Юрия разбудила щекочущая прядь волос и утренний довольный голос. Просыпаться не хотелось, но отказать этому голосу он не мог. Это был самый любимый его голос. Он давно уже сосчитал и классифицировал все ее голоса. У нее есть дневной рабочий голос. Это когда он звонил ей на работу и рядом с ней были люди. Дневной шкодливый голос, когда рядом никого не было, и она могла спокойно говорить по телефону. Вечерний домашний голос, когда, свернувшись клубочком, говорила с ним о том, о сем. Вечерний дразнящий голос, когда устраивала целое представление из переодевания ко сну. Ночной задыхающийся голос, когда, уже не контролируя себя, шептала ему все что думала. Ночной опавший голос, когда, уже засыпая, уткнувшись ему в плечо, говорила о том, как она его любит. Утренний спокойный голос, когда предыдущим вечером просто заснули. И утренний довольный голос. Когда ночью чуть не развалили кровать.

 

Но то, что было произнесено довольным голосом, слегка царапнуло его сонное сознание. Перебираясь из сна в полусон, а потом и выкарабкиваясь из полусна, он все пытался вспомнить, что же ему не понравилось, а, почувствовав, что воспоминания ускользают, сонно переспросил:

-Что ты сказала?

-Я буду звать тебя Смешнулик.

 

Он сонно задумался. Да, изрядная лысина, дающее о себе знать брюшко, незначительная волосатость туловища. Собственно, ничего особо смешного нет. Мужчина средней привлекательности. Но не Мистер Бин, от одной рожи которого становится весело.

Но сознаться, что ему не хочется выглядеть смешным, напрямую не хотелось. Что-то, почти забытое, испуганно шевельнулось в душе. И поэтому он решил напасть на само слово.

 

-По-моему, я уже где-то слышал или читал это слово.

-А я и не говорю, что его придумала.- Он почувствовал, как она

пожала плечом, которое лежало на его груди. Второе было под его рукой, и пожимать им было неудобно. - Я просто буду так тебя звать…

-Неужели я такой смешной для тебя?

Она переползла по нему, устроилась поудобнее, и сдула с глаза несуществующую прядь:

-Ты? Ты - глупый… Когда я смотрю на тебя, у меня в носу пузырики, как от шампанского… И поэтому ты - Смешнулик. - Она зарычала и вцепилась зубами в шерсть у него на груди.

 

Он ойкнул, и свободной рукой шлепнул ее по голой попке.

 

Сегодня был выходной, и можно было не спешить выползать из постели.

"Господи, какая же она все-таки, еще девчонка - грустно и растрогано подумал он.- Я же старше на целую ее жизнь"

 

Дочь смотрела на него сочувствующе.

-Мучаешься?

Он пожал плечами и постарался не глядеть на нее.

-Так уходи к ней. Что, я не вижу, как ты маешься? Ты что, правда, ее любишь?

Юрий, растерянный прямотой вопроса, поднял взор на дочь. Она, найдя что-то в его глазах и лице, утвердительно мотнула головой, и подтвердила:

-Любишь...

Он неопределенно пожал плечами. Дочь покопалась в каких-то своих мыслях, и несколько неожиданно спросила:

-Скажи, а когда у вас с мамой начиналось, ты то же самое чувствовал?

Юрий задумался. Вопрос дочери прозвучал тихим эхом его собственных мыслей, которые все время мучили его в последнее время.

-Когда начиналось с мамой... - он аккуратно положил чайную ложечку, которую крутил в руках. - Бог его знает, может самое начало... Понимаешь, тогда очень многое совпало.

 

Он потер лицо руками, на секунду прикрыл пальцами глаза, а, открыв, грустно посмотрел на дочь. Она ждала продолжения. Медленно, может скорее даже для себя, чем для нее он начал рассказывать:

-Понимаешь, тогда все друзья женились. Надо - не надо бежали в Загс.

-Надо - ты имеешь в виду беременность?

