Рассказ записан со слов Гребёнкиных: Ефросиньи Степановны и Григория Никитовича накануне шестидесятой годовщины великой Победы Советского народа над гитлеровской Германией 1941 – 1945 годов. Снимали мы и других участников войны на кинокамеру для создания фильма. Нам хотелось оставить воспоминания фронтовиков и их жен. Время неумолимо, а людей того поколения почти не осталось. Гребёнкины - собеседники интересные, семья уважаема селянами. Григорий Никитович родился в бедной крестьянской семье в 1915 году, его малая родина - Зуевка, Самарской губернии. У его родителей: Никиты Семёновича и Елены Ильиничны на свет много появлялось детей, но нужда косила их на роду, один из троих выживал. К новому строю выжили трое: Григорий, Костя и Шура. Их мечта: «Сохранились бы эти. Время идёт к счастливой жизни».

В 1917 году Никита Семенович не задумываясь встал на защиту Советов. Получив тяжелое ранение в голову.

- Умрёт их революционер рано, - рассказывает его сноха Ефросинья – А чего семье оставил? Обеспечил жизнью не дай бог какой, голодной да холодной.

- Эх, Иван Яковлевич! Ты спрашиваешь о детстве, о молодости. А мы её видали? Она у нас не была. Я сколько себя помню, мы наравне с родителями работали. Нам бы в лапту, в другие игры поиграть - некогда было. Я родилась в страшное время, двадцать первый год, сам знаешь, какой в Поволжье голод был. А у матери нас было пятеро: Надя, Катя, Илюша, Аниса и я.

Мне мать рассказывала: придёт к ней кума Лизка, а я реву голодная, молока в грудях у нее нет. А с чего молока взяться? Мама по три дня в рот ни крошки не брала.

И Лиза ей советует: «Кума, а ты грех возьми на душу, скрепись, глаза закрой и подушку на дитё наложи. Чадо твое откричалось бы. Зато других сохранишь».

«Ни за што! – отвечает мать, - сама умру, а с дитём так не поступлю». - Мать на помощь надеялась, отца с продуктами ждала. Из Зуевки в тот год мужиков полсела в отходничество ушло: в Ташкент, в Оренбуржье, в Сибирь.

Летом 1922 года мой отец, Трубников Степан с мешком зерна и с пудом пшена домой возвратился. Спас семью от голодной смерти, а сам в дороге тифом заразился и зимой того же года умер. А матери с нами пятерыми, куда деваться? Она мою старшую сестру Надежду с собой забирает снопы вязать на колхозном поле, меня с остальными детишками дома оставит: девять лет Кате, Илюше восемь, Анисе шесть. Детство такое.

Яслей не было, дети сами себе предоставлены. Родителей свободными мы дома редко когда видели, они работали от зари и до зари и нас к труду приучали. Поэтому матери наши рано и изнашивались, в 1932 году мама умерла.

Надежда к тому времени за Горлова Сергея замуж вышла, он у неё коммунист, умный и грамотный такой. Анисе шестнадцать исполнялось, когда ее замуж выдали на посёлок Берёзовый за Сергея Зуева. Катю той же осенью за Кольку Трубникова пропили. И мы с Илюшкой вдвоём остались. Я в колхозе работаю - девчёнки, кому двенадцать, кому тринадцать. Поднимаемся с петухами, дед Кузьма посадит в телегу, едем по дороге. Рытвину он увидит, командует: «Засыпайте девчата». Мы прыгаем с телеги - кто за лопату, кто за носилки. Роем на обочине землю, засыпаем ямку, садимся, едем строить на прудах плотины.

Она получается слоёной - как пирог. Мужики слой соломы положат, женщины и девчонки землей ее присыпают. Парни землю на носилки насыпают, мы их таскаем. И так до вечера, к ужину каждому паёк полагается. У объездчика Кузьмы (по кличке Рава) мерка муки ржаной в телеге лежит, он кому в бумажный кулёк, кому в карман ложкой порцию отмеряет. Этим мне запомнится год -1933.

