Когда слушающий не понимает говорящего,

а говорящий не знает, что он имеет в виду, − это философия. Вольтер

 

І

Писатель Сергей Павлович, уже вступивший в переходную пору между зрелостью и увяданием, сумевший дописаться до некоторой даже известности среди литературного бомонда сибирского городка, непритязательным деревянным обличьем похожим всего лишь на большую деревню (впрочем, его жители – шесть тысяч душ без какой-то малости − едва ли задумывались над этим незначащим для них обстоятельством), − городка, в котором он волею давнего случая жил, погожим летним утром пребывает в настроении приподнятом, несколько даже и возвышенном.

Обутый в шлёпанцы на босу ногу, облачённый в изрядно залоснённый, протёртый на локтях и кое-где на сгибах полосатый купальный халат (супруга писателя Татьяна Михайловна в редкие минуты раздражительности именует его не иначе как «старая матрасовка», непонятно кому адресуя эпитет − халату или же его хозяину), он разгуливает по тесному двору своего дома, выложенного лиственничными плахами, безостановочно курит и размышляет: «Надо же, как повезло! Уже около трёх месяцев в голове сплошная пустота − ни темы, ни сюжета, ни даже завалящей строки, − а сегодня вдруг озарило, словно на столбе напротив электрики наконец-то фонарь включили! Сразу тема разгляделась: современная молодёжь. Этак, пожалуй, рассказик можно попробовать осилить, тем более я вижу для него подходящий персонаж − Валентину Евдокимовну, дипломированную, амбициозную девчушку; ну а за сюжетом дело, надеюсь, не станет...»

Тут Сергей Павлович невольно останавливается перевести дух.

− А ты, Тузик, как думаешь? – обращается он к рыжему псу, дремлющему в тени веранды, любимцу Татьяны Михайловны, названному ею Шахтёром за умение в считанные минуты вырыть подкоп под забором и выбраться из ограды на улицу; сам же писатель называет пса любой кличкой, приходящей ему в голову.

Шахтёр приоткрывает один глаз и шевелит кончиком хвоста.

− Здоров ты, однако, дрыхнуть... – замечает ему Сергей Павлович и, наклонив вниз и чуть набок лысеющую голову, рассеянно осматривает дотлевающую сигарету, затем переводит взгляд на носки шлёпанцев, выцветшим колером похожих на кофе советских привокзальных буфетов, украшенное жёлтой пенкой – мелким редким рубчиком.

«А что? Поговорю с нею на темы самые отвлечённые, так сказать, метафизические, − ля-ля-ля – литература: классика (это, конечно, Пушкин, Толстой, Есенин, Шолохов), потом современность. Ну, это – Распутин; следом те, кто сейчас на слуху – детективщики Маринина, Корецкий... Кто там ещё из модных? Ну, Веллер, что ли... Кстати, шлёпанцы того и гляди прохудятся, надо бы новые купить... Так, о чём это я думал?.. Девчушка с присущей молодёжи наивной прямотой выражает своё мнение, я запоминаю, что она говорит и как говорит, особенно мимику и жесты. Потом − пурум-пум-пум – музыка: классика, „Битлз“. Для противопоставления... нет, для оттенка из наших кого-нибудь вспомню, того же Меладзе; ну, и прочее, кроме, понятное дело, клубной музыки и шансона. Девчушка щебечет; я запоминаю. Потом − тра-ля-ля – политика: слегка, по касательной, зацеплю обе палаты парламента и основные партии, затем, конечно же, тему предстоящих президентских выборов, потом обсужу ситуацию в стране и нашем богоспасаемом городке. Девчушка обозначает свои политические пристрастия или даже принципиальную позицию, удивляет меня – и будущего читателя − выкрутасами женской логики... Стоп-стоп! Кажется, я слишком много жду от неё: сегодняшняя молодёжь повально недужна конформизмом, как гриппом... Короче говоря, если откажется говорить, − спровоцирую, не первый раз; глядишь, понемногу и разговорится, потом разболтается вдруг, разоткровенничается... Стоп!.. А не многовато ли будет материала для одного рассказа, не лучше ли его разъединить? Скажем, её рассуждения о литературе – это канва первого рассказа, о музыке – второго, а про политику – это уже третьего?»