-Да и это тоже. Чтобы девушка осталась ночевать у парня, или наоборот - ты что... Сумасшедший дом. Это у тебя вон твой, - он кивнул в сторону дочерниной комнаты, - какой? Третий, по-моему, живет у нас как у себя дома.

Дочь на секунду задумалась и гордо поправила:

-Четвертый...

Он обреченно махнул рукой:

-Еще хуже... Хотя чего это я ... Наверное, лучше так, чем... Короче. Все женятся. Все первое время счастливы. А ты один. А тут Набрань, лес, студенческий лагерь, палатки, костры. А тут я со своей гитарой. И она, со своими сиськами и гуттаперчевой задницей... - Забывшись, Юрий жестами дополнил описание.

-О Боже, - спохватился он, вспомнив, с кем говорит.

Дочь фыркнула и засмеялась.

-Ты извини, я, может, грубовато выразился, но это весьма правдиво описывает обстановку. Кровь бурлит, под каждым кустом тебе гостиница.

-Я тоже из набранского леса? - продолжая хихикать, поинтересовалась дочь.

-Нет,- усмехнулся и он. - Ты зачата уже в законном браке.

-А, ну спасибо, успокоил... Ой, пап, ну, ну... Давай, дальше рассказывай.

-А дальше уже нечего рассказывать. Вернулись в Баку. Еще два года учиться. А тут... И тянет нас вроде друг к другу. И хочется... Сама понимаешь, чего... Тем более что все преграды сняты, да и желание, вроде бы, обоюдное. А тут - близок локоть да не укусишь... И человек она хороший. Ну, чем не жена? К тому же, опять кто-то из друзей женился. Короче, бегом в Загс. И одновременно с дипломом на свет появилась ты. И все...

-Что значит "все"?

-А то и значит, что я и так уже разоткровенничался. Знаешь, хоть ты и взрослый ребенок, но, как-то не привык я обсуждать подобные вещи с детьми.

-Между прочим, ОНА - моя ровесница.

Юрий дернулся.

-Ты что, хочешь сказать, что я…

Дочь встала, обошла стол, за которым они сидели, обняла сидящего Юрия и чмокнула в лысину.

-Папусик, я ничего не хочу сказать, я просто хочу, чтобы хоть кому-то было хорошо. Сейчас вы с мамой оба мучаетесь. Лучше ведь не станет, верно? Ты ж не откажешься от своей… - дочь сосредоточилась, подбирая слово, - …любимой.

Юрий напряженно ждал слова после паузы. Ему очень важно было услышать, как дочь назовет ЕЁ, и, услышав, не разочаровался. Слово было хорошим. И интонация тоже. В ней практически не было иронии, а лишь малая толика ревности.

 

Юрий упрямо мотнул головой. Дочь вздохнула, пригладила пушок на его лысине:

-Вот видишь. А если ты уйдешь, может тебе будет хорошо.

-А мама?

-Ну, во-первых, она и так уже одна. Во-вторых, может быть она, в новом качестве одинокой женщины, больше задумается о себе, а, в-третьих, у мамы появится еще один, совершенно законный повод презирать тебя.

-А до этого у нее не было таких законных поводов, ты считаешь? - очень осторожно спросил Юрий.

-Пап, у тебя, как и у всех мужиков, - тоном многоопытной женщины продолжила дочь,- полно бзыков. Но ты мягкий и добрый человек. И, зачем-то, передал эти черты мне, - дочь опять тяжело вздохнула и прижалась щекой к его щеке. - А твоя жена и моя мать боится чувств, как черт ладана…

Юрий невольно улыбнулся точному определению дочери.

 

...Как оказалось, весь заряд трепета, желания и романтической влюбленности проскользнул, как торпеда-неудачница, мимо цели. Вожделенный объект в нужный момент спокойно отвернул, равнодушно всё забыв и, как бы, ничего не заметив. Два года принимая все знаки его внимания и симпатии, и, даже, поддерживая в нем какие-то надежды, она нисколько не смутилась объявить на днях подружкам, что выходит замуж за другого.

