«ДЕЛО ПАЦИЕНТА А. ЧЕХОНТЕ

«Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее,

чем вражда и ненависть – презрение к своей родине».

Петр Столыпин

 

Теперь приступаем к трудному делу подсудимого Чехова, известного также под кокетливым псевдонимом А. Чехонте. В интеллигентской среде, которой русский человек обязан своим грехопаденьем, этот исторический персонаж занимает особое место. В самом деле, на упражненьях литературного ловеласа взросли поколения россиян, не помнящих родства своего...

Есть мнение, что образование для простолюдина может обернуться большою бедой, а неофит, промышляющий литературой – самый опасный для общества тип – словно несмышленыш с динамитом в кармане. «Человек образованный» решительно полагает, что коль освоил грамоту и науку, то, значит, может учить уму-разуму всех остальных. Дилетантов порой распирает от чувства собственной значимости. Об одном выходце из рабочей среды Алексее Пешкове мы уже поминали, а другой типичный пример – Антон Чехов, сын выбившегося в бакалейщики таганрожского крепостного. Эти выходцы из простого народа, на пару, сделали для развала державы больше, чем все бомбисты, эссеры и большевики с Ильичом во главе. Горький и Чехов разнесли по России заразу – презрения к исторической власти, православной вере и традициям русской земли.

По свидетельствам, отец Антона Чехова – человек деспотичный, «сек детей, заставлял работать в скобяной лавке». Сечь детей – дело нужное и полезное, с этим поспорит только дурак, но за Антошей отец, выходит, не доглядел. Если бы сек, как полагается – добрые люди утверждают, что следует предварительно вымочить розги в растворе поваренной соли) – то из сына мог бы получится приличный скобарь: пользы для Отечества, быть может, немного, но и вреда, ни на грош...

Между тем, еще в юные годы Антон проявил интерес к гимназическим и домашним спектаклям, и незаурядное комическое дарование. Современники Чехова добровольно передали в наше досье запротоколированный эпизод его артистического репертуара: Антон, уморительно сыгравший роль дантиста, вырывает у пациента (старшего брата) больной зуб: наука торжествует!.. Впоследствии у бережливого литератора из этой сценки появляется рассказ «Хирургия». По другим свидетельствам один из ранних водевилей Чехова был написан им уже в седьмом классе и отправлен в Москву, но дальнейшая судьба его неизвестна.

Зато написанная в те же гимназические годы пьеса «Безотцовщина» («Пьеса без названия») вышла во второй половине XX века на подмостки театров под названием «Платонов», а значительно позже, уже в наше время по ней поставили фильм. И каждый кто знаком с «Неоконченной пьесой для механического пианино» уже не станет оспаривать, что мы имеем дело с талантливым автором, который рано проявил свой писательский дар. Однако окончив гимназию, Чехов поступает в Московский университет на медицинский. Вот любопытный факт, особо достойный обзора: можно ли ныне представить, чтобы сейчас провинциальный скобарь приехал в столицу и поступил в МГУ? Без связей, без знакомого дяди, и даже без «бабок»?..

А между тем, при «гнилом» царском режиме, это, похоже, было делом обычным. Но чем отплатил Антон самодержавному строю, который в те времена не бичевал только лентяй? Может, он, засучив рукава, трудился в госпиталях, вдовьих домах или сиротских приютах огромной плодовитой страны, где хронически не хватало врачей? Однако по нашим свидетельствам медицинская практика ему не далась, отсидев в престижном вузе положенный срок, А. Чехов в медицине не состоялся. По некоторым подозрениям с коллегами он не сошелся и постоянных пациентов себе не нажил. Да и копаться в чужой немощной плоти было ему не совсем по душе. «Врач без пациентов» – один из псевдонимов незадачливого эскулапа, который, плюнув на это провальное дело, обратился к более благодарному – литературному ремеслу.