После этой мысли, показавшейся не только неожиданной, но и приятной, Сергей Павлович встряхивается и даже дёргает головой, словно ужаленный слепнём.

«Так это же... это же трилогия может получиться! И очень даже просто − ля-ля-пурум-тра-ля-ля-ля... А почему бы, в самом деле, не рискнуть, тем более недурственная тема наклюнулась? Решено − возьмусь-ка я за трилогию! Так, надо бы соорудить заголовок, объединяющий замысел. Например, вот такой: „Мы и они“»

Сергей Павлович бросает окурок сигареты в приспособленное под пепельницу старое жестяное ведро, спрашивает:

− Ты, Полкан, как, – одобряешь?

Шахтёр, не открывая глаз, шумно вздыхает и отворачивается.

Подумав немного, Сергей Павлович морщит нос.

«Коротко, к тому же кем только не использовано... „Они пришли“? Нет, этот заголовок годится для заметки про инопланетян... А если „Так вот кто вы, оказывается, такие!“? Нет, − это и длинно, и звучит хуже, как-то даже обличительно, что ли, а наше молодое поколение очень неплохое; правда, некоторая его часть ведёт себя так странно, словно у них, как образно говорит один знакомый, „пуля в голове“; причём очень похоже, что они с нею и родились... Так, может, „Неизвестная молодёжь“ подойдёт? Нет, это слишком просто, школьно... Да леший с ним, заголовком этим, позже придумаю!»

Сергей Павлович закуривает бессчётную за это лихорадочное утро сигарету, ходит короткими кругами по тесному двору.

«Дело даже не в трилогии, и не в том, что мне, дураку, скоро полвека исполнится, а я ничего мало-мальски значимого ещё не написал, а в том, кто скоро придёт нам на смену, кому мы передадим с таким трудом построенное нами здание, как неплохо сказал кто-то из великих, не помню, кто именно... Надо понять, кто она такая, эта наша молодёжь, какие у неё помыслы, идеалы, где, в конце концов, у неё мозги, – здесь, с нами, или в интернетпространстве; неплохо бы ещё узнать, куда эти мозги нацелены, не напрасно ли тужатся извилинами, да и тужатся ли...»

В возвышенном состоянии духа писателя порой заносило, и тогда он начинал мыслить и изъясняться велеречиво. Едва услышав из уст супруга высокопарные фразы, Татьяна Михайловна говорила себе: «Ага, снова на него накатило...» − и продолжала хлопотать по дому, кивая головой, когда он обращался к ней с вопросом, изредка вставляя в его речь свои замечания, такие как «Принеси дрова», «Накачай воду» или же «Отойди-ка, мне тут пропылесосить надо».

Остановившись, Сергей Павлович невидяще уставляется в доски забора. Покачавшись с носка на пятку, промолвив: «Завтра же приступаю к этой девчушке с расспросами», отворачивается от забора, ищет в объёмистом кармане халата сигареты. Закурив, выпускает дымное облачко в сторону Шахтёра.

− Ты, Трезор, как на это смотришь?

Пёс чихает, прикрывает морду лапой, всем своим видом говоря: да отвяжись ты!

 

ІІ

Сергей Павлович посиживает на стуле в уютном кабинетике Валентины Евдокимовны, обставленном малобюджетно, с откровенно канцелярским душком, но явными потугами на демократическую домашность, для городка совершенно уместную.

