий существования, – и лавовый, почти инфернальный ландшафт, и параллели с изгнанием, и неведомость горизонта – «Духовной жаждою томим, в пустыне чахлой я влачился…»

Не случайно, что и вся поэтика автора ориентирована на такой процесс «работы» с читателем – резкие восклицания, порой нарочито «шершавые» образы, смыслообразующие в рамках текста вопросы, так сильно отличающиеся от лирических вопросов в поэзии Полонского, Анненского, Блока: «Да какая там гордость, какая там к чёрту спесь?»

Порою хочется даже назвать поэзию Светланы Ширанковой урбанистической по своим глубинным психологическим истокам – настолько соответствуют ее строки бешеному, не склонному к паллиативам ритму городской жизни. Если наложить на это тему подборки, вращающуюся вокруг Поэта и Слова, то получается совершенно особый по своему эстетическому своеобразию поэтический мир, в котором «Кто-то выплеснул в стылый вечер разведенный водой пастисс. / Тот, Который условно вечен, выпускает меня пастись / в облысевшие напрочь парки, в лабиринт человечьих нор, / отобрав у старухи-парки мой отсроченный приговор»…

Я уже цитировал выше Сергея Гандлевского. Как мне кажется, очень близко с поэтической точки зрения Светлана Ширанкова подошла к его мысли в таких строках:

 

 

Поднимаемая автором тема бытия поэта в этой городской «кромешной тьме», где нет ни голоса («отключен телефон»), ни света, ни даже искры – что божьей, что таланта, – начинается картиной древнего наказания:

 

 

Но завершение, финал напоминают в какой-то степени Шевчука с его «рвущим связки даром» («Контрреволюция»):

 

 

Я не знаю, насколько далеко в своем поэтическом призвании удастся продвинуться Светлане Ширанковой. Но, думаю, читать ее безусловно стоит.

 

Завершить обзор мне бы хотелось беседой о подборке, вернее сказать, о цикле Наталии Шиндиной «Белое солнце Троады. Выбранные места из переписки Агамемнона с Приамом».

Признавая справедливость результатов конкурса, в подведении которых я участвовал, скажу все же, что именно эта подборка произвела на меня наибольшее впечатление. Подчеркну – я не говорю о том, что она должна была стать победителем. Но лично для меня она стала в какой-то степени самым ярким откровением.

Со времен пушкинского гения стало расхожим местом указание на греческую мифологию как исток для творчества. Сентенции о великих сюжетах античных мифов настолько часто употреблялись, что стали таким стереотипом, который стал почти что работать против себя. Порою, встретив такую характеристику какого-то бы ни было искусства, бежишь от него, подозревая набившее оскомину многократное перепевание традиционных сюжетов в не менее традиционной же манере.

Лучшим лекарством, даже оружием против этого служат те произведения, которые дают новый, абсолютно оригинальный взгляд автора, который не просто творит в русле греческого классического наследия, но, вырастая из него, строит свой совершенно неповторимый мир. Именно так я расцениваю эту подборку Наталии Шиндиной.

Вместе с тем автор опирается, безусловно, на классический фундамент, подчиняя его своему замыслу, переосмысляя порой те эстетические константы, которые имели место быть в античном мире. Так обстоит дело и с размерами, и с некоторыми традиционными для античности символами, и с общим строем цикла. Остановлюсь на этом подробнее.

Стержень композиции цикла составляет эпистолярный диалог. Здесь эпистолярность (в самом хорошем смысле этого слова), на мой взгляд, играет важнейшую роль – если античная традиция больших форм базируется либо на комедии с ее смеховым и сатирическим уклоном, либо на трагедии, причем последняя носит героический характер, то в цикле Наталии мы ясно видим глубоко лирический, даже интимный характер взаимодействия двух из трех основных лирических героев цикла. Сочетание эпической формы и сюжетности вместе с лирическими, основанными на душевных движениях эпизодами – вот то отличие, которое проводит резкую, почти контрастную грань между циклом и античными образцами. Если эпическое стихосложение знает раскрытие внутреннего мира героев, их психологии через действие, поступки, то позднейшая поэзия раскрыла для себя иные способы, смогла сфокусироваться исключительно на «движениях души человеческой», подчас сокрытых и не выраженных внешним действием.

Однако автор сумел в какой-то степени и вернуться к большой форме, сохранив дух той героической эпохи, сохранив эпический характер персонажей – тем самым показав их не просто людьми, но существами надмирными, как это характерно для героического эпоса. Это стало возможным благодаря сохранению диалога. Если вдуматься, то в греческих трагедиях и комедиях диалог – непременный, жизненно необходимый для стиха прием, позволяющий реализовать сверхчеловеческий, героический потенциал действующих персонажей. Так и здесь – два в какой-то степени протагониста (хотя на самом деле – лишь два выразителя одной мысли, одной истины) способны актуализировать свое содержание именно в диалоге.

