Когда в середине девяностых наша проектная контора стала дышать на ладан, я вынужден был уйти работать на завод, где платили втрое больше. Народ там подобрался квалифицированный, но матерщинник - на матерщиннике! Зарплата меня устраивала, однако неинтеллигентное обращение было непривычно и возмутительно. А посему я решил бороться за чистоту нашей речи, пытаясь подходить к делу с юмором.

Так, выслушав очередное трёхэтажное выражение, я спрашивал у аборигена:

- Ты сам-то понял, что сказал?

С трудом в уме переводя свои перлы на обычный язык и осознавая комичность вновь обретённых фраз, парень, улыбаясь чуть смущённо, отвечал:

- Да это же мат! Мы не ругаемся, мы на ём разговариваем!

И заворачивал такую сложную конструкцию, перевод которой мог бы занять слишком много времени. Осознав, как тут всё запущенно, я стал обращаться к сослуживцам исключительно вежливо, поминутно употребляя волшебные слова типа «спасибо», «очень рад», «благодарю вас», а нецензурные выражения парировал:

- Не б... а голубчик! И вообще, попробуй сказать: «Будьте добры, пожалуйста».

Через несколько месяцев таких упражнений количество матерных слов на душу населения резко снизилось, а через полгода замороченный народ начал, наконец, возвращаться к родному русскому языку. По крайней мере, в моём присутствии.

 

И только один человек, упрямый татарин Ренат никак не хотел отказываться от своей вредной привычки. Бывший шахтёр, виртуозному мату научился он в забое – там, где с помощью кувалды, отбойного молотка и какой-то матери давал некогда угля родному Союзу. На мои замечания мужичок отшучивался, что шахтёры, мол, гвардия труда, и это, типа, «гвардейский поговорка такой». Для Рената мат был третьим языком после татарского и русского. И владел он им в совершенстве, несмотря на то, что наши казанские татары – спокойная сдержанная нация, не склонная к сквернословию вообще, а в кругу семьи – особо. Не принято у них говорить грубых слов в родном доме. Вера, похоже, не позволяет.

 

Бился я, бился, но так и не смог ничего сделать с неподдающимся татарином. И тут, как всегда, по ходу жизни подвернулся подходящий случай. Воскресным утром на многолюдной железнодорожной платформе увидел я как-то Рената в окружении семьи и друзей. План в моей голове созрел мгновенно. Как ни в чём ни бывало, с радостной улыбкой я подошёл к сослуживцу, протянул ему руку и выдал на-гора одно из многочисленных трёхэтажных приветственных выражений бывшего шахтёра.

Глаза бедолаги удивлённо округлились. Не ожидал он от меня ничего подобного. А я весело продолжил свой монолог, составляя трёх, четырёх и более… - многоэтажные конструкции, которые почерпнул, в основном, из сверхбогатой лексики растерявшегося вдруг Рената.

Наш неисправимый матерщинник стоял молча столбом, беспомощно смотрел по сторонам, беззвучно открывая рот и не имея возможности произнести ни одного нецензурного ругательного выражения в присутствии почтенных, воспитавших его стариков. Похоже, заодно с матерными он забыл большую часть русских и татарских слов и, кажется, готов был провалиться сквозь землю от стыда и беспомощности. У родных его от удивления довольно заметно отвисли челюсти. Но вот, наконец, на пике одной из моих самых витиеватых словесных конструкций – в расширенных глазах безмолвного истязаемого появился страх и неподдельный ужас. Этого было достаточно. Я повернулся и пошёл вдоль платформы, оставив свою жертву на растерзание разъярённой родне, которая сумела понять только одно: на работе их Ренат ругается, как сапожник.

 

На следующий день в конце смены он подошёл ко мне и так, чтобы никто не слышал, спросил:

- Ты зачем вчера матерился?

- Нет, странный ты человек, - ответил я, глядя на сослуживца вполне серьёзно. – Тебе, значит, можно, а мне нельзя?

- Так это же на работе! – воскликнул он с искренним возмущением.

- А мне пофиг - где! – ответил я, глядя на него расширенными от злости глазами. И выдал такое выражение, которое ни до, ни после того произнести не сумел бы ни за какие коврижки. Вот ведь, с кем поведёшься, от того и наберёшься! Но с тех пор… Я не скажу, что Ренат совсем перестал материться, но в моём присутствии, по крайней мере, всегда старался сдерживаться...