Давным-давно, когда Солнце и Дождь еще были Богами, когда вода в реках текла строго на север, когда девушки выходили замуж рано и всегда по любви, стояла на свете маленькая деревушка, такая маленькая, каких полным-полно во всём мире. И, казалось бы, ничего особенного в той деревушке не было, да только вот как зашумит листва, как заворОчатся под ногами путников камни, как обернётся вода в реках стылым льдом, так и выйдут на охоту тёмные чудеса, живущие под той деревней.

 

И чудеса-то те не злые совсем, тёмные просто. Такие тёмные, что вся чернота из них рвётся наружу с каждым вдохом, вырваться стремится, да только вот не может никак. И содрогается земля каждый раз под вдохами этих чудес, и проливается на землю не по здешнему холодный дождь, и всё живое прячется по домам своим, давая им дорогу.

 

Выходят чудеса на охоту, водят носами по ветру, жмурятся и нежатся на божьем тепле, знают ведь: недолго им осталось наслаждаться земной жизнью - как опустится к ним дядька Солнца — Закат, как прогонит племянника прочь, так и накинется на деревеньку тёмная ночь. И уж тогда чудесам не до услады будет: тут как бы не пропасть из виду, как бы не потерять своих, как бы не остаться в той ночи навсегда. Ночи злые здесь, черно-багряные, а чудесам и страшно делается, кровь у них в жилах закипает, бурлит от страха, и, кажется, нет ничего страшнее того животного страха, каким объяты те чудеса. Потому и бегут все они в разные стороны, кто куда успеет.

 

Какое чудо во льду спряталось, да в него же и превратилось, какое нашло тропинку верную да и вернулось к себе под землю, а какое от отчаянья да и в жилой дом стучится. Местные-то знают, местные ведают: коль постучалось тёмной ночью что-то в дом — дверь закрой покрепче, не отворяй - проберется зло к тебе в душу. Да только те чудеса стучатся, скребутся жалостливо, чуют: недолго им жить осталось, ночка злая распахивает уже объятья свои, кладет руки на плечи и тянет, тянет за собой. И нет сил удержаться, оттого и скребутся они так рьяно и жалостливо, что, кажется, и двери деревянные плачут вместе с ними, плачут по ним.

 

А люди-то в домах не спят, слушают; чуют люди тот страх, то отчаянье, какое завладело чудесами; хотят пустить, да боятся: помнят о зле, не хотят быть рабами его, слугами его. Так и проходит ночь, и погибают чудеса в объятиях её, и радуются люди победе Солнца, да только не ведают, что Солнце всё равно взошло бы, ночь всё равно проиграла бы, а чудес-то уже и не вернёшь. И отнекиваются люди, мол, злые они были, тёмные, незачем их жалеть, да только не знают, что тьма — не зло, и что чудеса те добро несут, да и пронести его никак не могут: гибнут каждый раз, и с каждым разом все трудней решаются выйти на охоту, помнят о сгинувших, чувствуют, как болят раны погибших чудес.

 

Но раз за разом всё равно выходят они из-под земли, всё равно так же водят носами по ветру, ищут, где бы пригодились они больше всего. Где колодец прохудился, где дом жилой осел, где пшеницу почти всю полёвки поели... да только не подходит всё это чудесам, люди с этим и сами справятся, стоит лишь подсказать. Ищут они, где что серьёзное произошло, где какой ребёнок в лесу затерялся, дорогу найти не может, плачет от бессилия и усталости. И не скрыться ему от цепких объятий ночи, превратится он в раба её, слугу её, завладеет им зло, и никто, никто уже не сможет его спасти.

 

Коль учуют подобное темные чудеса, так помчатся сломя голову, найдут ребенка человеческого, да принесут домой. Не знает никто, как они дом его находят, да и не важно это, важно другое — приносят они ребёнка, скребутся, стучатся, а двери им так и не отворяют. И ребёнок рыдает плачем не человеческим, а будто звериным воем, да только люди и ему не верят, думают, мол, зло дитём прикинулось, хочет, чтобы дверь ему отворили.