На душе стало противно, как после соития со случайной и не очень симпатичной партнершей. Не раз, и не два, в подобной ситуации, он ловил себя на ощущении, что ему явно не хватало какого-то штриха в получаемом удовольствии. Может быть, очень быстро наступала неприязнь к взбалмошному и полупьяному созданию, вначале так привлекавшему запахом духов и податливостью взгляда, а теперь этим же отвращающему. А может быть, это давала себя знать глубоко запрятанная романтичность натуры, вырывающаяся наружу только под гитарный перебор, которая убеждала его в ущербности получения удовольствия без душевного единения.

Он давно уже хотел проверить теорию, что секс с любимым человеком и просто случайный сексуальный контакт - совершенно разные вещи. Но, как-то так складывалось в его жизни, что ни одна из его влюбленностей не завершилась постелью, а ни одна из его постельных утешительниц не перешла в разряд возлюбленных.

Неспокойствие души вкупе с обыкновенной обидой загоняли его в угол, где терпеливо ждали безысходность и тоска. Но он не поддался. Сначала спасла весенняя сессия, экзамены, отвлекшие от сердечных дел, а потом он согласился с уговорами дружка и, подпихиваемый им, уехал отдыхать в Набрань.

 

Выгружаясь из автобуса, ставя палатки, обедая в столовой в первый день, он радостно озирал девичье многоличие вокруг, поражаясь обилию предлагаемых судьбой вариантов.

Но уже к следующему вечеру в фокусе его внимания осталась только стайка подружек с Электротехнического факультета. И шатенка, самая яркая рыбка из стайки, с карими, чуть на выкате, глазами, придававшими ей удивительно беззащитный вид очкарика, вдруг оказавшегося без заветных, сильных окуляров на носу. Хозяйка отливающей рыжиной копны волос, похоже, стеснялась своей хорошо развитой груди и соблазнительно упругого крупа. По крайней мере, и купальники ее были далеки от вызова общественному мнению, да и все, даже легонькие пляжные одеяния, несли на себе оттенок некоей чопорности.

 

И Юрий почувствовал, что вязкий туман предыдущей влюбленности начинает уходить во вчерашний день, уступая место, пока лишь надеждам и привычному оптимизму. Он встрепенулся, и начал умело расставлять сети. Анекдоты вились изящной, иногда пикантной, а нередко и весьма двусмысленной вязью, гитара послушная его рукам, наполняла набранский лес грустью и мечтами о любви, а собственный голос, неожиданно ставший вдруг глубоким и мужественным, оказался внове даже ему самому. Рыжеватая все чаще с интересом поглядывала на него, с удовольствием садилась рядом, когда он был с гитарой, и совсем не сопротивлялась, когда его рука воровато обнимала ее за талию во время посиделок.

 

Рыбка не ускользнула, но вместо милой интрижки, на которую он рассчитывал, стало наплывать что-то большее.

Он это понял во время бултыханий в море, когда, осмелев, но, несколько не рассчитав, сильно ухватил ее грудь, а она тихонько и очень спокойно сказала: "Ну не так сильно, больно же..." И он обомлел, захлестнутый желанием, сбитый им с ног, как волной, поняв совершенно отчетливо, что скоро ему позволят все. И лишь теплая упругость ее груди, невольно передающая его жадной руке отчаянный стук сердца, была странной. Он почему-то не ощутил радости прикосновения к чужому и незнакомому телу. Он обнимал что-то очень свое.

 

Не было торопливости. Он достигал всего постепенно и настойчиво. Приучая ее к своим рукам, сам, привыкая к ее голосу, запаху и испуганности. И прошло совсем немного времени, до того, как он был осчастливлен возможностью погружения в красивое, податливое, но ужасно стыдливое девичье тело. Но, проведя ладонью по доверчиво обнажившимся для него теплой груди, уютному животику и судорожно сжатым бедрам, и глядя в глаза пойманной, испуганной и уже согласной на все кареглазой рыбки, он вдруг ощутил не только всплеск привычной похоти. Вместе с привычно обрушившимся желанием, на него наплывала откуда-то абсолютно незнакомая в такие минуты нежность. Он взял ее лицо в свои ладони и тихо сказал:

-Не бойся, рыбка, я не сделаю тебе больно. Ведь я люблю тебя.