«Да, в прежних кабинетах можно было лицезреть непременный портрет Ленина в простой деревянной раме, перекидной календарь, хрустальные или гранёные стаканы в мельхиоровых подстаканниках, бронзовую пепельницу в стиле „индустриализация“ − сплав из старого доброго ампира и горячечной фантазии художника-недоучки завода „Красный литейщик“ (а чаще всего обыкновенную сельповскую из бутылочного зелёного или жёлтого стекла), вдохнуть запах одеколона „Шипр“, дым от сигарет „Столичные“; но случалось нюхнуть и благородного трубочного табаку... А в этих, нынешних, по стенам развесился обрамлённый пластиковым „багетом“ изокитч, за дверцами шкафчиков притаились чайные чашки, вазочки с конфетами и молочным шоколадом, на подоконниках угнездились горшочки с геранью, кактусами и прочей флорой, удушающий „фирменный“ парфюм уже от порога заставляет голову вскружиться, мысли − бездумно вспорхнуть...»

Подумавши таким образом, Сергей Павлович принимается ненавязчиво изучать хозяйку кабинета.

Его собеседница принадлежит к широко распространившейся за последнее время категории чиновниц молодых да ранних, умудрившихся выкарабкаться в люди из разряда офисных девушек. Они виртуозно владеют умением с первой же минуты разговора пленять вышестоящее начальство и людей, могущих быть полезными в будущем, брызжущей молодостью и искромётной красотой, обвораживать живостью и невинной естественностью разнообразных поз, принимаемых с совершенно неописуемым изяществом, очаровывать балетной завершённостью жестов, завораживать милой для слуха мелодичностью голоса, удивлять приятнейшей готовностью сейчас же, отложив свои дела в сторону, со всем возможным вниманием выслушать каждого заворотившего с улицы просителя и согласиться с ним, и даже посочувствовать ему, а то и возмутиться вместе с ним, если такой формат разговора, дозволенный правилами поведения, разработанными руководством для сотрудников, поможет сгладить или же нивелировать ситуацию. При случае они могут нагнать страху: приняв вид величественный и грозный, устремляют на провинившегося подчинённого «змеиный» взгляд, говоря при этом медленно, тихо, заставляя несчастного трепетать и прислушиваться, прислушиваться и трепетать, − короче говоря, применяют те же трюки, что и светские и прочие беспородные бабы. Впрочем, Валентина Евдокимовна, научившись обходиться одними лишь подаренными ей природою чарами, властные употребляет редко: вооружённая всеми признаками визуальной (значит, очевидной для окружающих) одарённости, в незапамятные времена названной греками харизмою, она околдовывает собеседника настолько ловко и незаметно для него самого, что после первой же мимолётной мысли «Как она мила!» в его голове без промедления появляется и вторая, застревающая убеждением: «Как она, оказывается, умна!»

«Что ж, посмотрим, какова на самом деле эта милая девчушка...» – думает Сергей Павлович и заводит беседу о литературе (повинуясь своей привычке, беседу не извилистую, в духе византийской политики, а прямую, как тележная оглобля):

− Сергей Есенин, несмотря на гнусную клевету, пописываемую на него в журнальчики завистливыми злопыхателями, вываливаемую на кино- и телеэкраны невеждами, останется величайшим поэтом XX века!

− Да-да! – с готовностью подхватывает Валентина Евдокимовна и растягивает напомаженные губы в приветливой улыбке: какой-никакой, а всё-таки писатель беседует с ней не как с рядовой чиновницей, а как с женщиной, осведомлённой, − многосторонне, конечно же, − в вопросах культуры. Придя к мысли подкрепить свою репутацию человека образованного («Это будет совсем даже нелишне!»), она ещё раз, как только можно решительнее, подтверждает соображение своего нежданного визави:

– Да-да, это правда!

И, откинувшись в кресле, поглядывает улыбчиво − «Продолжайте, прошу вас!»

− Поэма «Анна Снегина»... − задумчиво произносит Сергей Павлович. − Она стоит вровень с нетленным «Евгением Онегиным». Какая сила слога! А сила переживаемых чувств! А как фактурно вылеплены персонажи! Мельник, Прон, – грубоватые, сильные люди; изломанная колесом революции тонкая, трагическая натура − Анна... Пожалуй, поэтическим даром Есенин превзошёл самого Пушкина. Или я не прав?