А в 1935 году небывалый урожай выдался в колхозе. Мне 14 лет, я наравне с бабами снопы молочу. Стационарную молотилку трактор крутит, женщины снопы задают, а мы, подростки на отгрузке зерна как нырки шныряем, всюду залезем. Алёшка Татаринцев следил за нами, не попали бы рукой куда, волнуется тракторист. Некогда нам было играться и отдыхать? На посиделки вечером время не выкраивали.

Осенью Илья привел жену в дом. Он не сказал мне «Выметайся», я сама догадалась и в пятнадцать лет ушла к сестре жить. Стеснять их семью не хотела. Три года прожила, девкой видной, работящей стала, парни на меня заглядывались. И я уже с моряка служивого не свожу. А вскоре Гришка сватов к нам заслал, я замуж выскочила.

Забеременела, его на МНР забрали, не успел оттуда возвратиться - заваруха финская, туда воевать поехал. До этих походов под Хабаровском четыре года на флоте отслужил. Думаем, слава богу, спокойно теперь поживём. С его родителями в саманном домике обитаем: пол глиняный, крыша соломенная, протекает, спим на родительской кровати, они на полатях. Неудобства скрашивала любовь, забота о первенце - Вите.

Радоваться бы счастью, но войну объявили, мужиков с сенокоса привезли на митинг. Многим селянам в этот же день вручили повестки на фронт.

- Я ещё в 1935 году первые курсы механизаторов при МТС окончил, - встревает в разговор Григорий Никитович. – Работал мало, в армию забрали. Теперь на войну механизаторов забирать временили. В августе подошел черёд мне, Петьке Челюбееву, Решетову Ивану. На тракторе ЧТЗ - 60 являться на сборный пункт велели. Технику на станции Кинель погрузили на платформы, а сами поездом поехали до Сызрани. Мне там сказали: «Моряки не нужны», домой возвратили. Зиму другой трактор ремонтировал.

К весне 42-го и моряки потребовались. На Волжскую флотилию служить попал. Баржи с горючим, с продовольствием по Волге буксировали. Поговаривали, враг к Сталинграду рвётся. Война приблизилась, волжской флотилии стало тяжко. На баржи и катера беспрерывно пикируют самолёты, бомбят, строчат из пулеметов, подбитые самолёты на баржи с горючим направляет. Земля и вода горят сплошным пламенем. Стали приспосабливаться, под усиленной зенитной охраной в ночные рейсы выходим. Но потопили они наших буксиров и барж - не есть числа.

Расформировывали после разгрома немцев под Сталинградом. Согнали мы к причалам свои пароходики, катера и баржи, и отправили нас воевать на Балтику.

Там боевые корабли флоту Волжскому. Определили меня на торпедный катер: быстроходный, манёвренный, который предназначался для охоты за подводными лодками противника. Были на нем приборы обнаружения глубинных объектов. Лодку обнаружим, задача торпедников – как можно быстрее забросать ее глубинными бомбами. Уничтожили её, нет самолётов и боевых кораблей противника, продолжаем другие объекты искать.

У Григория Никитовича одышка, воздуха не хватает. Он пускает голову, замолкает, продолжает рассказ Ефросинья Степановна:

- Эх, мы теперь рассказчики-то, видишь какие. Годы не те, а пережито за пройденное время сколько? Если описать вам всё, что в войну тут с вдовами начальники вытворяли, вам и бумаги не хватит, и в аппаратуре плёнки не хватит (смеётся).

Урожай перед войной хороший уродился, а убирать некому и нечем. Трактора угнали, лошадей угнали. А возить снопы с поля надо, зерно в церковь возить надо. Солому на бригадные дворы и фермы тоже надо. И кто-то из них придумал обучать быков, на них всё возит. А на быка хомут не наденешь, ему на шею ярмо специальное по образцу наши плотники сделали. Они тяжелые получились. Не то ребятишкам, мы вдвоем ее надевали и быка запрягали. Опасно с быками работать, рога как вилы и он норовистый. Бывало, его в оглобли, а он из них, его за повод тянешь, а он головой машет. Летом у рогатых зык, овод быков кусает, они хвосты кверху и бегут как ошалелые в речку, на тебя - куда угодно. Со временем и к быкам приспособились. У Кузьмы была единственная лошадь в бригаде, он вперёди обоза едет, за ним бык синий с упряжкой. Смирный бык, умный, его нарасхват в извоз брали. За ним другие быки в обозе тянулись. Вот гуськом в степь и плетёмся. Зимой день короткий, выезжали затемно и темно возвращались.