А, значит, должен был регулярно выдавать на-гора свои, в самом деле, «смешные» рассказы, то есть, потакать низкопробным вкусам бульварных изданий – «Будильника», «Зрителя», «Сверчка», «Стрекозы», «Осколков», «Красной вороны» и т. д. и т. п. И если за четыре года после окончания гимназии он напечатал около сотни своих, так сказать, сатирических произведений, то под опекой Н. Лейкина (тоже у нас давно на заметке!) он стал почти ежедневно поставлять на поток «смешной материал «на злобу дня»» – анекдоты, фельетоны, зарисовки, сценки и репортажи.

И скоро литератора Чехова «понесло»: он стал бравировать своими талантами. По воспоминаниям В. Короленко (тоже наш поднадзорный!) Антон Чехов в тот период считал, что может создать сюжет «из воздуха», практически на пустом месте. Для примера этой бравады приведем один эпизод:

« – Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы? Вот.

Он оглянул стол, взял первую попавшуюся на глаза вещь, – это оказалась пепельница, – поставил ее передо мной и сказал:

– Хотите, – завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница».

– И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...».

Вниманию всех! В вышеописанном эпизоде постороннему взору обнажается суть всякой халтуры – стремления написать на случайную, произвольную тему в срочном порядке пару страниц, чтобы потрафить невзыскательным вкусам и при том зашибить гонорар. И, примечательно, что совсем неважно о чем: тема даже не имеет значенья!.. А уж если еще и тему подскажут, тогда чтобы остановить нашего литератора, придется вязать его по рукам. Так вот кто, выходит, один из столпов литературной халтуры! По примеру, образу и подобию Чехова многотысячный советский писательский цех регулярно исписывал вагоны бумаги, творческим порывом выстригая таежные массивы страны. В «Литературной газете» всего лет десять назад еще можно было встретить рецепты маститых членов «Совписа» для молодых: выдавать каждый день по листу(!) – это, значит, двадцать и, даже, поболее, страниц машинописного текста. Теперь следует помножить на триста шестьдесят пять дней в году, затем на число писателей, литераторов, журналистов, а также необходимость редактуры и корректур!.. А если еще кто-то возьмется по десять раз переделывать вирши, как классик Толстой, то, получается, – жить скоро нашим потомкам в пустыне, если, вообще, с подобной литературой на свете Божьем удастся нам уцелеть...

Итак, история с пепельницей не пустячный и проходной эпизод, – в нем, как в волшебном яйце, сокрыта игла: наш подсудимый был убежден, что в силу своих дарований он может описать – да так что будут охотно читать и смеяться (!) – практически всё. И даже пепельницу, в которую автор сам навалил кучу окурков: «навалить», а потом негодовать, смеяться или искать виноватых – для критиков и сатириков любимое дело во все времена. Но если невинную и бессловесную пепельницу можно запросто высмеять и обжулить, то участь всяких людишек, которые встречаются критику на пути, также незавидна, смешна. Они, может, и родились лишь для того, чтобы угодить «на зуб» умному человеку с университетским дипломом. И наш весельчак-литератор просто обязан всех встречных – чохом – предать остракизму: уже только за то, что они попались ему на глаза. Здесь у каждого сатирика может проявиться известный соблазн: взять на себя миссию «дежурного по стране»…

В самом деле, литератору Чехову ежедневно требуется сто строк печатного текста для гонорара, и эта позиция в жизни становится важнее всего. А если даже в деньгах не большая нужда, то в силу вступает привычка, ведь писательство, уже говорилось, это наркотик: лишите писучего человека пера, авторучки или ноутбука – он не протянет и пары недель: скончается, даже если продуктов будет в достатке. И наш герой – Антон Павлович Чехов – увы, не исключенье, а, скорее, типичный, может, даже, самый злостный пример.