Она изящно откидывает голову немного вправо, не то соглашаясь, не то убирая свалившийся на высокую бровь непослушный завиток.

− А «Сорокоуст»! – Сергей Павлович как бы от избытка чувств прижмуривает глаза, наблюдая сквозь веки за хозяйкой кабинета. – Вы читали?

Запрокинув голову влево, она обворожительно улыбается, с совершеннейшей непосредственностью демонстрируя писателю влажно поблёскивающие рафинадные зубки.

− О! – восклицает Сергей Павлович. − Это не просто гениально, − это пророчески написано! Как вы полагаете?

Она охотно соглашается:

− Да-да! Это так и есть!

− Вспомните начало стихотворения... − говорит Сергей Павлович, и, от природной застенчивости адресуясь не хозяйке кабинета, а узкому пространству рядом с ней, между тощим жидкокристаллическим монитором и брюхатым ксероксом, декламирует: − Трубит, трубит погибельный рог! Как же быть, как же быть теперь нам на измызганных... − Поперхнувшись, он умолкает, сконфуженно взглядывает на Валентину Евдокимовну, улыбающуюся как ни в чём не бывало, успокаивается и продолжает: − Я удивляюсь, почему после публикации «Сорокоуста» поэта не только не расстреляли, но даже не репрессировали, ведь многие пострадали за вроде бы и необидные для большевиков стихи, тот же крестьянский поэт Николай Клюев. Ну, Осип Мандельштам, как мне думается, немножко переусердствовал с «кремлёвским горцем» и «мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Не наотмашь надо было обличать, а помягче, − пальцем, что ли, погрозить... Как вы думаете?

− Да... − выговаривает она после мгновенной заминки, – да-да.

«Не понимаю...» − озадачивается Сергей Павлович; решив действовать методами уже не азиатскими, а простыми, задушевным полушёпотом сообщает:

− Нынче фрондёрские замашки, сами знаете, не в чести... Любая власть (предержащая она или нижестоящая – это всё равно) не заслуживает непочтительного к себе отношения... Глупо критиковать её или браться рассуждать о ней, или даже неодобрительно поглядывать в её сторону... − Выдержав паузу, он громко присовокупляет: − Как говорится, политика − не наше собачье дело!

− Да-да, это правда! – воспрянув, улыбается Валентина Евдокимовна.

− А если власть завтра вдруг возьмёт да и переменится – в России такое запросто случается, – ну, так и что ж... Надо не возводить баррикады, а безоговорочно поддерживать нового лидера.

− Да... да... − отвечает она потерявшим краски голосом; удерживая на лице улыбку, в которой любой, даже и невнимательный наблюдатель увидел бы образец театральной, рассеянно скользит взглядом по письменному столу, документам, уложенным в аккуратные стопки, телефону, распластавшемуся безголосой болотной лягушкой.

«Однако!..»

Изумлённый, Сергей Павлович некоторое время пребывает в немой оторопелости, но быстро берёт себя в руки; и тут, собравшись было продолжить светский разговор, вдруг уразумевает: тщательно продуманная очерёдность вопросов скомкана, перемешана, − значит, тематика с ужасающим грохотом проваливается ко всем чертям, а вслед за ней и трилогия, мысленно им не только уже написанная, но даже и опубликованная!

Левый висок Сергея Павловича встревоживает лёгкая ноющая боль; не обращая на неё внимания, он доверительно говорит хозяйке кабинета:

− О скучной политике пусть рассуждают сами политики. Или такие модные писатели, как Веллер. Кстати, читали у него что-нибудь?

Она плавным движением откидывает голову назад, с непередаваемым изяществом поправляет причёску; наманикюренные ноготочки резвыми божьими коровками пробегают по идеальной нитке пробора и перелетают на стол.