Она неверяще вгляделась в него... и ничего не сказала.

 

У него впервые совместилось то, о чем он мечтал. И любовь, и вседозволенность. Ему хотелось, со всей силой юношеской полу опытности, возвысить новоявленную женщину, раскрыть перед ней все таинства любви. А ему позволяли, стыдливо отвечая на поцелуи, получать удовольствие самому, и молчаливо препятствовали обучению. Хотя, он мог заложить голову, что ей было очень приятно с ним.

Вернувшись домой, и, ощущая свою некоторую некомпетентность в процессе обращения девушки в полноценную и темпераментную женщину, Юрий, взяв бутылку коньяка, пришел к другу.

 

Друг, от которого мало что утаивалось, крутя обручальное кольцо на пальце, мрачно пробурчал:

-Юрка, говорят, что женщины только после родов начинают понимать в этом вкус.

И покосился на отяжелевшую фигуру собственной жены, мелькнувшую за дверью кухни. Юрий понял, что не только у него существуют проблемы в жизни, и несколько повеселел.

 

Сюрпризы начались сразу же по возвращению в Баку. Ей, вернувшейся в строгий уклад родительского дома, и чуть остывшей от лагерной вольницы, стало стыдно. Обостренной чувствительностью влюбленного он ощутил это. Она и тянулась к нему, и презирала себя. За все. За то, что позволила себе увлечься, за то, что позволила ему стать ее первым мужчиной, презрев витавшую в воздухе сентенцию "Все только после свадьбы", за то, что об их романе знали, и за то, что теперь ощущала какую-то свою зависимость от него... И лишь когда он заговорил о свадьбе, она, на мгновение повлажнев глазами, чуть расслабилась и с радостью ощутила, как к ней возвращается самоуважение.

 

Бурный "пляжный роман", пробравшись сквозь рифы предсвадебной суеты и свадебной суматохи, перешел в студенческое супружество. Родители ревниво следили за тем, чтобы "молодые" поочередно жили то в одной, то в другой родительской квартире, не отдавая предпочтения никому, всеми силами стараясь обустроить их быт. А "молодые" учились, деля свою энергию между учебой и бурными ночами. Впрочем, вожделенными ночи были только для Юрия. Она же видела в них только одну, отнюдь не самую приятную часть супружества. Постель не вызывала в ней отвращения, но и не влекла. Ей гораздо больше нравились походы к знакомым и друзьям, когда можно было за вечер несколько раз произнести "мой муж", похвастаться его успехами, его внимательностью к ней и планами на дальнейшую жизнь. Юрий, как-то никогда особо не задумывавшийся о работе по окончании института, был поражен, насколько все это было важно для нее. Ему куда как более были важны их отношения, ее чувства к нему, непонятная ему ее сдержанность в постели, а не продумывание дальнейшей карьеры. А ее волновало, в первую очередь, не содержание их супружеской жизни, а их образ, как супругов, в глазах окружающих.

 

Юрий, не совсем понимая эту тягу к созданию образа, всеми силами поддерживал жену, не видя в этом ничего плохого. Задуматься его заставило слово "престиж" и его синонимы, которые незаметно, не очень быстро, и, вроде бы, даже по его инициативе, стали главными словами в их семье. Наблюдать беременную жену должны были самые лучшие специалисты, рождение дочери должно было произойти в престижном роддоме, в дальнейшем ребенок должен был быть в престижном садике, школе, общаться с детьми из достойных семей. И друзья тоже должны быть престижными. Не совсем удовлетворенная составом прежних, и его, и своих знакомых, жена стала возводить новое дружеское окружение. Он молча отстранился, но когда она попыталась сменить кое-кого из его старого окружения, Юрий взвился на дыбы, и жена отложила попытки на потом.