Итак, наш «Врач без пациентов», в литературе оказался весьма плодовит. Не смыкая своих зорких глаз, он высмеивал и вышучивал все, что попадалось под руку. Но, разумеется, не всем современникам пришлось это по нраву, тем паче что иные не хуже последнего владели пером. Так, однажды критик Л. Е. Оболенский заметил, что Чехов: «народился, так сказать, в ослиных яслях, или, говоря менее высоким слогом, в юмористических журналах,.. среди навоза, которым покрывают свои страницы эти несчастные листки, в виде карикатур на обманутых мужей, на зловредных тещ и в виде рисунков с обнаженными бабами. Среди такого общества трудно заметить г. Чехова»...

Известный критик был в подобных оценках не одинок: о нашем плодовитом фельетонисте также нелестно отзывался И. Бунин, негодуя на его «пошлые клички»... А другой блистательный критик А. Скабичевский предсказывал, например, что Чехов сопьется и умрет где-нибудь под забором...

Однако многим нравились смешные сюжеты плодовитого штукаря. Особенно способности Чехова пришлись по душе издателю «Нового времени» А. Суворину, который умудрялся сохранять тесные связи с людьми самых непримиримых кругов. И опытный, хитромудрый Суворин, который заигрывал с оппозицией, дал Чехову определенный настрой. В суворинский период творчества Чехов выбрал главные мишени и цели, по которым можно было лупить наверняка: успех у публики и гонорар был обеспечен.

А теперь мы намерены показать публике его несчастные жертвы – тех, кого поднял бывший бакалейщик и медик на дыбу, и кого он сделал посмешищем всех честных людей. Чем, к примеру, не угодил Антону Чехову скромный школьный учитель греческого языка, который искренне беспокоился о том, «как бы чего не вышло плохого»?.. Нам неизвестно с кого срисовал этот трагический образ наш моралист-весельчак, но теперь каждому ясно, что герой-то был прозорливый: кожей чувствовал, что Россия уже на краю. А выставить неординарного человека придурком – для фельетониста дело простое: в том можно теперь убедиться на примере самого Чехонте...

Когда он писал о провинциальном учителе Беликове, то определенно рассчитывал, что его фельетон будут читать, – причем не только взрослые люди, но и юные, у которых «каша еще в голове». И, как образованный медик и литератор, должен, просто обязан был знать, какова будет реакция, то есть ответное действие незрелых умов на его персонаж – того самого «человека в футляре» – рядового учителя, «который своей благопристойностью создал в городе такую атмосферу, что хулиганов приходилось исключать из гимназии, а священникам воздерживаться на публике от скоромного». А чеховский подтекст был таков: долой подобных Беликову – за которым стояли тысячи, миллионы российских учителей(!) – моралистов, долой «самодержавные» пережитки, да здравствует свобода, вседозволенность и отсутствие всяческих устаревших приличий и норм...

Успех, в самом деле, оказался для россиян заразителен: после публикации «Человека в футляре» каждое слово, каждый жест провинциального или столичного педагога необъятной державы воспринимался в призме этого популярного рассказа А. Чехонте. На российском дворе давно была непогода, подходили темные тучи, но призыв к благоразумию и порядку вызывал теперь, после чеховской публикации, смех. И так до сих пор, хотя литератора Чехова давно уже нет, его книги по-прежнему идут миллионными тиражами, а несчастный прозорливый учитель так и остался именем нарицательным, опозоренным у всех на виду... Между тем, позволим здесь высказать лишь одно соображение в защиту осмеянного автором персонажа: человек должен быть непременно «в футляре»: без него он беззащитен – как рыба без чешуи. Умеренность, осторожность во всем – вот первое свойство мудрого человека.

Между тем, при ближайшем рассмотрении выходит, что сам Чехов вовсе не думал, а рефлексировал – так сказать, реагировал, как оперативный газетчик, на текущий момент. А если принять в расчет, что момент был критический – повсеместное брожение умов и смятение власти – то, получается, Чехов в этот трагичный для России момент предлагал самый примитивный рецепт: списать осторожных педагогов в расчет... И этот нехитрый рецепт потом механически распространился на другие сюжеты и на всех остальных неугодных писателю персонажей, реальных прототипов знакомых Чехову лиц – чиновников и военных, помещиков и полицейских, мещан и дворян. Увлекаясь, писатель не пощадил даже своих бывших коллег – врачей, жестоко осмеянных в знаменитой «Палате № 6», ставшей прообразом всей самодержавной России...