− У него всё занимательно изложено, но как-то знакомо, что ли... − продолжает Сергей Павлович, − потому порой и возникает необъяснимое смутное чувство: только что прочитанная книга когда-то уже была тобою прочитана. У вас тоже так было?

Глаза Валентины Евдокимовны затуманиваются воспоминаниями. Переплетя розовые ухоженные пальчики в узкий замóк, отвечает, не поднимая глаз, отчего-то невпопад:

− Да, это так.

− Небезызвестный Борис Акунин тоже недалеко ушел, − говорит Сергей Павлович, гадая, была в её голосе ироническая усмешка, или же ему почудилось, осторожничает она, изображая недалёкую блондинку, или она такая и есть; и одновременно рассматривает её ноготочки, издалека похожие на повисшую над столом тонкую кисть перезревшей красной смородины. − Его Эраст Фандорин – всего лишь помесь Джеймса Бонда с Иоганном Вайсом. Читаешь – и поневоле устаёшь от японской или российской экзотики, погонь, пальбы, эротических экзальтаций... А где высокие чувства, мораль, патриотизм?

В ожидании ответа он смотрит на хозяйку кабинета, но та, не взглянув на него, нехотя произносит своё обычное «да, это так и есть» и, запнувшись, умолкает.

− А что вы скажете о Валентине Распутине или Михаиле Шолохове?

Кабинет заполняет густая, как деревенская сметана, тишина.

«Разговорчивость – болезнь возрастная; у девчушки она далеко впереди», − усмехается про себя Сергей Павлович, раздумывая, начинать откланиваться или продолжать расспрашивать дальше; но его мысли обрывает кваканье пробудившегося телефона.

Она схватывает трубку:

− Да-да, я слушаю!

Сергей Павлович поднимается со своего стула; отступая к двери, учтиво говорит «до свидания», выслушивает напевное «да-да, до свидания» и, не смущаясь явственно слышимого в голосе Валентины Евдокимовны облегчения, напрашивается на повторный визит; дождавшись короткого разрешительного «заходите», расшаркивается и удаляется.

 

ІII

Случай зайти к Валентине Евдокимовне находится скоро − утром следующего дня, в мгновение, когда худосочное писательское тулово перешагивает через порог её кабинета.

Сергей Павлович плотно усаживается на «свой» стул, говорит без предисловия, словно вчерашний разговор не прерывался:

− Как вы знаете, в нашем городке проживает немало творческих людей. Некоторые публикуются в районной газете. Это авторы активные, амбициозные, потому известные.

− Да-да, это правда, − подтверждает его слова хозяйка кабинета, улыбаясь нешироко, но всякий человек со стороны сказал бы: её улыбку можно назвать приветливой.

− Наверняка есть авторы, пишущие «в стол», − продолжает Сергей Павлович. – Они неизвестны никому. И это печально.

Валентина Евдокимовна никнет головой:

− Да-да...

− А вдруг среди них − на выселках или в деревне − притаился писатель интересный, одарённый, даже талантливый, но страдающий излишней скромностью? Ведь можно такое предположить? – вопрошает Сергей Павлович хозяйку кабинета и сам же отвечает: − Почему бы и нет! И с этой скромностью надо со всей решительностью и беспощадностью бороться! Надо... да что там «надо»! − просто необходимо как можно быстрее разыскать такого автора, вытащить на свет божий, предъявить общественности, − вот он, голубчик!

Воодушевившись, он вскакивает и, взмахивая руками, прохаживается по тесному кабинету. Взглянув с некоторой опаской на его хаотические передвижения, Валентина Евдокимовна отодвигает от края стола телефон и разнородные пластиковые папки, выложенные аккуратными стопами – корешок к корешку − по цветам солнечного спектра.

