За окном вроде стихло, надолго ли? В полярную ночь ждёшь солнышка, проклиная, на чём свет стоит, эту темень. В полярный день, изнывая от него биологической ночью с висящим на небе солнцем, молишь о звёздах. Это Север, стихия, кухня погоды, не подвластная нам, бросившим Природе гордый и глупый в своей самонадеянности вызов взять у неё всё, что захотим, подчинить её своим дурацким сиюминутным капризам.

… Отец разливал остатки водки на нас двоих. Мать с Таней сносили грязную посуду на кухню. Увидев манёвры отца, мать безнадёжно запротестовала: - «Ну что ты делаешь, Тима? Оставь ребёнка в покое.» Хорошо выпивший и как всегда в таком состоянии весёлый, он хохотнул: - «Твой «ребёнок» уже жену одну разменял, а ты всё нянькаешь его.» Танечка придвинула к нам закуски.

- А теперь, князь Владимир, давай выпьем, не чёкаясь, за тех, кто не с нами.

Мы выпили, закусили. Я знал этот тост отца, и все мы знали - это за тётю Таню и вообще за всю боьшую родню отца, умерших братьев и его погибшего на войне отца. Женщины перестали суетиться, подсели к нам, им тоже налили по грамульке вина, они тоже помянули. Тётя Таня умерла в начале 60-х. Мы ездили в Калач всей семьёй, и с бабуней тогда. Я был уже чубатым подростком, лет пятнадцати, Танюшка ещё не носила очки. У тёти Тани уже ярким румянцем горели щёки, она всё время закашливалась в платок. Я её очень любил и всё не мог отклеиться от неё, и Таня к ней всё ласкалась, соскучились мы по ней. Она смеялась, счастливая, обнимая нас, её веснусчатое красивое лицо пылало жаром. И только взрослые знали, что это наше последнее свидание с ней, что уже ничего, ничего нельзя сделать… Она так и не вышла замуж, сознавая всю безнадёжность своего положения… Помянули и материну родню, Дмитрия Осиповича, Надю, весь тот шлейф незнакомых нам с Татьяной родных людей, потерявшихся в круговерти крутых, героических и недалёких в общем - то от нас времён…

У матери открытые серые глаза и удивительно чарующая улыбка. Сколько себя помню, она всегда выглядела лет на 15 моложе своего возраста. Вот и сейчас надвигающиеся юбилейные ей не дашь. Это генетика, видать, такая, Чигриновская, и тётя Люба вон тоже всегда молодо выглядит. Да и Люда им под стать уродилась, прямо - таки три сестры, как у Чехова. Значит, тут и бабунины гены, Прасоловские, не последнюю роль сыграли… Мама всегда вся в работе, вся в заботах, всегда опекает нас с Танькой, иногда до чёртиков надоедает её опека, но ничего не поделаешь, уж такая она. И нельзя сказать ведь, чтобы мы стали с сестрой маменькиными сынком и дочкой, мы достаточно независимые и сами по себе. Любила острое словцо, бабунину речь, но никогда не ругалась, даже в бытовом смысле. Жалела, что в жизненных передрягах где-то потерялись её три толстые тетради с анекдотами, которые она собирала всю жизнь. Жалел об этом и я.

Мама полная противоположность отцу, полнейшая. Мягкая, добрая, но и принципиальная, когда надо. Всегда поддерживала расстроенного отца, в очередной раз поцапавшегося с каким - нибудь дуболомным начальником: - «Да ты, Тима, не лезь, отойди в сторону. Как мама говорила : «Нэ займай гивна, хай воно нэ воня.» - «Тоже скажешь, «нэ займай», - кипятился отец. - Там же люди могут погибнуть!..» - «А то ты не знаешь, как у нас ценят жизнь людей.» - подводила мать черту под дебатами. Отец стихал, и они садились решать, куда ему перейти. А звали всюду, такие специалисты, с таким опытом и знаниями севера нужны были позарез новым свободным уже волнам покорителей тундры. Одну из этих волн звали «Комсомольцы призыва 1956 года.» Говорят даже, что это они построили Норильск… Хотя он строился ещё с 35-го года, и другими «призывами». И уже в войну давал фронту металл и всё, чем был богат… Исполнив свой долг перед теми людьми, отец уходил. Высоких постов ему не давали, он всегда был в руководителях «среднего звена». Не вернули ему и фронтовые награды, партбилет. От «Переправа, переправа, берег левый, берег правый…» на Днепре остались у него только контузия да осколок в голове…