Бездушные врачи-коновалы, туповатые и трусоватые педагоги, чиновники – казнокрады и демагоги, продажные слуги закона, примитивные нравы и убогая жизнь существовали и существуют везде, в той же хваленой Европе, но в России – талантами одержимых сатирическим зудом – эти недуги всякого общества были возведены в крайнюю степень, представлены язвами государства, которые, по всему выходило, надо срочно и безжалостно вырезать, невзирая на критическое состояние «пациента». И в результате были преданы смеху военная служба, религия, брачный союз, государство – общественные универсалии, без которых все повалится, нигде, никогда, ничто не устоит…

«Гениальная» софистика Антона Павловича Чехова была сложена по известному примитивному принципу: я не ты, но я – человек, следовательно, ты не человек… Это было до глупости просто, но в намагнетизированной российской среде действовало почти безотказно. Писатель Чехов, как тот же Ленин, лепил «бубнового вальта» на всех, кто попадался ему на глаза, но, с особой охотой на все, что составляло сердцевину национальной России.

Однако зачем так яростно избивал он своих персонажей? Обличал, искоренял, так сказать, пережитки и недостатки, затрудняюшие движенье вперед? Или, наоборот, как персонаж Достоевского в «Бесах» изобретательно поощрял низменные нравы толпы? За что особо досталось военным, которых, впрочем, литераторы-гуманисты охотно бичуют всегда?.. Видимо, военные должны воевать, когда нужно оберегать писательский труд, чтобы в мирное время исчезнуть, или, во всяком случае, не попадаться писателям на глаза... А между тем, эти бездельники пользуются успехом у дам: ведь, верно отмечено, что «женщины военных любят, потому как патриотки...» – что порядочному штатскому человеку вынести просто нельзя. Тем более что патриотизм для настоящего литератора всегда был мишенью. Один из них даже честно признался, что патриотизм, по его разумению, это свойство всех кошек... Таким образом, дал всем понять, что сам он породистый пес...

Чехов не пощадил даже самое людное и трудовое в России сословие – русских крестьян. В его рассказе «Мужики» они жили хуже скотов, но, главное, были наделены самыми скверными свойствами и чертами, какие только можно найти в человеческой природе. Крестьяне представлены безнадежно грубыми, лживыми, тупыми, грязными, нетрезвыми, безнравственными, скандальными, постоянно подозревающими друг друга, откровенно желающими своим близким зла. Зато, как писали, «Рассказ вызвал восторг марксистов и интеллигентов либерального толка и резкий протест патриотически-настроенных деятелей русской культуры». Например, Лев Толстой оценил этот рассказ, как «грех перед народом», и сказал, что Чехов не знает народа. Толстой тогда написал: «Из ста двадцати миллионов русских мужиков Чехов взял только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать»…

Но строго говоря, мужиков в повести почти нет: есть бывший столичный лакей, вернувшийся умирать в родное село; его отец, сгорбленный, беззубый старик; брат – сельский люмпен, алкоголик, живший у купца в сторожах. Однако чеховская повествушка называется показательно – «Мужики», а значит, все, что в ней происходит, напрямую подходит к российским крестьянам, к этой «соли» русской земли...

Вот характерная небольшая цитата: «Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик»…

А заодно, там же с мелкой, подловатой иронией – в адрес веры и православных людей: «Марья и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали. Детей не учили молиться, ничего не говорили им о Боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал»… Впрочем, религия и народная вера для Чехова всегда была особая цель, и нет, пожалуй, ни одного рассказа, чтобы наш писатель не плюнул в этот родник…

Так, в его рассказе «Архиерей», казалось бы, никаких отрицательных персонажей. Просто доживает свои последние дни Преосвященный Петр – скрытный, беззлобный, тихий человек. Но, между прочим, описывается, что «священником был отец Демьян, который сильно запивал, и напивался подчас до зеленого змия, и у него даже прозвище было: Демьян Змеевидец. В Лесополье учителем был Матвей Николаевич, из семинаристов, добрый, неглупый человек, но тоже пьяница»…

Далее поминается, что священник заставлял своего глухонемого племянника Иллариона читать записочки и записи на просфорах «о здравии» и «за упокой» – правда, смешно?.. А когда этот Илларион уже поседел и облысел, то однажды на бумажке вместо имени прочел: «Да и дурак же ты, Илларион»… Просто умереть можно со смеху!..