А дома Витя годовалый дома дожидается. Он без молока материнского захирел совсем. Не отнимать бы от грудей ещё с полгодика, но работа постоянная. При не полном скармливании у меня молоко пропало, Витя без материнского молока заболел и умер. Думаю, какими словами теперь объясняться с Гришей. Он с фронта в письмах просил: «Береги Витю, поддерживай питанием». А как поддержишь, не нынешнее время, вместо грудного молока ещё чего ребенку дать? А тут налогами задушили, дворы по самую крышу обложили? Масла с коровы по 16 кг брали, мясо, шерсть, шкуры, брынзу с овец брали. Куры занеслись, не занеслись, а яиц 100 штук помесячно со двора отдай. И это бы ладно, понимаем - война, солдат кормить, обувать, одевать надо. А с брынзой с овцематок как быть, их доить?

Приходит Маренок - уполномоченный по налогам, ногами топает, кричит:

- Почему налоги не платишь, брынзу не сдаешь? На суд подам!

И подал, осудили, а я где деньги им возьму? Пошла к Зуеву Ивану Сергеевичу, председателю сельсовета, он посоветовал отбить телеграмму Гришке на фронт. Я в Утёвку и помчалась. На почте спрашиваю девчонку, отбить телеграмму мужу на фронт как? Она говорит «Диктуй». Я диктую: «Гришк, на меня за неуплату налогов пять тысяч рубликов наложили. И грозятся со двора корову забрать. Вон к куме Дашке пришли, хозяйство описали и 5 овцематок за долги забрали». Думаю, пускай сам разбирается.

Испугалась я насмерть, когда посыльная пришла, сказали: «С тобой сам начальник милиции будет в сельсовете разговаривать». Свекровь с догадками: «Это ты теперь с Кузьмой на работе поругалась».

Прихожу в сельсовет, а он без обходов спрашивает:

- Ты Гребёнкина Ефросинья Степановна? Правильно?

- Да, правильно, - отвечаю.

- А ты телеграмму мужу на фронт отсылала?

- Отсылала.

- Нельзя ему такие телеграммы писать! Он воюет, у него теперь какое настроение?

- А у меня какое настроение? – отвечаю. - Им штрафовать меня на такую сумму можно? Они грозятся со двора корову за налоги свести.

- На, порви свою телеграмму. И впредь на фронт подобного рода вестей не пиши, - добром говорит он. - Послушаешь меня, не уведут от вас никакую корову. А налоги плати.

А в письме Гришке о налогах я написала. И он в отпуск является.

Воспрянул старый моряк от ее слов, поднял голову, сказал:

- Месяца два я ещё после твоего письма служил. Тише на море стало, отпустили. Сорок четвертый год шел, перелом войны, их корабли реже на Балтике появлялись, авиация только и донимала. И то, будь я на сторожевом катере, не дали бы мне отпуска. А мы в бухте подбитые корабли ремонтировали. Кронштадт на острове расположен, в двадцати пяти километрах от Ленинграда, там бухта. В ней доки, в них поврежденные корабли заходят, воду выпускаем, осматриваем и повреждения ремонтируем. В бригаде нас пятнадцать человек: токаря, слесаря, сварщики. Я старший бригады, инженер качество ремонта проверяет. Пытались и бухты немцы бомбить, но вокруг зениток натыкано, сильная береговая охрана.

До дня Победы их чинили. Орденами и медалями не баловали, не на Волжской флотилии и не на торпедном катере (всего наград у Гребёнкина Григория одиннадцать).

- В августе месяце 1945 года с фронта возвратился мой Гришка, – перехватила инициативу рассказа Ефросинья Степановна, у него вся грудь в орденах и медалях, а на теле ни одной царапины. Счастливчиком оказался и брат Илья. А зятя Николая в Берлине задержали, два посылка прислал. А следом извещение приходит: «Ваш муж убит при исполнении воинского долга».