Может быть, потому он порой и слишком горяч, неуравновешен. А мама смягчает его, действует как бальзам на открытую рану. Всегда умиляло, как отец ведёт себя, когда крепко выпьет: ни шуму, ни пыли, а только «Галочка, Галочка…», оближет её всю, а она ему помогает добраться до кровати, «Тима, Тима, держись…» и снимает ботинки… И наутро ни упрёков, ни претензий, ведь это так редко случается… Когда я дорос до женитьбы, учил меня, лукаво поглядывая на мать: «Если не знаешь, как поступить, спроси у жены. И сделай наоборот.» Та смеялась и толкала его в приличный уже, как он сам выражался, «авторитет»: «Ну чему ты учишь ребёнка!...» Был он всегда беспартийным большевиком, сталинские репрессии объясняет нарушением ленинских принципов руководства партией и страной. Попав в эти жернова в 24 года, в 43-м, вынес оттуда непоколебимую уверенность в том, что восстановление этих принципов во всех сферах жизни страны сделает её наконец богатой и счастливой. И конечно, отлучение Хрущёва от власти воспринял как личную обиду, хотя и сам говорил мне, что «Многое Никита делал по недомыслию.» Как-то мы с ним подсчитывали - я уже был старшеклассником, - соотношение уровня репрессий к населению у нас и в Китае, и получалось, что у нас заверюха круче мела. «Сталин - это народное горе.» - говорил он мне и рассказывал о Троцком, создателе Красной Армии (надо же! а я и не знал!), о Бухарине, любимце партии, которого высоко ценил Владимир Ильич, о Постышеве, ездившем по деревням на простой бричке узнавать, как живётся простому землепашцу, отстоявшем новогоднюю ёлку для детей, что это не буржуйская забава, о Косиоре, Александре Косареве, Блюхере, Тухачевском, Гамарнике, Корке … А я и не знал ничего этого, даже фамилий большинства из них не слышал, хотя изучал историю КПСС…

Отец любил Некрасова, Есенина, стихи которого узнал и полюбил только в лагере. Рассказывал, как волосы примерзали к топчанам в палатках, в которых они коротали ночи, и чтобы встать, приходилось отдирать их ото льда. Как бросил курить в тюрьме и выжил, получая за свои папиросы лишнюю пайку хлеба. Как били там же, в тюрьме, какого - то генерала, и как тот кричал. Там же он оставил и свои зубы… И любимая присказка отца: - «Не трусь, святая Русь, в Сибири места много…» Удивительно, но пройдя чистилище, отец не ругался, ни разу не слышал от него мата. И не представляю его без галстука. А мама рассказывала, как слышала, что одну женщину, с которой она сидела, посадили только за то, что ей приснился сон, будто у неё на заборе появился портрет Сталина, она его смывает тряпкой, а он снова проявляется. Рассказала этот сон соседке, и «по комсомольской путёвке»… Но по большому счёту они нам ничего не рассказывали и не рассказывают. И случайно оброненные ими камушки воспоминаний, как во время шока от «Одного дня Ивана Денисовича», не складываются, как ни стараюсь, в единую мозаику тех их лет. «Вечный страх», как говорит мать, боязнь рецедива, боязнь за нас, за наше будущеее, за наши неокрепшие души. Жаль, придётся ждать до их выхода на пенсии…

Что любит и во что верит отец, то полюбил и в то поверил и я. Юношеский максимализм, закалившись, плавно переходит в фанатизм молодого человека. Я возненавидел рабство, Спартак стал моим кумиром, Томазо Кампанелла, просидевший в сыром тёмном подземелье полжизни за свою светлую идею «Города солнца», Пушкин с его грозовым «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу!..», освобождение людей - за это стоит отдать жизнь. Да, борьба жестока, гражданская война, красный террор… Но потом Сталин начал уничтожать ленинцев… А теперь вот справедливость должна возродиться…

«Но если вдруг, когда - нибудь, мне уберечься не удастся,

Какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной, -

Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской

И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…»

 

И я бы хотел умереть там!.. Если я раньше бредил Базаровым, гвоздями Рахметова, то теперь уверенно шагаю по жизни «левой». И знаю чуть ли не каждую строку из многих работ Ильича, которым увлёкся ещё в последних классах. И Энгельс мне нравится, его работу «Происхождение семьи, частной собственности и капитала», в частности, считаю одной из лучших книг человечества. И не вступал в комсомол аж чуть ли не до конца одиннадцато-го класса, считая себя пока недостойным Павки Корчагина. И я буду полезен людям. Надеюсь на это.

