Звезда, воспламеняющая твердь,

Внезапно, на единое мгновенье,

Звезда летит, в свою не веря смерть,

В свое последнее паденье…

И.А. Бунин

 

Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось

формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на

единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в

игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в

мягко освещенное приведение собеседника.

Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему

голограммой. Звезды включали землянина в точках его индивидуальной программы. Втягиваясь в кругообмен

энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей головой. Инерция людских поступков

сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе раскрученной сцены.

Компиляция звездной Хостессы была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали

насильственные выплески полей, рождая в ней тягу к шедшему в звездную бездну мусору. Над роистым

вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Он подавлял управлявшую людьми

звездную механику, удерживал в слоях теплившиеся кристаллы человеческой памяти. Смешанные энергии красок

вытекали из нейтронной топки в вечную мерзлоту звезды, превращая её в ослепительную Камчатку.

Нейротрансмиттеры Хостессы загрузили в физическую реальность земные воспоминания, смоделировали бессилие,

загнанность неразумного тела. Замерший в парке Газа сверчок её детского сознания раскрылся перед образом

высокого восточного юноши. Чувства выстрели в ловушку его голоса. Восьмиклассница сочла нужным, утопить

печаль учителя в волнах своего начеса, освободить его от темных одежд, от шаманской ломки. Просветление было

сопряжено с болью.

Полупрозрачная туманность двух оболочек обрела плотную плазму. Испарины дышали туманом красно-желтых дней,

лучшим, исполненным любви, характером действий, безоглядно распаленными ядрами, которых лишились огрубелые

листья. Ветер свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.

Она показала Учителю объемную голограмму автомобиля. Металлический шар уложил ось перспективы, сокращая

расстояние между двумя двигавшимися точками. Оформитель гнал, настигая собственную проекцию, опережая идеи

своего времени. Она прочла усталость на его лице, просчитала вероятность его падения, гибель своей звезды,

способной сгореть, превзойти яркостью солнце.

Полусфера земного океанариума зарделась пламенем льда, испепелила оптикой просеявших небо алмазов.

Прожженная в ночной колыбели дыра захаркала сгустками звездной протоплазмы. Умершие задолго до своего конца

прочищали глотки в опаловом дыму питерских дворов-колодцев. Они не соотносили себя с дурным сном, с машинами

во дворе, с узорами на теле, с размерами квартир, с отдававшей скверными мыслями штукатуркой, с конструкциями

разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их цепи, с

очередью на свое поедание в пищевой цепочке.

Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, сводя сечения жизненных плоскостей, выявляя

судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей,

значимость нулей и минусовых значений. Каждый видел себя нотной партитурой, записанной в нейронной сети.

Вырывавшиеся из плотного сновидения люди плакали, звуча. Клавиши небесного органа играли без фальши,

предугадывая свое созвучие.

По никем не занятой улице шел иссохший шаман, развеивая проседь своих волос. Его горловая чакра раскручивала

вихри. Холодные ветра были первопричиной зимы, хорошо настроенным инструментом, доносившим истинное

звучание любви.