 

А ребёнок всё плачет, а ночь всё протягивает руки к нему — вот тогда и приходится чудесам искать самого ответственного их них, сильного самого, быстрого самого, такого быстрого, чтобы смог ребенка на себя посадить, да и добраться до логова чудес, не уронить, не потерять, отобрать маленькое чудо у ночи, не дать ей обнять его да и спрятать подальше.

 

И проводит тот ребёнок под деревенькой не дни, а ночи; и живёт он у чудес и не знает даже, что под сводами глинистыми другая жизнь есть, та, настоящая, где ждёт его семья, ждёт, да волнуется, да проклинает тёмные чудеса и всем, всем в деревеньке рассказывает, мол, украли у них ребёночка, забрали к себе, погибло дитё ненаглядное. А чудеса слышат всё, слышат, да и хотят ребёнка вернуть, да никак не успевают сделать это до прихода Заката, боятся отдать на служение ночи, берегут, защищают. И семья того ребёнка всё рассказывает, рассказывает, а чудеса все злятся, беснуются: оклеветали их, а они даже оправдаться не могут. Смотрит ребёнок на всё это, смотрит, да не понимает, что случилось вдруг, что произошло. И домой ему хочется, и к чудесам он всей душой прикипел - привязалось к ним дитё человеческое. И думает тот ребенок, что незачем ему возвращаться, что не ждёт его никто, а семья в деревеньке всё клевещет, а чудеса всё беснуются...

 

И проходят вокруг них дни и месяцы, а чудеса всё никак на повторную охоту не решаются: помнят о погибших, помнят о пропащих, помнят о ребёнке - боятся его с собой брать. Как вдруг самый сильный, самый ответственный, быстрый самый из них как подхватывает ребенка на руки, да и выбегает наружу, прямо в объятия ночи кидается с головой. И черно-багряная обвивает его руками своими, смеется гулко, а он все бежит, прижимает к себе чудо маленькое человеческое, не дает ему пропасть, бежит прямо к дому его и думает, что если уж погибнет, то хоть принесёт в мир этот капельку добра. И помнит то тёмное чудо дом ребенка, и останавливается, запыхавшись, у закрытого порога, и воет в бессилии, скребётся в дверь, да только она, как и раньше, не поддаётся ему, не отворяется. Люди в доме сидят, выжидают, жмурятся от страха, а ребёнок у чуда на руках чует тот страх и вновь плачет, как раньше, только плачет он уже жалостливо, по-человечески. И сдается сердце матери его, бежит она к двери, отворяет её спешно и видит: стоит на пороге дитятко её ненаглядное, стоит, плачет, да только смотри не в дом, не на матерь родную, а на улицу, в ночь, смотрит, да рыдает так, будто самое ценное в жизни потерял. И не ведает мать его, не знает, что так оно и есть, что было у ребёнка того чудо, самое ответственное, самое сильное, быстрое самое, да только сгинуло оно в тёмной ночи да и пропало навсегда. И не вернуть его никогда, и мелко так на душе становится, и не знает никто из них, что темное чудо ушло с улыбкой.

 

С улыбкой оно ушло, долг свой выполнило, отдалось ночи всецело, да только остальным чудесам трудно без него, трудно так, что и ничего сделать не могут. И теперь уж чудеса людей проклинают, мол, из-за них это всё, незачем им помогать больше, сами справятся, раз так. И согласны с ними люди, думают, мол, незачем им эти чудеса темные, ничего они не делают, служат только злу да ночи пособниками, и только ребёнок спасённый каждый вечер подолгу на пороге стоит, стоит, да глядит в ночь, глядит и ждёт, ждёт свое самое сильное, самое ответственное, быстрое самое чудо. Ждёт, да знает, что не вернется оно никогда.

 

И не скажет никто ни людям, ни чудесам, что не могут они друг без друга, что созданы они так — одни на поверхности земли, а другие под ней, и призваны они помогать друг другу, да только ничто в мире не получилось таким, каким было задумано. И трудно им всем, да не признаются они, отнекиваются, мол, как хорошо без чудес стало людям, как хорош без людей стало чудесам.

