– Слу-ушай… да она влюблена в тебя! – Что? – Я говорю, поздравляю, в вас влюбились. Нет-нет, ты только не оборачивайся – спугнешь. Да. Точно. Бедная, бедная счастливая девочка! – Глупости. – Ничего не глупости. Мне ли этого не видеть: не забывай, я все-таки женщина. – Вот этого-то я как раз никогда не забывал. – Какие глаза! Какие глаза! И родинка. Ах, эта родинка!… Признайся, ты ведь тоже не мог не влюбиться в нее? Ну, хоть вот на столечко. – Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя. – Ну, это – само собой… А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну точно. Влюблен. – Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт – вот и все. – Влюблен, влюблен, влюблен. А как ее зовут? – Сама же говоришь, не оборачивайся. – А то ты и так не знаешь. – Тебе-то какая разница, как ее зовут? – Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо – дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть – в самое тепленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай, рассказывай! – Сволочь ты, Цыплакова. – Еще какая! Ты разве забыл? – Ничего я не забыл… Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет. – Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет? – Ничего общего. – Нет, но я же вижу! – А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила. – Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет. – Отстань. – Нет, ты иди, иди ко мне на грудь – я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь! – Да отстань ты, в самом деле! – Ну все, все. А то твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их еще кормить-воспитывать надо. Кто ж еще о них позаботится? – Дура ты, Цыплакова! – Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь – ишь, размечтался. Недостоин! – Дура, ты и есть дура. – А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьем? Мы тогда еще стишок сочинили. Не помнишь? – Нет. – Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей Прошмыгнул среди ветвей…» Неужели не помнишь? – Нет, не помню. – Жаль… Там, помнится, еще продолжение было… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай! И уже садясь в машину. – Сам дурак! Интересно, берет ли она еще гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!…» Ее медвяные волосы растекались по деке, а в глазах – то поволока, то черти с погремушками.«Что ж, если в Портленд нет возврата, Пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитары. – Арефьева!… Арефьева, я знаю, что ты здесь. Подойди. Дура ты, Цыплакова. Я и без тебя давно знаю, что вы похожи с ней, как родные сестры. Вот только брать за руки ее нельзя – черт знает, что может случиться, и ладно бы, если б только с ней. – Пойдем, я тебя провожу. – Ой, нет, что вы! – Пойдем, пойдем. Время уже позднее. – Я тут рядом живу. – Я знаю. «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!…» – Вот мой дом. – Да, да. «Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда!» – Что вы мне посоветуете? – Что? Извини, я отвлекся. – Я спросила, что вы мне посоветуете? – Знаешь что… – Что? – Никогда не учись играть на гитаре. Оставь это мальчишкам. Договорились? – Угу. Я все-таки невольно взял ее за руки. И она потянулась. И даже привстала на цыпочки. И честное слово, я едва удержался, чтобы не поцеловать ее в лобик. Серой мышкой воробей, прошмыгнул среди людей. 03.06.2006 © Patriot Хренов | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