А, в конце концов, выясняется, что сам архиерей, хоть и был из церковного рода, но тоже с детства придурок: до пятнадцати лет был неразвит и плохо учился, так что его даже хотели взять из духовного училища и отдать в лавочку, однако, он, в конце концов, вопреки всему (или благодаря?), получил крупный сан… Подтекст понятен даже придуркам...

Фабула рассказа проста: архиерея приезжает проведать попавшая в нужду старая мать, которую он не видел около десяти лет. И священник вспоминает, умиляется, растроган вконец, но помочь своей родне не спешит, да так и умирает, оставляя старуху с ребенком – наедине со своею бедой. И вывод здесь также показательно прост: лицедейство служителей божьих – первопричина человеческих бед...

Вот и получается, что талант литератора не всегда идет людям на пользу – случается, что он может довести до беды. И если взглянуть на Дело Чехова с юридической стороны, то подоплека его неприглядна: он, как другие видные литераторы «серебряного века», выполнял социальный заказ, оправдывая возрастающую греховность, потакая низким страстям и даже изощренно их возбуждая… Как верно заметил один проницательный критик, самыми знаменитыми и высокооплачиваемыми становились литераторы, «искусно придающие санкционированию греха видимость любви и жалости к людям». Ну, кто поспорит с тем, что Чехов преуспел здесь более всех остальных…

Но время шло, писателю Чехову наскучили мелкие формы, хотелось заявить о себе посильней. Эту возможность он в полной мере воплотил в «Палате № 6» – знаковом произведении, написанном после посещения «Каторжного острова». И похоже, «врач без пациентов» припомнил здесь все обиды, понесенные когда-то от бывших коллег: досталось всей медицинской братве, а сама больница представлена настоящей клоакой, вместилищем человеческих нечистот. Один хитроумный биограф выставил нашего литератора невинным благодетелем, бескомпромисным обличителем общественных язв. И даже сформулировал верную мысль о том, что «незрелому обществу вообще свойственно отмахиваться от проблем, а не решать их… и делается все это при участии людей образованных и даже культурных. Интеллигенции отведена здесь роль, пожалуй, самая гнусная: она подводит под все эти безобразия благообразную философскую базу».

И трудно с этим не согласиться: ведь, «благообразная философская база» самым изобретательным образом подведена под обыкновенный сюжет. Между тем, местами возникает сомнение в том, что наш литератор и врач сам абсолютно психически полноценен, причем, быть может, сам это отчасти сознает... Однако, подобные впечатления остаются не только от знаменитой «Палаты», ставшей по чеховской воле прообразом нашей страны.

В самом деле, разве «Дом с мезонином» и «Черный монах» не о том же болезненном состоянии автора? Может, в моменты просветления писатель сам признался, покаялся, что он психически не нормален... Вот, к примеру, одна лишь цитата: «...Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе»... Философ Коврин беседует почти наяву с Черным монахом, и можно вполне допустить, что писатель Чехов тоже общается с видениями, порожденными его болезненноплодовитым умом. Разговор чаще всего идет о теме уже изрядно поднадоевшей: о том, что гений это не норма, а гениальность сродни помешательству... Заметьте, для Чехова это очень удобная поза, но, получается, что психически больной человек «просветил» целое общество, а моральной ответственности никакой: как с гуся вода... Как Горький позднее писал «с себя» Самгина, так Чехов отображает собственное «эго» в философе Коврине и массе других серьезных, шкодливых или загадочных персонажей своих смешных рассказов и повестей. Писателю, понятно, надо писать, но какова общественная польза от этой натужной работы?..

