Прошло больше двадцати лет с тех пор, как я последний раз виделась со своей школьной подругой Лесей. Приходится смириться с мыслью, что мы больше никогда не увидимся – обе уже не молоды. Но благодаря чудесам интернета, время от времени я вижу почти не изменившееся лицо моей старинной подружки на экране монитора. Мы говорим, перебиваем друг друга, вспоминаем давних подруг, живущих теперь только в нашей памяти.

Мы говорим о нашем детстве.

Моя семья была одной из немногих счастливых семей, переживших войну. Папа был призван в первые дни войны, служил в разных госпиталях, был награжден медалями, и при этом ни разу даже не был ранен. Старший брат окончил военно-морское училище, был офицером флота, оставался на службе еще несколько лет после окончания войны, перегоняя немецкий флот вокруг Европы в Одессу и в Мурманск. Средний брат на фронт не попал, его призвали осенью сорок четвертого года, и он несколько месяцев служил в карауле Дарницкого железнодорожного моста, а потом его направили в военно-политическое училище. Мы с мамой работали вольнонаемными в тех госпиталях, где служил папа.

В детстве, я никому кроме Леси не рассказывала о последнем госпитале, куда перевели папу. Я боялась, что его, да и нас с мамой, люди не поймут и осудят. Слишком свежи были раны, нанесенные войной, слишком велики потери. Теперь могу рассказать: мы работали в госпитале для немецких военнопленных. Прошло более шестидесяти лет, и мир, в котором мы сейчас живем, стал намного терпимее, произошла переоценка общечеловеческих ценностей, и не только я, многие могут понять, что мой папа был истинным гуманистом, каких и сейчас не так много.

Летом сорок четвертого года папу комиссовали по возрасту, и мы решили вернуться домой. В города недавно освобожденной Украины можно было ехать только по пропускам из НКВД. Но пропуска в города, по непонятной причине, почти не выдавали. Тогда папа попросил выписать пропуск в село Пятничаны – бывшее поместье графа Грохольского, которое давно уже вошло черту города, но в архивах НКВД все еще числилось отдельным селом.

Мы вернулись в Винницу в конце августа сорок четвертого, как раз перед началом учебного года. Город сильно пострадал от войны. За четыре месяца, прошедшие со дня освобождения, восстановили электростанцию, подремонтировали Старогородский мост, от базара Каличи на вокзал стали ходить трамваи. Многие здания, пострадавшие от бомбежек и обстрелов, уже начали отстраивать. К началу учебного года только в центре города открылись три мужские и три женские школы.

Я два года не ходила в школу, училась дома. После долгого дня в госпитале, мне совсем не хотелось вечером решать задачки по арифметике. Мой средний брат Мика служил в госпитальной охране, и после караула тоже не стремился учить физику с географией. Для эвакуированных детей была организована летняя школа. За три месяца летних каникул с нами должны были пройти весь материал за год. Тем, кто все лето ходил в школу, по всем предметам ставили оценку «удовлетворительно» и давали справку об окончании. Такие справки об окончании пятого и шестого классов я привезла из эвакуации.

Школа моя осталась цела, пережив оккупацию и освобождение города. Окна, конечно, были заклеены крест-накрест, кое-где выбитые стекла были закрыты фанерой, или кусками стекла, нарезанными из разбитых окон, стены снаружи были поцарапаны осколками. Парты остались, даже сохранилось несколько глобусов, физическая карта мира и Европы, а в библиотеке немногие книги. Во время оккупации в здании была немецкая школа, и некоторые девочки ходили в нее, о чем им было строго запрещено рассказывать. Помню, Зина Граневская, обидевшись на злющую учительницу географии, сказала, что ей самое место работать в немецкой школе. Сколько мы потом ни расспрашивали Зину, она больше ничего о немецкой школе не рассказала. Девочек, которые за годы оккупации не прерывали занятий, было очень мало. Но даже те, кто ходил в школу при немцах, приобрели там не так много знаний, - обучение по всем предметам, кроме немецкого языка, было самым примитивным.

