У истока

К поэтическому конкурсу на строку Франсуа Вийона

«От жажды умираю над ручьём...»

7 марта 2001 года, Дюссельдорф

Когда он сказал:

- Напомни: как выглядит Блуа? – я ничего не заподозрила и начала живописать, слегка кокетничая своей памятью, нарядный, весёлый город.

- Помнишь, - говорила я, - крепость-дворец, розово-оранжевого цвета, лестница вдоль наружной стены, покои, где скончалась Мария Медичи. Капелла Леонардо да Винчи...

- Да. Вспомнил, - ответил он лаконично и удалился.

На следующий день он спросил:

- В каком веке жил Франсуа Вийон?

- В пятнадцатом, - ответила я и присмотрелась: он явно был на сносях. Опыт подсказывал – спрашивать ни о чём не нужно: идея, как и ребёнок, не может бесконечно долго пребывать в стадии внутриутробного развития.

И роковая фраза, наконец, прозвучала, идея выплеснулась и начала обретать плоть. Теперь он часами сидел на телефоне. Текст варьировался незначительно:

- Александр, есть идея поэтического конкурса...

- Володя, хотел бы ты принять участие в поэтическом конкурсе?

И затем – Семён, Леонид, Эдик, Григорий и так далее... Вскоре был охвачен весь Дюссельдорф, и он переместился в соседние города. Жажда со скоростью лесного пожара охватывала всех, кто мог ещё держать в руках карандаш.

Первые ответные звонки начались уже на следующий день: один из поэтов сообщал, что у него уже готово стихотворение, и порывался его прочесть. Но тут я стояла, как скала:

- Нет, нет, говорила я, - только седьмого марта. Пусть это будет для меня неожиданностью. Не лишайте меня радости первого прикосновения...

Проявив удивительную для творческой личности гибкость, поэт уяснил ситуацию и перешёл на общие темы.

Другие поэты звонили по два-три раза, уточняя исходную фразу, так как не могли с одного раза донести её от телефона до того места, которое у них служило письменным столом.

С каждым днём шквал звонков нарастал. Коллеги по цеху обсуждали виды томления, способы умирания, продолжительность процесса и ширину ручья.

Теперь в большинстве произносимых в нашей квартире фраз в той или иной форме присутствовало понятие «жажда». Фразы типа:

- Жаждешь ли ты пропылесосить квартиру? – или – Жаждешь ли ты купить новые фильтры для воды? – оставались без ответа.

- Тогда я сделала, на мой взгляд, серьёзный заход:

- Послушай, - сказала я, - клиент наш, как говорят в деревне, «возрастной». Не боишься ли ты, что это странное сидение над ручьём приведёт к сильному обезвоживанию организма? Врачи утверждают, что это очень вредно.

Но он проигнорировал и этот мой демарш, и я поняла, что мы живём сейчас в совершенно разных сферах.

Среди непрерывных звонков прозвучал и голос сына:

- Почему до вас невозможно дозвониться? Вас не беспокоит, что внучка коснеет в невежестве?

- А вас? – неосторожно начала я, но тут же осеклась. – Понимаешь ли, мы, - по дурацкой привычке разделять ответственность, подставлять плечо (хотя разве плечо должна подставлять женщина?) попыталась объяснить я, - мы умираем от жажды...

- Что? - спросил сын, и в его голосе слышались раскаты грома.

Я решила посмотреть опасности в лицо:

- Мы устраиваем поэтический конкурс...

Сын помолчал, потом сжато посоветовал:

- Лечиться надо, - и повесил трубку.

Ох, как он был прав: лечиться нужно было уже давно и постоянно! Но разве могла наивная немецкая медицина помочь рядовому постсоветскому поэту, у которого были стойкие нарушения причинно-следственных и временных связей. Поэты прекрасно ориентировались в прошлом, легко перемещались в будущее, минуя транзитом реалии настоящего, бездумно оставляя их женщинам.

Доставленная всё же на наш провинциальный Парнасс внучка мигом просекла иррациональное безумие ключевой фразы и спросила, глядя на меня прагматичными глазами:

- Галя, объясни мне: как это можно умирать от жажды над ручьём?

«О, вот оно – оправдание!» - возликовала я в душе и начала нудить, что не нужно эти слова понимать буквально:

- Вот, посмотри: ты прочла одну книгу, другую, а тебе хочется знать всё больше и больше...

Ребёнок заскучал и пошёл к телевизору, где то ли кошмарные покемоны ели динозавров, то ли динозавры закусывали покемонами – но это уже не имело значения.

Тогда я решила прибегнуть к последнему, когда-то неопровержимому доводу. Поводя по возможности разнузданно остатками былого, я спросила с ренессансной откровенностью, но без ренессансной куртуазности:

- Сударь, не жаждете ли вы меня?

На что он, окинув рассеянным взглядом предлагаемое, ответил туманно и загадочно:

- Со временем...

Доводы были исчерпаны, я сдалась, оставалось только ждать. Возможно, придёт ещё и моё время, может, быть, восьмого марта.