 

Родственники, друзья, знакомые ссорились, ругались, бурными ночами отмечая примирение, а у них не было ссор. Потому что это было "не комильфо" (фр. комильфо - здесь - как должно быть). Всплески его эмоций натыкались на стену ее безмерной уверенности, что любую проблему можно решить без скандала и удивительное умение гасить конфликты. И они жили тихо, мирно, на удивление ровно.

Настолько ровно, что даже чувство Юрия стало казаться несколько неуместным. Позволяя ему строго отмеренные ласки наедине, на людях она могла позволить себе какой-то жест приязни по отношению к нему только тогда, когда это диктовалось ситуацией. И Юрий уже знал, что если жена полуобняла его или прижалась щекой к его плечу, то, значит, это нужно, значит, она в беседе с кем-то демонстрирует теплоту их отношений. А по приходу домой будет ловко уворачиваться от его рук, бормоча: "Ну, потом, потом…"

 

Но это длилось не очень долго. В какой-то момент, после его очередного взрыва, с колоссальным трудом погашенного ею, она всерьез задумалась и об этой стороне их жизни. Поняв, что не найдя полного удовлетворения в постели с ней, муж начнет искать приключения на стороне, она то ли стала находить радость в постельных развлечениях, то ли просто симулировала свой интерес. Поначалу он обрадовался, но, скоро почувствовав некоторую фальшь в ее поведении, призадумался. И понял, что не может определить, где кончается притворство, а где начинается естественная для нее эмоциональная скупость.

 

Даже пообниматься с дочерью в свое удовольствие не удавалось в ее присутствии. Жена, начитавшись каких-то книг, считала, что чрезмерная ласка портит ребенка. Юрий, иногда, исподтишка наблюдая за женой, когда она возилась с дочерью, поражался ее спокойствию. Строго отмеренная теплота в голосе. Никаких глупых и смешных прозвищ. Просто имя, иногда уменьшительно - ласкательное. Утренний поцелуй, поцелуй при встрече, "спокойноночный" поцелуй. Нерегламентированные объятия вроде бы не отвергались, но принимались столь холодно, что ребенок скоро понял, что подлизываться и ласкаться можно ко всем, кроме мамы. Болезнь ребенка, как нарушение привычного и упорядочного хода вещей, выбивала ее из колеи. Она переживала, не спала ночами, становилась чуть теплее даже с Юрием, как бы подзаряжаясь от него душевным теплом, но, по выздоровлению дочери, уползала в свой панцирь, и продолжала комфортно существовать там.

 

Потихоньку и он оброс панцирем. С радостью скидывал его, когда общался с дочкой. Жена, убедившись в том, что тут Юрия не переубедить и не переделать, и что весь свой невостребованный запас любви он будет продолжать вываливать на дочь, незаметно отходила в сторону, и он самозабвенно возился с ребенком. Придумывал ей игры, рассказывал сказки, укладывал спать, и был лучшим другом.

 

А когда оставался наедине с женой, привычно гасил эмоции, и делал это так успешно, что в какой-то момент, совершенно случайно, понял, что уже не испытывает ничего к жене, кроме легкой неприязни. Он грустно зафиксировал это в памяти. И равнодушно продолжал жить, находя удовольствие в общении с дочерью, встречах с друзьями, на которые приходил обязательно без жены, в музыке и книгах.

 

И лишь однажды, напившись на своем сорокалетии, отмечавшемся, конечно же, в оччччень престижном ресторане, зло сказал ей:

-Вся жизнь прошла в борьбе за общественное мнение. Задавила мое чувство, ничего не позволила себе, всю жизнь прожили в оглядке на то, что о нас подумают, и в стремлении выглядеть и жить престижжжно, рррреспектабельно, и не дай бог показаться смешными. Вся жизнь… в жопу… Но главное, что престижно...

Она сделала вид, что это просто пьяная болтовня.

 

Худенькая, с какой-то цыплячьей копешкой разноцветных волос, она мило улыбнулась ему. Улыбка была нейтральная и безадресная, просто покупателю. А его пробило насквозь. Он ушел и с книгой, и с ее улыбкой в памяти, и с забытым ощущением ноющего сердца. И то, что от этой боли не спасут никакие лекарства, понял уже через пару дней.