***

В творчестве Чехова приметна похвальная скрупулезность: наш герой был необычайно бережливый художник, и каждую удачную фразу, любопытный сюжет, новый случай аккуратно записывал в блокнот или дневник. Особо ценил Антон Павлович всякие афоризмы, мудрые мысли, цитаты, и в результате, у него немало их набралось. Попробуем заглянуть в эту философскую кладезь, поскольку сопоставление и проекция ценностей на сегодняшний день может многое нам прояснить:

«Боже, не позволяй мне осуждать или говорить о том, чего я не знаю или не понимаю»... Что это означает, если атеист обращается к Богу и просит его оградить от того, чем он занимается ежедневно, и без чего вся его жизнь потеряет весь практический смысл?.. Но, может, у писателя был свой особенный бог?..

«Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой»... Похоже, многим чеховским персонажам не повезло: автор ставит их гораздо ниже собак, поскольку его совесть не ощущает никаких угрызений...

«Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-то другой». Однако мимо бдительного ока писателя не проходит даже самая мелкая оплошность современников, с которых он пишет портрет.

«Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать». Однако история показала, что писатель здесь ошибался: интеллигенция сама признает потом, что «заказала» Россию. И заказ честно исполнили литераторы, причем, «лучшие» – Л. Андреев, А. Блок, М. Горький, А. Чехов – были тогда впереди…

Впрочем, наш герой и сам не заблуждался относительно подобных себе: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется». За такую искреннюю оценку автор заслуживает нашего снисхождения, но чему же здесь все-таки верить? И к какой части интеллигенции автор причисляет себя?..

И вот так всюду. Известно, что особое место в творчестве Чехова занимают женщины: старые и молодые, с собачками и без домашних животных, замужние, разведенные и девицы. Хорошее знание материала, накопленного в долгих поездках и на курорте, нашего мастера выдает, а, может, просто, сам он не прочь показаться и прихвастнуть. Видимо, ему, как герою, тоже «хотелось чего-то получше», и он не пропускал, если попадалась «хорошенькая» на литературном пути. Похоже, и большая любовь, зачатая в пошлом курортном романе, и Екатерина Ивановна Туркина из «Ионыча» – реальные, не вымышленые персонажи. По слухам, Антон Павлович и сам был не против «поволочиться», тем паче, что для известного литератора этот приятный процесс обычно имел удачный конец. Таким образом, морализаторство Чехова имело в своем основании богатый жизненный опыт, который литератор умело пускал в творческий оборот. В результате, не осталось в России ни одного типичного персонажа, который уберегся бы от острого чеховского языка, не пощадившего даже одинокую даму с собачкой. Зато какая получилась картина с натуры! И кто при том упрекнет литературного живописца в цинизме: ведь с женщиной он рассчитался по-барски, запечатлев ее в тиражах на века...

***

Между тем, после небольших по объему, но всем известных рассказов Чехов выходит на большую дорогу литературы «с кистенем» сахалинских сюжетов. Во-первых, он выдает для российского обывателя «Остров Сахалин», печатая его по главам почти в течение года. Окраинный остров России, по мнению критиков, дал писателю «общерусский простор», сформировавший его мировоззрение и общественную позицию, с которыми творчество Чехова приобрело незабываемые черты. Писатель вырастал у всех на глазах: его Сахалин, как прообраз России, – «Царство без справедливости», а, следовательно, – настоящий разбойничий вертеп. Разбойников можно не называть: и без того всем понятно, что делать и кто виноват...

Параллельно он публикует более сорока рассказов, повестей и свои самые главные пьесы. Появляются социально-психологические повести («Дуэль», «Моя жизнь», «В овраге»), в которых, по оценке критиков «возникает сочетание объективности и лиризма. Усиливается роль символических деталей и лирического подтекста… эмоциональная окраска его речи… изменяется интонация чеховской прозы» и т. д.