Сохранил я и родительское тёплое отношение к первому директору Норильского горнометаллургического комбината Аврааму Павловичу Завенягину, заместителю Берии, кузнецу нашего атомного щита и меча. Легендарное время начала строительства комбината в 1935 году, и легендарные люди, построившие чудо - город на краю ледяной пустыни, почти у самого Ледовитого океана. Город, похожий своим обликом, душой на Ленинград, потому что архитекторы и строители его были, в числе многих других, и ленинградцы кировского «набора» 1935 года, ежовского «призыва» питерцев 1937 года, «ленинградского дела» 1947 года… Широкий проспект Сталина - Ленина, потрясающей красоты полукруглый въезд в город, центральная круглая площадь с камнем, на месте которого должен стать памятник покорителям северных недр и строителям города… И мои родители отдали этому городу почти по тридцать лет. И я этим горжусь.

Испытываю гордость и за наш драматический театр им. Маяковского, куда в своё время лагерные начальники собрали один из лучших в Союзе драматических коллективов, где играли Смоктуновский и Жженов, норильский и колымский сидельцы. А артисты советского джаза, кино!.. Да, впрочем, и в области науки, производства, военного дела и политики здешние сидельцы могли бы, наверное, во многом соперничать с Академией наук, Министерствами промышленности, Генштабом, Белой эмиграцией и ЦК ВКП(б). Хотя, впрочем, такого уровня людей просто ставили к стенке, а в лагеря попадали «враги народа» уже на голову пониже. Кто теперь скажет, кто расскажет?.. Сидели здесь в награду и корифеи нашей разведки, обеспечившие нам американские секреты атомной бомбы… И ещё отец говорил, да и мать подтверждала, что они всегда были в массе простого люда, крестьян, рабочих, интеллигентов, врачей там, учителей… Простых зэков, в общем. «Врагов народа» по 58-й. А вот об уголовных зэках вообще молчали, как и не было таких. Однажды только отец рассказал, как они проиграли одного из политических в карты и побежали за ним на расправу. А дело было на медеплавильном заводе, лютой зимой. И тот несчастный, спасаясь от этих шакалов, забежал с улицы в цех и прыгнул с верхотуры в заледнелых валенках прямо в ковш с расплавленным металлом. И его тут же выкинуло из ковша наземь, тем и спасся. И уголовнички оставили его в покое за ради такого невероятного случая. А объясняется это, как рассказывали отцу, вроде разницей температур обледенелых заснеженных галош, обутых на валенки, и жидкого металла.

Другой уважаемый родителями директор комбината был Владимир Иванович Долгих. Да всех их, достойных людей, и не перечислить, которые отдали жизнь, здоровье, труд и таланты нашему городу, жемчужине Севера… Отдали за медь, никель, кобальт, уран, золото и ещё 90 элементов таблицы Менделеева. За эти рудники, шахты и заводы, сердце города, ради которых он и построен здесь, у чёрта на куличках, где раки не зимуют и куда уж точно Макар телят своих не гонял. Это кладовая нашей оборонной промышленности, космоса и много ещё чего другого. И стоит он в котловине гор, зимой и летом весь в дыму и смоге, которые опускаются на него со всех производств, построенных на тех горах. И только когда ветер приходит от океана, становится легче дышать. Круглосуточно залит огнями полярной ночью, в морозной дымке еле угадываются неоновые надписи, в чёрную пургу, хотя уже и серо, этих огней и неона трудно и рассмотреть. А полярным днём белый город в белом мареве и свинцовых тучах непогоды, или в лучах яркого солнца круглые дни и ночи, которых нет, плывёт в зелёной цветущей тундре… Это мой город! Мой Норильск…