Примечательно, как происходит оформление диалога, как распределяются, в частности, размеры для речи Агамемнона и Приама. Если первый, символизирующий, на мой взгляд, активное начало, выражается живым, непринужденным, местами даже слегка фамильярным трохеем (от греч. trochaios – «быстрый, бегущий»), то речи второго начала – созерцательного, не вершащего рок, но воспринимающего его, – отдан медлительный, спокойный, «мудрый» пятистопный дактиль, так напоминающий классический гекзаметр. Между прочим, если вспомнить распределение размеров в античном стихосложении, то гекзаметр – метр героический, которым повествовалось о героических деяниях. В этом контрасте, даже если он был введен автором ненамеренно, в этой смене противоположностей можно усмотреть глубоко символичное значение.

Что еще подкупает в этом цикле, так это прекрасное по своей убедительности проникновение в мир героического свершения, в мир эпического подвига – но вместе с тем и мир абсолютно фаталистического восприятия событий, именуемых роком. Что интересно, даже понимание этого нисколько не отменяет героической сущности мира и его персонажей. При всем знании рока эпический герой не может не совершать героического деяния, не может выйти за рамки своего предназначения, равно как и его противник. И активное деяние Агамемнона, и отрешенность покоя Приама – все они в конечном итоге служат лишь выразителем неминуемого и неотвратимого движения судьбы к некоторому финалу.

 

 

И вот здесь мы подходим к еще одному смыслу, заложенному в цикле – к отрицанию героического мира, всех усилий, направленных на достижение каких-то целей. Все это – не более чем «детская площадка», как это было сказано в эпиграфе из Кушнера, все это – лишь игры «детей человеческих», находящие свое конечное завершение в смерти:

 

 

Круговерть всех событий, иллюзорных по своей природе, противопоставлена вечной неизменности, имеющей истинную природу:

 

 

Разумеется, читатель найдет в рассматриваемых строках и много другого смысла. Этим и прекрасна поэзия. Но я имею своей задачей проследить трансформацию античного наследия. Если читатель помнит, я уже говорил, что усматриваю в цикле трех основных персонажей. По моему мнению, роль третьего, но не менее важного героя, безмолвного и терпеливого слушателя, но вместе с тем и влияющего на самый характер действия и на самих героев, играет море. Если обратиться к некоторым исследованиям, посвященным античному мировосприятию, то мы обнаружим примечательное отношение к морю. Оно было враждебной для человека стихией, самовольное преодоление границ которой не могло не повлечь за собой наказания. Море в цикле имеет свой совершенно четко уловимый характер:

 

 

Его отстраненность, безмолвие и бесконечная завершенность бытия – вот символ того, что в конечном итоге побеждает огонь человеческих поступков, низводит их до состояния неизменяемости природы всех вещей. Если рассматривать – уже вне классической традиции – все героические деяния как вызов судьбе и вечной неизменности, неминуемому року возврата в вечную неподвижность, то за этим бунтом, обреченным (пока?) на неудачу, неизбежно следует наказание, расплата:

 

 

Враждебность моря в этом отношении есть то, что пришло от греческого отношения к миру. Неслучайна ненависть к нему Агамемнона: «Море, море ненавистное повсюду! / Без конца и края. Знаешь, в чем обида: / Это всё не завоюешь…»

С другой стороны, образ моря более сложен – это то, что не только разделяет героев, но и то, что их сближает, что позволяет вообще свершиться человеческому героическому духу. Эта та трансцендентность, которая позволяет актуализироваться глубинному смыслу рефлексии главных героев. Одновременно это и то, что утешает, примиряет человека с бытием:

 

 

Впрочем, неслучайно, что эти два отношения к морю выражают два разных персонажа – вот еще одно противопоставление конечного единства, которое тоже можно назвать стержневым для развития цикла.

Но завершить этот разговор, который на самом деле вряд ли на этом заканчивается, ибо говорить можно много еще о чем, мне хочется вот этими строками:

 

 

И в этом – тоже античное наследие. Ибо именно древние греки, о чем так выразительно написал Сергей Аверинцев, возвеличили не припоминание, а память!.. Не в этом ли залог кажущейся такой невозможной конечной победы героя как такового?

Засим разрешите прерваться вашему покорному слуге. Надеюсь, что мои попытки разговора-рассуждения подвигнут кого-то на обращение к упоминавшимся строкам. Ей-богу, оно того стоит…

 

Остаюсь ко всем со всяческим уважением.