 

Да только истосковались тёмные по Солнцу, истосковались по охоте, по ребёнку человеческому соскучились, а выйти боятся, не решаются. Поселилось в пещерах у них сомнение, тоска поселилась, даже боль, да только ничего они сделать с ними не могут, негде им света набрать для борьбы. И чахнут чудеса, чахнут и погибают чаще даже, чем на охоте.

 

А людям всё и нипочём будто, да только всё чаще дети у них пропадают, и никто из пропащих так домой и не возвращается. И ругают они чудеса, клеветчут на них, молятся лживым Богам своим, и только спасённому ребёнку известно, что пропали чудеса давно, пропали вместе с его чудом. Самым ответственным, самым сильным, быстрым самым чудом.

 

И решает тот ребёнок, выросший уже давно, да только ни слова за жизнь свою не сказавший, решает он тоже стать самым ответственным, самым быстрым, сильным самым, таким, чтобы самому людям помогать, раз чудес нет в мире больше. А чудеса сидят под землёй и умирают медленно, страшно, и хотят, чтобы пришёл им кто-то на помощь, хотят, да только позвать не смеют. И забыли они уже давно о спасённом ребёнке, а вот о людях помнят. Помнят, хотят вновь на охоту выйти, помочь, да не могут уже, силы у них пропали, не могут подняться они с земли, не могут на поверхность выйти.

 

И проходят дни, проходят месяцы, года проходят, а спасённый чудесами ребёнок старается, помогает всем в деревеньке. И смотрят на него люди, смотрят, да не нарадуются, какой, мол, человек хороший растет, жаль только, что не говорит совсем. А человек тот хороший говорит, только не с ними — не хочет он с ними говорить — разговаривает он со своим давно пропащим чудом, в душе разговаривает и радуется его одобрению.

 

Вот стал тот человек самым ответственным, самым сильным, быстрым самым в деревеньке, стал, да ни слова ни проронил, а молча побежал стремглав к убежищу чудес, вспомнил дорогу, побежал, когда дядька-Закат уже опускался на землю, отворил без усилий глиняные своды пещеры, зашёл, да и остановился, затрясся всем телом. Увидел он, что не осталось там чудес, ни единого из них не осталось, упал навзничь, да так и пролежал в пещере то ли день, то ли месяц. И не тронула его ночь, пробравшись сквозь своды, вспомнила старого знакомого, усмехнулась про себя, да ушла, забрав с собою всё зло. И никто не знал тогда, не ведал никто, что ушла она навсегда.

 

И проснулись все сгинувшие тёмные чудеса, и ожили ставшие стылым льдом, и вернулись все те, кого ночь обняла смертельно, да только ребёнок-неребёнок, спасённый ими и их же спасший, так и не проснулся. И людей чудеса привели, и сами его разбудить пытались, и молились они все вместе лживым людским богам, да только не получалось у них ничего, никак он не просыпался.

 

А как-то постучалось к ним в своды что-то, постучалось робко, да затихло тут же. Открыли ему чудеса вместе с людьми и увидели: стоит на пороге самое ответственное, самое сильное и самое быстрое чудо, смотри на всех, улыбается не по-ночьи, а по-доброму, да идет к чуду людскому. Подошло, улыбнулось ему, да потрепало его по плечу.

 

И проснулся тот ребёнок, проснулся, оглядел всех, улыбнулся широко, а как увидел своё чудо, так кинулся к нему в объятья, да и проговорил впервые:

 

- Спасибо.

 

И никто, никто кроме них двоих и не подозревал, не ведал, не знал, что ребёнок тот говорил это слово постоянно, каждый день и каждый час говорил, благодарил своё чудо за спасение. Но сказал он вслух и сразу понял: сбылась мечта его, вернулось его самое ответственное, самое сильное, быстрое самое чудо. А как огляделся потом, как увидел, что на дворе стоит ночь, а все двери отворены и люди вместе с тёмными чудесами стоят, как ни в чем не бывало, как будто никто и не обижался ни на кого, не клеветал, так улыбнулся ребёнок, улыбнулся и заплакал. И плакал он, как не плакал никогда еще в жизни. Плакали люди, плакали тёмные чудеса, лживые боги людские плакали...

 

И ночь, спасшаяся от зла, рыдала вместе с ними.