А ещё у нас была тётя Таня, домработница. До сих пор помню её блины и скучаю по ним. Которых мог съесть 40 штук в один присест. И которые она научила меня стряпать. Рыжая, некрасивая женщина из Хакасии, мужа трактор гусеницами переехал, дети погибли с голоду, и приехала она после всех несчастий своих по набору. Но что-то не пошло у неё там, на работе из-за дружбы с зелёным змием, и мать предложила ей идти к нам. Добрая и домовитая, она очень помогла родителям в те годы. Но раз в два-три месяца она исчезала куда-то в запои на неделю. И тогда в доме опять начинало всё идти наперекосяк. Потом возвращалась, и всё становилось на свои места. Кроме блинов, я мог съесть банку сгущенки с батоном и выпить 3 литра молока тоже за один присест. Брюки натягивал, ложась на спину и со всей мочи тянул, а вечером мне их помогали стягивать мать или тётя Таня. Наш рыжий кот Тишка, Танин любимец, валявшийся обычно на её постели, очень уважал мой тапок. И я ещё только раздевался в коридоре, прийдя со школы, как он опрометью прыгал с кровати и забивался под неё. Жили мы сначала на Севастопольской, потом на проспекте Сталина, в доме, где ресторан «Лама», напротив дома с кинотеатром «Победа» внизу, потом переехали в этот дом, но уже на проспекте Ленина.

Мама с отцом всё носили и носят в дом книги. На кого они только не подписаны! И мы только радуемся этим залежам литературы. Именно за школьные годы норильские прочитал, кажется, всю классику и не классику, и русскую, и советскую, и прочую. Потом старался в институте, насколько это можно было, не забывать и открывать, и коллекционировать новые книги. И Танька такая же, за книжку пасть порвёт. И лучшего подарка, чем очередная книга, ни мы, не родители не представляем. Стефан Цвейг, Иосиф Флавий, Руссо, Гёте, Гейне, Тургенев, Чехов, Тарле, Шандор Петефи…

 

«А как вспомню о ней, черноглазой моей.

Той, что жизни милей, той, что солнца светлей.

Что явилась, как сон, тихим счастьем дыша…

Как прекрасна земля! И как жизнь хороша!..»

 

И хотя у Нины глаза и не чёрные, но это и о ней… Все эти и другие книги глотал как удав кроликов. А каких только журналов не выписывают, какие книги и альбомы по искусству, истории, театру и литературной критике!.. Думаю, так они вознаграждают себя за те годы, когда не могли даже газеты «Правда» прочесть…

Помогают всем родственникам, особенно отец, у него больше возможностей устроить на работу или другую удочку дать. Вот и дядю Лёшу, младшего своего брата, красавца - морячка, служившего в норильские годы отца 8 лет на Балтийском флоте, пытался вытащить из пьянства, в которое тот забурился на гражданке: «выписал» в Норильск, нашёл работу, приличную женщину, тётю Соню, сделал всё, что б тот не упал. Но… Рассказывают, однажды, когда он остался няньчиться с маленькой Танюшкой, заснул, да так, что та сумела «накормить» его своми неожиданностями и ещё отпечатки ладоней оставила на стене. Мать говорит, прихожу из магазина, а там боже ж ты мой!.. спят в обнимку и кругом… Это одна из любимых легенд нашей семьи. С 27 года он. А тётя Таня с 32-го.

Вкус к истории привил мне отец, молча подкладывая под нос эти книги. Кого я только не читал, «выращивая» в себе стержень, который даётся только опытом, знаниями, нравственностью и моралью ушедших поколений. «Не убий!», «Не укради!», это входило в нас с Танькой и без всякой религии, из этих книг. Долго считал поэтому, обалдуй, что это не родители нас воспитали, а мы сами себя «сделали»… По утрам, когда собирался на работу и, уже завязывая галстук, он говорил, будя меня: - «Вставай, князь Владимир, труба зовёт!» И я вставал под бодрый марш радио, шёл под холодный душ до пояса и брался за гантели, которые выточили для меня у него на заводе. На работе у мамы научился печатать на машинке, а у отца - водить бульдозер и сгребать его ковшом снег, когда отец работал на «Медвежьем ручье». Теперь, по прошествии шести студенческих лет, стал понимать, что родители, сколько могли, давали нам всё, чего были лишены сами в голодные годы детства и холодные колючие годы своей молодости, опять же голодной. А на юность их и начало молодых лет легли всей тяжестью предвоенные и военные годы…