Критикам советской поры в писателе нравится решительно все, поскольку тот за новую жизнь, и даже не важно какой она будет. Вот характерные строки: «Взглянув на течение жизни «с высшей точки зрения», Чехов взволнованно делится со своими читателями мыслями о самом главном: о том, что нужно искать в жизни высшие нравственные ценности и при этом напряженно трудиться; о том, что жизнь коротка, и самое печальное в ней то нравственное опустошение, что она производит в людях». После этих слов впору поклониться критику и писателю в пояс, да мешает догадка, что может быть, ироничный Чехов попросту снова над нами шутил…

В самом деле, чтение его поздних вещей приносит ощущение, что писатель, уже сознавая неполноценность литературы, дает все меньше прежних советов, уходит от примитивных сентенций и оставляет открытым финал. Его герои еще бодро вещают, еще призывают сломать старую жизнь: «когда перевернете вашу жизнь, то все изменится. Главное, перевернуть жизнь, а все остальное не нужно», – Саша («Невеста»). Аня: «Прощай дом! Прощай, старая жизнь!..»; Трофимов: «Здравствуй, новая жизнь!...» («Вишневый сад»). Однако Чехов уже, похоже, не тот: безнадежно больной он сам прощается с жизнью и стремится не просто вырубить под корень весь, не приносящий должной выгоды «сад», но постичь смысл своего бытия, вместе с тем сознавая, что он, как обыкновенный сознательно оставивший Бога мирской человек, сделать это не в силах. Построив много школ, библиотек и больниц, создав массу произведений, которые увековечили его навсегда, сам Чехов не достиг вершин понимания жизни, о которой так много рассуждал и писал.

Вот беллетрист Тригорин в знаменитой чеховской «Чайке» – его прозрачный прообраз: «Человек умный, простой, немножко, знаешь, меланхоличный. Очень порядочный». И, как писатель, известный, умен и тактичен, но знает свое место в литературе. Молоденькие провинциалки «клюют» на него, и он не обходит их стороной, посвящая в муки творчества своей неординарной натуры. Сходство героя с автором неоспоримо: «Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!», «Я съедаю собственную жизнь,… для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни»… Сам Чехов целым рядом свидетельств, словно, подтверждает, что именно он привлекательный прототип – «мастер красивого жеста в литературе и безнадежного эгоизма в жизни». Видя очередную «чайку», он остановится на миг, полюбуется ее гибелью, похвалит себя за то, что не поленился карандашиком почиркать в своей записной книжке, заготовив впрок «очередной сюжет для небольшого рассказа» – авось, пригодится!… Кому-то покажется, что Чехов противопоставляет себя этому персонажу – на деле он напоследок открывает себя для остальных. Как Рафаэль запечатлел свой образ навечно в Джоконде, чтобы человечество билось над этой загадкой, – так и Антон Павлович Чехов запечатлен в Тригорине, погруженном в созерцание на жизненном берегу.

Однако мы далеки от мысли, что «Чайка» сейчас никому не нужна – наоборот: в ней прозревший писатель уже покушается на главную литературную ценность – собственно, слово, которое износилось, опошлилось и «плохо отражает смысл индивидуального бытия»… В своем письме В. Немировичу-Данченко (1896 г.) Чехов прямо пишет об этом, вместе с тем признавая, что литераторы увязнули в профессию по уши, – в профессию, которая изолировала их от внешнего мира, что разговоры о литературе не клеятся, потому что «кругом тебя тундра и эскимосы»… Ценность этого чеховского наблюдения для нашего исторического суда также неоспорима, поскольку, выходит, это сказано про всех, кто не занят писательским ремеслом…

В целом под занавес жизни на смену «смешным рассказам» приходят размышления о бренности бытия. Вот в «Вишневом саде» – своей «лебединой песне», Чехов убеждает, что прошлое не спасти, и что топор непременно застучит по деревьям. Собственно, вопрос лишь только в том, как лучше встретить невнятное будущее: «погрузиться в мучительное ожидание и замереть в тоске от неизбежного приговора судьбы или вести себя, как ни в чем ни бывало», хотя ясно, что происходит прощание с жизнью, тем главным, что ее до сих пор наполняло – памятью, любовью и красотой…