Школьной формы в сорок четвертом году не было ни у кого, кроме Оксаны Терещенко, дочки председателя ревтрибунала. Она приходила на занятия в коричневом шерстяном платье и черном переднике. Остальные одевались кто как мог. Заплатки на локтях были не редкостью, штопаные чулки – нормой. Помню, что мама постоянно что-то перешивала, удлиняла, распускала старые шерстяные свитера, из которых выросли братья. В классе было много переростков, старше нас на два-три года. Многие девушки выглядели совсем взрослыми, сооружали себе прически с локонами, а в выходной ходили на танцы в Дом Красной Армии.

Зимой в школе не топили – дров не было. Окна в классе были покрыты толстым слоем льда. В классе сидели в пальто. Некоторые девочки приходили в шубках не по размеру, доставшихся им от мамы или старшей сестры, самые счастливые щеголяли в ту зиму в овчинных тулупчиках. У многих не было зимней обуви, и они круглый год ходили в ботинках. Мне достались Микины сапоги, которые ему выдали, когда он поступил в госпитальную охрану. Мама, распустив бабушкин платок, связала мне теплые шерстяные носки, но ноги в классе все равно мерзли. Когда становилось совсем невмоготу, мы сидели поочередно то на одной, то на другой ноге, согревая их под пальто.

Писали ручкой-вставочкой, обмакивая перо в принесенную из дому чернильницу-непроливашку. От холода чернила замерзали, невозможно было писать. Мы с Лесей ставили одну чернильницу посреди парты, а вторую отогревали, сжимая под партой коленками. Как только чернила начинали густеть, чернильницу меняли. Писали мы, не снимая перчаток, на тетрадках, сшитых из газет. Во втором полугодии каждой из нас выдали по три настоящих тетрадки с промокашками.

Однажды, отчаявшись от нестерпимого холода в классе, наши девочки придумали хитрость. На перемене они спустились на первый этаж к малышам и сказали, что учком постановил, что каждый ученик должен приносить в школу одно полено дров ежедневно. Испуганные первоклашки целую неделю приносили нам дрова. У нас в классе топилась печка, было тепло, и во время пустых уроков все учителя, спасаясь от холода в нетопленной учительской, сидели на задних партах, проверяя тетради. В конце недели чьи-то родители поинтересовались, почему, если дрова они регулярно присылают, в первом классе не топят. Было собрание, директриса призывала к нашей «советской совести», но зачинщиков мы не выдали. Вообще, в классе собрались очень боевые девчонки, закаленные войной, эвакуацией, оккупацией, голодом и холодом. Вот только учиться многие не очень хотели.

Учебников в продаже практически не было. В школе было небольшое количество старых учебников, которые выдавали по одному на пять-шесть девочек. Условия задач, заданных на дом, мы переписывали на переменах в тетрадь. Кое у кого из девочек сохранились довоенные портфели, часто, стопку книг и тетрадок просто перевязывали ремешком. Вожделенным для каждого ученика, был военный планшет. Мне такой планшет подарили летом сорок пятого года – счастью не было предела.

Учили нас и вернувшиеся из эвакуации учителя, и комиссованные фронтовики, спешно доучивавшиеся во вновь открытом пединституте. Среди учителей попадались совершенно потрясающие люди. Помню, например, учителя физкультуры без обеих ступней, который вел уроки, лишь изредка опираясь на палку. Он показывал нам все упражнения, лазил по канату, прыгал через «коня». Много лет спустя, я узнала от его жены, какими страданиями давались ему эти уроки, и как, придя домой, опускал он кровоточащие культи в миску с водой.

Из преподавателей старой школы интересной личностью был учитель математики Пыня – Петр Израилевич. Предмет свой он знал блестяще, но преподавать нашим девицам математику было бы испытанием и для святого. К тому же, пропустив два года, – пятый и шестой классы – практически невозможно было перейти к сложной математике седьмого класса. Хорошо успевали по математике единицы.

«Мэри, встаньте! - вызывал Пыня, раздавая тетради с контрольными работами. – Вот, смотрите, это - «Мэри–закрой двэри», и из нее выйдет толк. Толк выйдет, а бэстолочь останется!!»