Уже все дрыхнут. Сидел, рассматривал фотографии, которых у меня нет. И которые, конечно, мне пока не дадут. Вот мы с мамой в зимнем, и подпись: «1949 год. Мне ещё 3 года неволи. Вове 15 мес.» Вот она одна, красивая, с распущенными волосами, выцвевшая подпись, где можно разобрать только «На память… 1951 г. Перед выходом из лагеря.» Вот четыре дивчины, и самая красивая тут Галына, в вышитых украинской вязью платьях: «1938 рик. Вовчанськ. Пэдтэхныкум.» И там рядом с мамой тётя Женя, сердечная её подруга из Херсона, которую я хорошо помню, ещё по Норильску, которая давала мне свою грудь тоже, я помню. И все смеялись вокруг, что, дескать «Ласковое теля…» Мать говорит, кормился я её грудью чуть ли не до двух лет… Вот «Октябрь 1953 г. перед появлением Тани.» И за маленьким круглым столом весёлая компания человек в десять, все худые, измождённые, плохо одетые, и мать с отцом, и на столе банка варенья, и в гранёных стаканах вино. В тот же год и Норильск стал городом. А вот уже и мать с Таней, и отец с ней, 54-й, 55-й… И Танька стоит на поднятой руке отца!.. Отец, в наглухо застёгнутом офицерском кителе, горящие глаза на исхудалом лице: «На память маме и сестре. 22/Х11 – 46.» Он же: «Моей дорогой подруге! В день моего 30-ти летия. Вспомни меня, когда утром проснёшься и робко откроешь глаза. Вспомни меня, когда вечер настанет… На память Гале от Тимофея. 20/Х11 49.» А вот они вдвоём, потрясающе красивая пара! и тот же почерк отца: «Норильск 28/Х11 49 г. На память маме и сестре от Тимофея… и ждём долгожданную встречу с вами. Фото в честь 30-ти летия Тимофея и 26-ти летия Гали.» Вот уже они свободные, но «без выезда», в застольях, с друзьями, смеющиеся, счастливые, берущие от жизни полной мерой, столы уже ломятся… Это отец, развесёлый красавец, облепленный, как мухами, красивыми женщинами, а мать, самая красивая из них, смеётся рядом. А это пикник с друзьями на природе, в тундре, летом. И той офицерской формы со споротыми погонами на фотографиях уже нет в помине. Жизнь входила в нормальное русло…

В 1956 г. у отца закончилось «поражение в правах». И они первый раз вместе поехали на материк в отпуск. Шестнадцать лет он не видел своих. Калач, где он занимался и делами тёти Тани. Волчанск, где он впервые познакомился с тёщей. Крым, где они отдыхали. И, конечно, Херсон, где у него остались бывшая жена и дочь Лиля. Бывшая жена принадлежала к известному типу южных ярких чёрных женщин, потомков то ли греков, то ли хазар, а может быть и печенегов. Она отказалась от Тимофея сразу после его ареста и вновь вышла замуж. Обе пары пытались «дружить семьями», но из этого ничего не вышло: бывшая стала обольщать «богатенького Буратину», а мать дико ревновала. И их семейный корабль сильно штормило. Эти удары волн ощутил на себе и я.

Кончилось всё тем, что Лилю, по настоянию отца, приняли в нашу семью. Мы с Таней приобрели старшую и любимую сестру. Такая же чёрная, похожая на свою мать, добрая и интересная в общении, почти на десять лет старше меня. Училась она на филолога, от неё я узнал и полюбил боярыню Морозову, протопопа Аваакума. Боярыня эта, оказывается, не такой аскетической полустарухой была, как у Сурикова на картине, а молодой красавицей… Гостила Лиля у нас и в Волчанске, и в Калаче, и в Норильске. И так было много лет. А потом она замкнулась в своём Херсоне и зажила своей взрослой уже жизнью. Море семейное давно успокоилось, мы жили дружно и богато. По материковским меркам, конечно. Как и все работящие норильчане…

После освобождения у родителей не было дилеммы, выезжать ли на материк, в нищету и неустроенность. И они остались в Норильске, там же, где и работали до того, где были заработаны уже авторитет и уважение. И когда пришло время, они не стали якориться ни в Волчанске, ни в Калаче. Они вложились в Воронеже в строительный кооператив, который и построил им трёхкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Где я и заканчивал последние два курса института, четвёртый и пятый. А по моему счёту - пятый и шестой годы, с учётом года академического.

Надо же, и матери не спится!.. Зашла в своей ночнушке, положила передо мной несколько листочков: «Почитай… До сих пор собачий лай в ушах стоит…» И ушла на кухню водички попить со своими таблетками…