− Одним словом, сегодня у меня появилась восхитительная идея: литературный альманах! − говорит Сергей Павлович, краем глаза заинтересованно наблюдая за её манипуляциями. − Но здесь возникают проблемы... Конкретизирую. Первая – это поиск самих авторов. Вторая – редактирование полученных рукописей. Ну, это я беру на себя... Третья проблема – деньги на издание альманаха.

Он останавливается, потрясает кулаками и негодующе восклицает:

− О, эти деньги! Советская власть провалилась в тартарары – это я понимаю, но почему вместе с ней туда же ухнули и российские финансы – не пойму! Никогда!

− Да-да... – отзывается Валентина Евдокимовна, глядя перед собой круглыми глазами, красноречиво удостоверяющими напряжённую работу или ума, или мысли.

Наклонившись к ней, Сергей Павлович негромко, задушевно говорит:

− Вы можете помочь выцарапать деньги из районной администрации.

И в ожидании ответа разглядывает её искусственные кудри, коротко обрезанные, выкрашенные в цвет размороженной сливы; ощутив тяжёлый душок лака, морщится, отступает на шаг.

Она поднимает голову; ничего не отвечая, смотрит растерянно.

− На издание альманаха, − поясняет Сергей Павлович и проворно перебирает в воздухе пальцами, словно перелистывает воображаемую книгу. – Собранного материала страниц на двести, думаю, наберётся. Тираж – тысяча.

Она пытается что-то произнести, но напомаженные губы издают звук, не имеющий ясно различимой утвердительной или отрицательной тональности.

Вздохнув, проговорив про себя короткую фразу из повсеместно употребляемых, но не составляющих богатство русского языка слов, Сергей Павлович отходит к распахнутому настежь окну. «Интересно, какого рожна я продолжаю этот совершенно никчёмный разговор?» − думает он, с удовольствием вдыхая свежие утренние запахи. Меланхолически разглядывая разросшийся в палисаднике черёмуховый куст, говорит:

− Необходимо продумать тематическую направленность альманаха, а также его построение не «навалом», как это часто бывает, а по разделам. Неплохо начать альманах с предисловия, написанного литературным критиком...

И замолкает: на ветку черёмухи, совсем близко от него, усаживается воробей. Осмотревшись по сторонам (Сергей Павлович замечает в его клюве дождевого червяка), воробей начинает заглатывать свою добычу, быстро и часто запрокидывая голову, нетерпеливо при этом подскакивая и взмахивая крыльями. «Ловко червяка сжёвывает, словно итальянец макаронину!» − улыбается Сергей Павлович и невольно вздрагивает от прозвучавшего за спиной неожиданного вопроса:

− Что вы сказали?

Он удивлённо оборачивается:

− А?

«Надо же, − кроме „да-да“ и „да-да, это так и есть“ и прочего в том же духе, в её словаре имеются и другие фразы!»

− Что вы сказали? – повторяет Валентина Евдокимовна, глядя на него с лёгкой полуулыбкой; но любой человек, вздумай он в это мгновение взглянуть внимательнее на её лицо, сказал бы себе: ого! а чиновница-то − насторожé!

Сергей Павлович пускается в объяснения, но хозяйка кабинета перебивает:

− О направленности, пожалуйста, подробней, – что, как, куда...

Слегка отворачиваясь в сторону скрыть своё изумление, Сергей Павлович мямлит:

− Ну, как вам сказать... Будет поэзия, немного прозы... может быть, фольклор...

Она смотрит выжидательно:

− А направленность? Куда она будет направлена?

Он, закусив губу – «Не вздумай засмеяться!» − пожимает плечами:

− Поэзия, − любовь, описание природы... что-то на злобу дня...

Она прищуривается.

− Так-так, на злобу, значит...

− Вы неправильно поняли, − говорит он. «Чёрт знает что происходит!» − прыгает в голове мысль. − Проза – это, конечно же, рассказы, − продолжает он свои объяснения, − на повести не рассчитываю. Всё та же любовь, отображение человеческих взаимоотношений, окружающей действительности...