Помню историю с учительницей второго класса. Она пережила в Виннице оккупацию с тремя малолетними детьми. Работы не было, помощи никакой, дети голодали. Летом она сажала картошку вокруг дома, но ее хватало ненадолго. Она продала все что могла, буквально все с себя сняла, чтобы дожить до освобождения города. Зимой, как и все учителя, она ходила в пальто. Пришла весна, потеплело, но пальто учительница не снимала. Наконец, кто-то из родителей догадался, что под пальто у нее нет платья. Родители собрали денег и купили учительнице отрез на платье. Это единственное свое платье она носила круглый год.

Всех вернувшихся из эвакуации освобождали на два года от изучения украинского языка. Зато в последнем классе, на экзамене на аттестат зрелости мы, каким-то образом, должны были написать сочинение на украинском языке. У нашей учительницы Лидии Ивановны в ходу было выражение «Украинське сало исыш (ешь), а мовы нэ знаешь!». Хотя, где мы в сорок четвертом году видели это сало? Да и в сорок восьмом, когда получали аттестат, не так уж и много сала пришлось на нашу долю.

Столовой в школе еще не было. На большой перемене ели либо в классе, либо, сидя на подоконниках в коридоре, а если позволяла погода, выходили есть на огромный балкон в конце коридора второго этажа. В школу брали хлеб с маргарином, смальцем или комбижиром, картошку в мундире, иногда блинчики из темной муки.

 

- Зоя, а ты помнишь булочки? – спрашивает Леся. И мы смеемся.

 

Перед новым годом в школе начали давать на завтрак маленькие сладковатые булочки. Прямо напротив школы был разбомбленный дом, который уже начали восстанавливать. По утрам на стройку конвоировали пленных немцев. Во время работы их не очень строго охраняли, да в доме и не поставишь охранника у каждого окна. Девочки постарше засматривались на светловолосых исхудавших парней. Кто-то пустил слух, что они голодают. И наш класс решил отдавать немцам школьные булочки. Улица была узкой, и забросить булочку в окно дома напротив трудностей не составляло. Так продолжалось неделю, и наши булочки летели через улицу, пока это не увидела директриса. Опять провели собрание, учителя возмущались, нас всех стыдили, и с той поры мы ели булочки под надзором учителей.

Зима сорок пятого года была голодной, продукты выдавали по карточкам, и это была целая наука отоваривания талонов, чтобы не продешевить, но и чтобы талон не пропал. На сахарные талоны, при отсутствии сахара, предлагали конфеты-подушечки или повидло. Мясные талоны можно было удачно отоварить селедкой, вместо перловки иногда удавалось взять гречку. Талоны были и на промышленные товары, то есть на одежду и обувь. Белье шили дома, хорошо, если из нового полотна. Многие выкраивали детские рубашечки и штанишки из старых халатов и ночнушек. Иногда передовиков производства награждали талонами на промтовары. Некоторые продавали эти талоны, потому что не было денег товары выкупить. Помню, мама по такому талону купила мне пальто, которое я носила с октября до мая. Пальто было довольно теплым, но не имело мехового воротника. Раз без воротника – значит демисезонное. Приходила зима, и я носила то же самое пальто, повязывая голову серым пуховым платком, угол которого спускался на спину, закрывая воротник. В апреле пригревало солнце, я расстегивала пуговицы и носила пальто нараспашку.

В городе было много оружия. Говорят, что у некоторых и сейчас, спустя более полувека, до сих пор лежат, припрятанные в погребах, трофейные немецкие автоматы, ППШ, пистолеты. Считалось особым шиком таскать в кармане патроны или гильзы. Все старшие мальчики умели обращаться с оружием. Младшие, десятилетние и моложе, часто жестоко страдали, играя с самострелами, обжигали лицо и руки, а которые и пальцев лишились. Дети играли в войну, а какая же война без взрывов. То тут, то там по городу подрывали снаряды, бросали гранаты, годами «освобождая Винницу».