А Гришка с Илюшей отправились к председателю колхоза насчёт работы и продуктов. По возвращению им пуд муки полагался. А Репин по полпуда выделил, и то ржаной. И на этом ему спасибо. Илью Серафим Николаевич чинить старую мельницу уговорил. «Даю тебе двоих фронтовиков в помощь, и чтобы через месяц мельница была как конфетка. Такие руководители были, так распоряжались. И ты чего думаешь? через месяц мельница заработала от мотора, и пошла из зерна ситовая мука крестьянам.

Проработал брат на мельнице ровно год, мотор вышел из строя. А завозное зерно от колхозников осталось, гарнцы (мера за помол) тоже остались. Ревизоры пришли перемерять. А тогда строго было, за мешок зерна сроком тюремным пахло..

Он пришел ко мне вечером, просит: «Сестра выручай! Скажи милиции, что на мельнице твой мешок с зерном есть. И когда в сельсовет меня вызвал следователь, я ему о мешке рассказала. Он зверем сделался, заорал на меня: «Брешешь сука! За ложные показания я и тебя в тюрьме сгною».

А я стою на своём твёрдо: «Отвозила зерно - и всё!». Он тогда спрашивает:

- Зерно на чём отвозила? Отвечай сука без вранья!

- На тележке, - отвечаю. - Думаю, скажи, отвозила на лошади, он конюха или бригадира спросит, запрягала я лошадь, не запрягала.

- А с кем грузила мешок на тележку? – допытывается следователь.

- Тележка низкая, я одна погрузила, - не сдаюсь я.

- Опять брешешь! – зло рявкнул он. Закрывает меня в кабинете и уходит.

Трое суток следователь меня запирал, пугал всячески, пока Гришка из его лап меня опять не вызволил. А я так бы просто ему брата своего и сама не выдала. Тогда следователь, не добившись признаний, перестал вести дело по Илюшке, но правленцам колхозным рекомендовал: «Из мельников Кортунова убрать».

- Чем напугали, - засмеялся Григорий. - А Репину бригадир нужен, он Илью назначил. Лроск, это в 1947 году было (Ефросинья год подтвердила)? Я в Утёву ездил на партийный учёт становиться. Первым секретарём РК ВКП (б) работал Караваев Павел Титыч. Он меня знал по работе в МТС механизатором. Заходил с бумагами к нему на подпись. Разговорились о службе на флоте, о планах на мирную жизнь, по душе ему пришелся, записку со мной передал Андрею Андреевичу Тришкину, директору Кулешовского МТС, где рекомендовал меня на должность бригадира тракторного отряда.

И с того периода я был бессменным бригадиром. С работой справлялся не хуже других, отсеивались мы раньше других, без потерь, качественно и в срок урожай собирали. Вон Ефросинья пускай подтвердит и награды мои покажет. Не в похвальбу сказано, как мы все пятилетки досрочно завершали и первые места другим не уступали. Наш отряд по урожайности и по выработки на тягловую силу тракторов и комбайнов шел впереди.

Григорий Никитович правду говорил, я был тому свидетель. У него есть талант, он способный руководитель. Сопротивляемость к проблемам разного рода у него имелась, это его спасало. Бригадиры у всех на виду, они должны быть гибкими на контакты с руководителями и с подчинёнными, не обидеть и тех и других. Люди разные, строго скажешь, прижмёшь – обидятся. И дисциплину расслаблять – делу хуже и начальство по головке не погладит. Он и строго спрашивал, по - своему говорил, на него не обижались.

Честный, бескомпромиссный стиль управления коллективом Григорий Никитович пронес через нелегкие годы. О его умелом, честном труде можно судить по его наградным регалиям, в семейном архиве их много. Его даже наградили медалью за поднятие целины не на казахстанских степях, а на наших, заволжских. В войну много земли не пахалось, нечем и некому. Зарастали поля кустарниками, где стаями бродили серые волки. Окультуривать и вводить в севооборот земли приходилось и отряду Гребенкина.

- Э - хе-хе! – завздыхала Ефросинья, - бестолковые мы были, любили тяжело работать. Мужики наши в сезонную пору дневали и ночевали в поле. Один раз в две недели помыться в бане их отпускали. И все наши свидания. А как рожали детей? Весной сеять им надо в сроки, в уборочную - не осыпался бы урожай, осенью - не осталась бы зябь не вспаханной, зимой ремонтные работы. И круглый год всё бегом и бегом. Так все крестьяне раньше работали. Не было ни выходных, ни отпусков, ни декретных. Не посидели с мужиками в праздники за столом семейным, не попили чая, по душам на завалинке не поговорили. Вся жизнь прошла в непосильном, не оплаченном труде.