Он мучился неделю. Уходил из холодного спокойствия дома, где все стояло по местам, все было респектабельно, красиво и... пусто. Нашел тихий бар рядышком, о существовании которого и не подозревал, и все вечера проводил там. Дочери, погруженной в очередной роман, было не до родителей, жене, привычно, было совершенно безразлично его отсутствие, а он, сидя в баре со стаканом в руке, пристрастно разглядывал себя во множестве зеркал. Зеркала, конечно, не утешали. Солидный дядечка, не вьюнош... И только он знал, сколько серых лет слетело с него за эту неделю, и как он внутренне помолодел.

И это ощущение молодости, вновь открывшейся доступности счастья, сорвало его с насиженного в баре места и привело опять в ту же книжную лавчонку...

 

Он не знал, как бы дальше развивались события, если бы в ее зеленых глазах не мелькнуло узнавание. И этого ему, как старому цирковому коню щелчка шамберьера, хватило, чтобы сорваться в галоп.

 

После работы он бежал в эту лавчонку, где уже его узнавали все окрестные продавцы, чтобы заглянуть в зеленые глаза, судорожно найти в них радость его приходу, и спокойненько устроится в стороне, дабы не мешать и так не очень бойкой торговле. А когда закрывалась лавчонка, они бродили по улицам. Он очень не любил ходить с ней мимо витрин. Она, привычно впивалась в них мечтательным взором, а он спешно отводил глаза, чтобы не видеть своего отражения. Оно кривлялось, перебегало с одной отражающей поверхности на другую и ехидно шепелявило:

-Гелой – любовник. Папик с досенькой. На ложу то свою посмотли, класавчик…

Он тяжело вздыхал, полностью соглашаясь с ним, но ничего не мог поделать с собой, и только уводил ее подальше от витрин.

 

Болтая с ней, он с ужасом ждал, когда же выползет их огромная разница в возрасте. Но этого не происходило. Она не пользовалась молодежным жаргоном, одеваясь ярко и броско, выглядела изящно и ухоженно. Знала и любила те же книги, что и он, а ею названные несколько новых имен, как ни удивительно, были весьма благожелательно восприняты им. Ни в какую не хотела идти с ним в ресторан, но удивительно быстро согласилась просидеть в приморской кафешке все ночь, слушая живой джаз (под это дело он для дома придумал семинар с отъездом в другой город).

 

С ней было удивительно просто и легко. Он, лет пятнадцать не бравший гитару в руки, вдруг стал прицениваться и приглядываться к новеньким и блестящим красавицам. Юрий надеялся вспомнить молодость и добавить себе привлекательности гитарными аккордами. Но не успел.

 

Она поскользнулась почти на пороге своего дома и потянула мышцу. Повисла на нем, подарив ему испуганную радость подхватить ее за талию и помочь дойти до квартиры. Он хотел, было, браво поднять ее на руки, но она вполне трезво заметила, что на такой узкой лестнице это сделать будет весьма трудно.

 

А в квартире вдруг оказался какой-то странный вихрь, который разметал их одежды по углам, подхватил и бросил их на ворчливый диванчик.

 

Переполняемый блаженством, уже взорвавшимся, но еще продолжающим кипеть в каждой клеточке, он водил носом по ее щеке, целовал губы и волосы, и поражался даже не забытому, а вновь прочувствованному ощущению счастья.

 

-Признавайся, нарочно все устроила, зеленоглазая ведьмочка?

-Ну, ты же у меня такой джентльмен, - сладко выплывая из истомы, прошептала она, - сам еще не скоро обнял бы девушку…

 

Он захлебнулся от этого простенького "у меня", и затих, боясь даже легким движением спугнуть это ощущение чуда.