После уроков мы ходили помогать разбирать разрушенные дома. При разборке развалин часто находили мины и неразорвавшиеся снаряды. Работа прекращалась, вызывали саперов, мину «снимали», снаряд разряжали, и люди снова начинали работать, рискуя опять наткнуться на мину. Летом саперы иногда взрывали мины в речке, и позволяли детям таскать из воды оглушенную рыбу.

На новый год в мужской школе был вечер самодеятельности и танцы. Мальчикам разрешили позвать учениц женской школы. Приглашения, разрисованные цветными карандашами, раздавала директриса, а потому получили их только достойные доверия, отличники и активисты. Мы рассказали об этом мальчишкам, и назавтра же они нарисовали приглашение для каждой из нашей компании. В итоге, на школьном вечере оказалось в два раза больше девочек, чем мальчиков!

Наступила весна сорок пятого года. Мой брат Мика после окончания военного училища получил отпуск. Ему выдали подъемные – довольно большую сумму, денег таких он никогда в руках не держал. Мика решил купить нам подарки, и истратил все деньги в коммерческом магазине: купил маме в подарок столовый сервиз, которым мы пользовались потом лет сорок, а мне духи «Красная Москва» - первые духи в моей жизни. Приехал Мика в отпуск совсем без денег. Мама с папой, конечно, снабдили его деньгами на дорогу. Он уехал на заставу на границе с Турцией, и через месяц выслал мне аттестат на пятьсот рублей. В Виннице был коммерческий магазин, где можно было купить товары, которые продавались по талонам или в спецраспределителях. Цены были очень высокие. Получив в первый раз деньги по аттестату, я пошла в коммерческий магазин прицениться. Денег едва хватило на отрез розового креп-жоржета на блузку с короткими рукавчиками.

В мужской школе был выпускной вечер – ребята закончили семилетку, и многие уходили учиться в техникум. Мама пошила мне черную сатиновую юбку. Обрезков сатина хватило на пуговицы для розовой блузки. Делали пуговицы так: сначала нарезали узкие ленточки, потом на ленточках через равные промежутки завязывались узелки, потом из этих ленточек с узелками завязывали узелки покрупнее, – это и была пуговица. Получился шикарный по тем временам наряд! Весной в Винницу стали снова, как до войны, привозить самодельную обувь с Кавказа – лосевые тапочки с узорами, или с ремешком, чтобы выглядели как туфли. Мама на базаре купила черные тапочки-туфли с ремешком, в этих тапочках я пошла на выпускной вечер в мужскую школу.

В начале мая сорок пятого в Винницу вернулась мамина двоюродная сестра с мужем и дочкой Мифой моих лет. Квартира их была занята, поселились они пока у нас. Тетя была зубным врачом, а ее муж – врач ухо-горло-нос. В начале войны Мифа с отцом эвакуировались в одном вагоне с нами. В армию ее отца не взяли, у него был тяжелый порок сердца. Так получилось, что он оказался единственным врачом в эшелоне, и его постоянно уводили в другие вагоны к роженицам. А мы с Мифой обсуждали, каким образом «ухо-горло-нос» может принимать роды, не через рот же!. Девятого мая у Мифы был день рождения, и мама с утра испекла пирожки. Меня послали в аптеку за льдом, собирались делать домашнее мороженое. Я как раз вышла на улицу, когда началась передача Совинформбюро, и Левитан объявил победу!

Праздновали мы весь день, а соседи, заходившие поздравить, удивлялись, когда же мы успели испечь пирожки, ведь о победе только полчаса назад объявили! Ближе к вечеру прямо на улице начались танцы, люди плакали и смеялись одновременно. По радио передавали салют, и все, у кого в тот день было оружие, (а почти у всех мальчишек во дворе, у всех военных, и почти у всех демобилизованных, было оружие), стреляли в воздух под залпы салюта. Кто-то вынес во двор патефон и пластинки, мы танцевали, а родители сидели на стульях и вспоминали погибших: красавца Арончика, товарища моего старшего брата Яши, отца Поли, отца Мани, мужа нашей домработницы Наташи, сын которой никогда не увидел своего отца, и еще многих и многих. Уже после победы принесли похоронку на отца моей подруги Нели, он погиб в Бресте за день до конца войны. А сколько родных и знакомых было расстреляно в Виннице в сорок первом году во время акции уничтожения!