− Про отображение – подробней! − снова перебивает она, глядя на него снизу вверх.

«Глаза у неё карие. А вчера были синие, светлые. И голос похолодел».

Подумав, она прибавляет:

− И про действительность.

«Это уже допрос!» − понимает он и, решившись, говорит:

− Наши потомки будут судить о нас по нашим книгам. Рядовой рассказ даже рядового писателя, − а классика и подавно, − лет через сто обретёт документальную достоверность.

− Да-да, это правда.

«Началось!..» − думает он и, уже не пытаясь сдерживать закипающее глухое раздражение, восклицает:

− Потомки не поверят ни официальным документам, ни газетам: эта макулатура – скопище чудовищной лжи! Когда они будут смотреть телевизионные передачи начала ΧΧΙ века, так просто обрыдаются от хохота! Даже коммунисты − и те не позволяли себе дурить население страны с такой беспардонной наглостью!

− Что? – словно вдруг очнувшись, спрашивает Валентина Евдокимовна простуженным голосом. – Да что вы... да как вы...

Она пытается сказать ещё что, но Сергей Павлович, мельком подумав: «Нет, это сон! Ущипнуть себя, что ли?», говорит, глядя в её круглые, с расплывшимися зрачками, глаза:

− Рано или поздно правящий класс под аплодисменты обездоленного народа развесят на фонарных столбах! Начнут с олигархов и правящей партии. Странно, почему всё это безмозглое жульё даже не задумывается о бесславном финале! Они уверены, что пришли навсегда, потому и воруют, не брезгуя ничем! Мародёры!

Задохнувшись, он замолкает, чувствуя, как боль начинает разламывать левый висок.

Валентина Евдокимовна приподнимается с кресла. Вздрагивая щеками, уничтожающе выцеживает сквозь пренебрежительно искривлённые губы:

− Ин-тел-лигенция!

И добавляет:

− Кто вы такой, чтобы... рассуждать?! Вы даже не муниципальный служащий! Да вы вообще − никто!

Она говорит с таким неподражаемым, торжествующим превосходством, что Сергей Павлович вдруг отчётливо осознаёт: он всего лишь червяк в её подпрыгивающих губах, удивительно похожих на окровавленный клюв. Вот сейчас она, как громадный воробей, привскочит на каблучках, взмахнёт руками, закинет голову, распахнёт напомаженный ротик – и проглотит...

Саднящая боль вскакивает в виски, потоптавшись в голове, разворачивается, бьёт свинцовыми копытами в затылок...

Шатнувшись, он идёт к двери, подталкиваемый криком:

− Пи-са-атель! Я приму меры! Я напишу на вас докладную!

 

Сергей Павлович приходит домой поздним вечером, пьяный.

С трудом открыв калитку, вваливается во двор, бормочет забившемуся в конуру Шахтёру:

− Да, Тузик, да! Я пьян, как последняя сволочь!.. Я не меньше тебя удивлён своим состоянием... но − повод! Ах, какой был повод залить мозги! Иди ко мне, поговорим...

Выйдя на шум, Татьяна Михайловна застаёт удивившую её картину: супруг, десять лет не нюхавший спиртного, сидит возле собачьей будки, обнимает пса за шею и говорит ему заплетающимся языком:

− Мне страшно! Ты, Тарзан, не понимаешь, как мне страшно за эту страну! Я сегодня побывал в прошлом! Не удивляйся! И оно, это прошлое, неотличимо от сегодняшнего дня! Те же лица, слова, поступки! Я ужаснулся и вдруг понял: женская блузка и духи тождественны мундиру сталинского следователя и папиросам «Казбек»! И мне страшно! Ты, Шарик, говоришь «Да спустись с небес на землю», а я – не могу!

Поднатужившись, Татьяна Михайловна поднимает супруга. Подхватив за локти, волочит его по двору, сердито-ласково приговаривая:

− Пошли домой, писатель! О ступеньку не запнись, горе луковое...

 

июль 2011