- Зиму ждём, не дождёмся, может легче будет - дополняет рассказ Григорий. – Дождались, а она ещё канительнее. До МТС от Зуевки три километра хода. Дождь, слякоть, пурга или метель на улице, дороги не видать, а нам в мастерские к восьми часам приди. Раз опоздал – лишаешься премии, а за повторное опоздание отправят в кутузку.

- Потом дошло до нового директора МТС, до Рязанова Николая Ивановича, кажись, - засомневалась Степановна. Но утвердительный кивок головы мужа дал ей право рассказывать Дальше. - Он им вахту тракторную организовал. На санях людей возить стали на работу и с работы. Оказывается, можно было это сделать? А до этого сколько издевались над нами и над кормящими матерями. В войну детских яслей не было накаких и мы работали, детей своих гробили. Потом тоже до колхозных председателей дошло как до Рязанова. Открыли на домах ясли, не грудным детям в обед хлебца и сахарку выделяли, а грудных нянечки к матерям таскали. Нынче рассказываешь детям, как работали, чего пережили - они удивляются, не верят.

- Ды чего там говорить, - поднял совсем было склонившуюся голову Григорий, - у механизаторов в поле стояла деревянная будка, там стол, нары, в ней семь месяцев в году мы жили и столовались. На нарах трактористы спали в грязной одежде, я с ними рядом. У нас был водовоз, горючевоз и повариха. На полевом стане кашу сливную варили в пятидесятые годы, а до этого со своими сумками на работу ходили. А в них класть нечего было. Молока пол - литра на обед, пару яиц и с десяток картошек печёных. Изредка свекровь мне каким-то чудом хлебца кусочек от детей выкраивала. И это называется, мы жили. Мы мучились тогда, а не жили. Не щадили власти ни баб, ни мужиков, ни стариков.

- Не щадили в войну и нас - солдаток, - дополняет мужа Ефросинья. – С Аниской в войну чего они сделали? Приезжают милиционеры и местная власть, допрашивают - то одни, то другие. Вещи описывают, обыскивают, по углам рыскают. Её с Колей маленьким напугали насмерть. Позднее узнали за что. Оказывается, её мужа Сергея военный трибунал на фронте осудил. Он яко бы в бою струсил. А семья тут при чём, за что страдала. После смерти Сталина Сергея оправдали, судимость сняли. Зато Аниска после того испуга как в садок села, не оправилась от шока - умерла. А Коля круглый сирота.

Мне вспомнилось четверостишие А.С. Пушкина, в жизни и ему было не сладко:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль, зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

- Эх, много козней было в жизни, - вздохнула Степановна, натягивая на колени юбку и поправляя привычными движениями платок на голове. - Хлебнули горя мы сполна, и на своём подворье работали как волы, и в колхозе. Бывало, в церковь подводы с зерном идут одна за другой. С фургонов в мешки зерно насыпают, а мы их по деревянным трапам к алтарю таскаем. Изо дня в день ворох становился выше и выше, мешки всё тяжелее и тяжелее. А мы таскаем. А чего платили? Из колхоза корм нашей скотине не давали, сами его заготавливали по ночам. Коров своих, как и быков колхозных к рыдванам приучили и на луга ездили, сено косили и возили. А скот не будешь держать, огородом не будешь заниматься - не проживёшь. Чем семьям питаться еще?

Но колхозные работы на первом плане стояли, от них никуда. До белых мух молотьба снопов на полевых станах шла и в церковь поступала. Зерно там считалось государственным, неприкосновенным. Боже избавь, кто зерно себе в карман усыпит. Заметят - осудят. Спасибо кладовщику Павлу. Вот он не следил, поблажку давал.

С нового года начиналась отправка зерна на станцию Богатое. И опять мешки эти надоедные. Сейчас везде механизация: погрузчики, сеялки веялки. А тогда весной солнышко пригрело, учетчик ходит по дворам - оповещает: «На яровизацию завтра - к восьми». Это означало, семенное зерно из амбара выгружать, смачивать, прогревать на солнышке, вороша ее лопатами. Яровизация ускоряла всхожесть семенам.