Но купец Ермолай Лопухин (наверняка, «эскимос»!) не понимает дворянку Раневскую, для которой вишневый сад – вся ее жизнь, как ранний Чехов не сознавал, что своими острыми фельетонами только растлевает и губит незрелые души попавших под гипноз литературы русских людей. Между тем, до раскаяния далеко и в письме А. Суворину он напишет: «Только ту молодость можно признать здоровою, которая не мирится со старыми порядками и глупо или умно борется с ними – так хочет природа и на этом зиждется прогресс».

Символично, что в год выхода пьесы и смерти писателя в России занимается зарево «Первой русской революции»: заполыхают усадьбы дворян, жизнь в поместьях и городах наполнится страхом. Молодежь, которая не мирилась с привычным укладом, первой пошла на слом отживших порядков и старой жизни. И на своих знаменах они с полным правом могли написать вышеприведенные чеховские слова…

В завершение панихиды по «избраннику божьему» Антону Чехову по старой русской традиции следует сказать о нем несколько добрых слов. Мы благодарны писателю Чехову за отдельные трезвые мысли – к примеру, о том, что «Университет развивает все способности, в том числе глупость»… Здесь, в самом деле, есть, о чем всем нам подумать. Однако разве литература, по сути, – не общедоступный университет?

По иронии коварной судьбы тело знаменитого литератора, обладающего недюжинным сатирическим даром, вернулось в Россию в вагоне для замороженной рыбы. И, быть может, перед смертью Чехов уже сознавал роковую роль своего ремесла, нисколько не приблизившего Россию к процветанию, справедливости и покою. «Трагическое несовпадение цели и средств, непопадание в масштаб жизни», суета перед лицом вечности – таков печальный итог его жизни и творчества, которое оправдывало и готовило грядущий российский развал»...

***

Первыми подняли скандал педагоги. Причина оказалась проста: с недавних пор в положении несчастного Беликова стал ощущать себя каждый порядочный человек. Если, к примеру, вы выступаете против обстоятельного школьного диспута о пользе презервативов – следовательно, вы отъявленный ретроград. Протестуете против пропаганды однополой любви и нашествия трансвеститов – значит, консерватор и реакционер. А если критически отзоветесь о нравах попсы, то, значит, душитель свобод. Таким образом, смятенное российское общество стало делиться: на гуманистов и демократов – с одной стороны, и на всяких негодяев – с другой...

В результате одна половина учителей встала за Беликова, другая против него. Письмами граждан вскоре завалили Госдуму и «Старую площадь», потом педагоги образовали вокруг «Останкино» живое кольцо. В конце концов, оппоненты схватились публично в студии на ЦТ, а после передачи продолжили в сквере. В итоге кому-то выбили зуб, а одного филолога даже забрали в пикет – за непечатные бранные речи. Впрочем, он оказался признанным в цивилизованном мире специалистом по фене – с зарубежными публикациями и солидным послужным в отдаленных от столицы местах, а потому в отделении слушали его с интересом и вскоре с почетом отпустили домой.

Однако шума диспуты в экспериментальной школе столицы наделали предостаточно, а все должно иметь свой логичный конец. И вот под самый занавес учебного года было решено дискуссию завершить, осталось только согласовать последнюю подходящую кандидатуру.

Директор с Николаем Николаевичем долго думали, кого на сей раз поставить на вид. Сошлись на В. Шульгине: все-таки особая птица. И, как говорят сейчас в административных кругах, к нему до сих пор остались вопросы…

Последний текст не заставил себя долго ждать: с Шульгиным церемониться не желали. У нас никогда не любили людей, которые умудрялись покинуть Россию, а тем более тех, кто возвращался. Тем паче, не по собственной воле...

 

Конвой: следующего!..