 

… Оказалось, что любить любимую и быть любимым любимой надо уметь. Он еще помнил, как это приятно отдавать всё, но никогда не знал, как это неописуемо прекрасно в обмен тоже получать всё. Весь его предыдущий опыт обращения с женщинами здесь не подходил, и он всему учился заново. Юрий открывал для себя вкус жадного и соблазнительно – бесстыдного женского тела, ищущего и находящего в каждом движении удовольствие. Привыкал к невинности обнаженности и эротичности узенького полотенчика, намеренно накинутого так, что заходилось сердце. Знакомился с обжигающими прикосновениями нежных губ, выгибающих его тело дугой, и ласковым вкусом влажных бедер.

 

Для всего нашлись нежные прозвища. И для ее негустой рощицы, и небольших упругих грудей, и для его мохнатых излишеств. И каждое их любимое переплетение получило свое имя, и не было ничего повторяющегося, все было внове каждый день…

 

Даже ехидные витрины больше не отражали "папика с доченькой", а уважительно высвечивали счастливые глаза и тянущиеся друг к другу тела.

 

Встреча была совершенно случайной. Они наткнулись друг на друга в толпе торгового центра. Он давно не видел ее. Другие женщины тратят сумасшедшие средства и немереное время, чтобы поддерживать себя в форме. Ей ж это было не нужно. Она была все так же привлекательна, как двадцать лет назад. Очень хороша, невероятно соблазнительна, наверно, на чьей-то взгляд, но совершенно, совершенно не нужна ему.

 

Увидев его глаза, она настороженно вскинула подбородок. Они еще только пробирались через быстрый холод первого осматривания и подходили к первым колючим приветствиям, в тот момент, когда затилибомкал мобильник. Юрий автоматически ответил, забыв, что включен громкоговоритель. Между ним и женой весело влетел Маринин голос:

-Смешнулик, ты где, подними руку, я тебя не вижу в толпе.

 

Он увидел свое маленькое, стареющее и смешное отражение в зябкой изморози знакомых карих глаз, и сжался в трусливом стремлении отодвинуть от себя и Маринин голос, и мобильник, лишь бы продолжать выглядеть степенным и солидным. И тут же, через долю секунды, обозлился и на себя за этот порыв, и на жену, за то, что только своим видом она вызывала в нем мысли о респектабельности и необходимости соблюдения приличий. И, уже спокойно, отметая и свое задавленное смятение, и зарождающуюся в ее глазах насмешку, поднял руку вверх.

 

- "Смешнулик"? Н-да... В самый раз.. Ты действительно... Да, собственно, ты и сам знаешь...

 

Она филигранно сыграла финал. Выказав свое отношение неуловимым движением бровей и век, и абсолютно естественно не заметив подошедшую Марину, повернулась и отошла.

 

Безукоризненно одета, воспаряюще холодна и глубоко несчастна. Он это прекрасно видел. Знал свою вину, но не чувствовал ее. Потому что при жизни с этой женщиной он давно отучился чувствовать, а привык делать то, что положено, соответствует статусу и не вызывает осуждения. Вся живая часть жизни с ее эмоциями, радостями и, даже, скандалами была вынесена ею за скобки семейного существования. И сейчас она была несчастна не потому, что страдала от потери близкого человека, а потому что произошло что-то "не комильфо". И теперь в глазах окружающих не только он был смешон. Но и она. Почти как персонаж анекдота про покинутую жену.

 

И он, стоя сейчас в разноцветной, шумящей и жующей толпе, забыв опустить руку, презирал себя за то, что на какую-то долю секунды почти предал свою вновь обретенную свободу и раскрепощенность. Только сейчас, увидев себя в холодных глазах жены, вдруг, понял, что он счастлив оттого, что может любить и быть любимым, может смешить и может быть смешным. И ему плевать на весь мир, лишь бы ЕЙ было хорошо с ним.

 

Теплый нос уткнулся ему в спину. Он вздрогнул от этого невинного прикосновения, как от укуса пчелы. Расстроенный и виноватый голос сказал:

-Она слышала? Прости. Я просто не видела, что ты не один.

Он протянул руку назад, не отводя глаз от удаляющейся спины, погладил Марину по теплому бедру, ненароком нащупав край откровенной мини - юбки, и невпопад сказал:

-Когда станешь занудой - убью…