А сейчас кто этим делом будет заниматься? Колхозов нет, и работы у баб нет.

Уборка ржи шла у Володи (у сына), и шёл сев ржи одновременно. Они семена ржи берут прямо из комбайнов ими поле засевают. Хоть бы отвеяли, какая там яровизация.

И рассказал мне сын случай. Приезжает он поглядеть сев, а они пьяные. Спрашивает, почему напились? «Нам делать нечего. У нас солярка кончилась».

А солярка не кончилась, они её продали и деньги пропили. Володя, как и отец - не привык спустя рукава работать. На механизаторов рассердился, хотел их излупить, но сдержался. Привез солярки, сменил механизатора, сеяльщиков, и сев продолжился.

- Безответственные люди теперь пошли, - возмущался и Григорий Никитович. - Не хотят механизаторы хорошо работать. Им бы урвать чего, на дурничку напиться. А Володя он нашей закваски, старинной, поэтому за все и переживает.

Чего и говорить, в их семье на родительской закваске воспитывались дети. Дочь Валя умница, выучившись в КСХИ на агронома, а пришлось заворачивать делами в торговле. Перестройка началась, время сложное, с интригами, с махинациями потратила все нервы. В результате - онкологическая болезнь и безвременная смерть.

Неутешное горе нарушило покой родителей. Отходят на второй план в этих случаях родительские болячки. Забыла Ефросинья о своем времени, заныла душа о внучках сиротках. И взрослые они, и с отцом, а бабушке с дедушкой их жалко. Дедушка сердцем крепче, и то в это время одышка появилась от переживаний за них.

- Всё у нас ладком шло до поры, пока Валя нас не покинула, - изливает неутешное горе Ефросинья. - Она у нас старшая, первой десятилетку закончила, потом институт, учёного агронома ей присвоили. Гордилась специальностью она, гордились и мы. Думаем с дедом, мол, каких детей умных воспитали, с правильной дороги не сошли. Взять Володю, на шофёра сначала выучился, поработал, узнал по чём фунт лиха, в техникум подался, стал механиком. А теперь колхозным отделением управляет. И Люба за ними тянулась, училась, она теперь специалист печатного ремесла. Шестеро внуков у нас с дедом, они тоже не разбалованы, приобрести специальности стремятся.. Жить бы старикам да на них радоваться. Но как из рукава беды посыпались. Тут умирает Ирина (дочь Володи),не переживет горя и умрет её мать, Мария.

Не дотянул, не мог дотянуть до юбилейного дня Победы и Григорий Никитович.

Ефросинья Степановна пока, слава богу, жива. Жалуется на больные ноги, которые много за долгую жизнь походили, по разным дорожкам потопали.

Встречался я с ней еще не раз, проведывал в доме по ветеранским обязанностям, как председатель совета ветеранов села. На день описания ей уже исполнилось 92 года.

Но Ефросинья Степановна молодец, она рада гостям, разговорчивая такая же, любознательная до сельских новостей. Не жалуется на нынешнюю жизнь в материальном плане. Пенсию ей платят хорошую, дети навещают часто, особенно Володя, и внуки бабушку не забывают. Закреплены сельские старики и за социальными работниками, которые кроме выходных ежедневно у них бывают. А беспокоит её и всех селян колхоз «Который таким трудом нами создавался, такими переживаниями и долго мы его строили. И они в один миг безжалостно его разорили».

- Разорили бы ладно, - сетует и вздыхает старушка, - если он лежал им поперек горла. Людей к чему они привели? К безделью и скуке. Бывало как, собрания людей собирали, сходки какие ни будь, а теперь по углам сидим как тараканы или в окна глядим, а на улице ни души. Куда людям идти-то? Нет на селе ни ферм, ни бригадных. Спилась вся молодежь от безделья, э - хе – хе. – И она надолго замолчала. Ушли и мы.

И я, и мои сельчане желаем ей здоровья, долгих лет жизни без потрясений и печалей. Правильной линией жизни всем домочадцам, она этого заслуживает.