Вечная им память.

После окончания учебного года нас целую неделю водили убирать городской парк. За парком четыре года никто не следил, нужно было привести в порядок аллеи, подстричь кусты, убрать мусор. Летом в парк стали пускать по билетам. Мы, конечно, лишних денег не имели, и лазали через забор. Вместе с нами за компанию через забор в парк пролезала и Оксана Терещенко, дочка председателя ревтрибунала, которая вполне могла купить билет. Однажды, нас поймала милиция, и хотели отвести в отделение. Оксана предложила отвести нас прямо в ревтрибунал – небольшой домик у самых ворот парка. Милиционерам совсем не хотелось тащить нас до самого отделения, и мы оказались в ревтрибунале. Оксану там хорошо знали, и нас, конечно, отпустили.

В сентябре сорок пятого мы пошли в восьмой класс. Окончив семилетку, ушли из школы в техникумы старшие девушки, некоторые устроились на работу. Летом сорок пятого года в Винницу вернулось из эвакуации много людей. Вместо двух прошлогодних седьмых в школе открыли три восьмых класса.

В конце сентября нас отправили на целый месяц в совхоз на уборку буряков. Буряком, кто не знает, - называют на Украине сахарную свеклу. На Подолье буряком засеяли больше двухсот тысяч гектаров. Убрать такой урожай селянам было, конечно, не под силу, к тому же мужчин в селах почти не было. Несмотря на окончание войны на Дальнем Востоке, молодых парней пока еще не демобилизовали. Нас привезли в село и поселили в большом амбаре. Спали мы на соломе, накрываясь одеялами, взятыми из дому. Кормили безобразно, и после нескольких дней, наш учком постановил, что готовить мы будем сами. В повара выбрали нас с Лесей. Мы вставали в половине пятого утра, разжигали костер, и в полшестого завтрак был готов. Было еще темно, готовили мы при свете костра. Однажды, когда полусонные девочки, молча завтракали пшенной кашей, раздался ликующий возглас «А у меня с мясом!». Одна из девочек, торжествующе, показывала маленькую косточку. В темноте мы с Лесей не заметили, как в котел прыгнула лягушка. Никто не больше «мяса» не нашел, а кашу съели дочиста.

По утрам на поле плугом взрыхляли землю, чтобы легче было вытаскивать буряки. Их складывали в кучи в конце рядов, потом острыми ножами отсекали зеленую ботву и грузили на телеги, чтобы увезти на сахарный завод. К концу дня ломило спину, болели руки, но мы старались не обращать на это внимания. Мальчики работали в соседнем совхозе. После целого дня работы они еще находили силы пройти шесть километров по грязному шляху до нашего села и устроить танцы.

Зимой сорок шестого года в школе уже понемногу топили. Было все еще холодно, мы сидели в пальто, но чернила уже не замерзали. Жизнь школьная входила в обычную колею, почти все делали домашние задания, готовились к урокам. Летом сорок шестого года мой старший брат, который служил во флоте, написал нам, что приедет в отпуск. Мы не виделись с сорок второго года. Он приехал как раз к моему шестнадцатилетию, и привез мне в подарок отрез на пальто. В Англии, где чинили их судно, всем офицерам подарили отрезы английского сукна на парадную шинель. Помню, меня поразило, что изнанка ткани была вся покрыта несмываемыми белыми штампами и ее невозможно было перелицевать. Недопустимое расточительство в то скудное время!

Почти каждую неделю кто-то из учениц нашей школы праздновал возвращение отца, брата, соседа. Вернулись из плена и из партизанских отрядов многие, кого считали погибшими. Возвращались из Германии «ост-арбайтеры», которых родные уже не чаяли когда-нибудь увидеть. Горько было видеть тех, кто прошел войну и вернулся в пустой дом, у кого погибли все близкие; и еще горше было тем, у кого погибли родные, и кому в сорок пятом году некого было ждать. Мы всем двором праздновали возвращение солдат и играли свадьбы. В конце сороковых годов стали закрываться военные госпиталя. Большой госпиталь на улице Красноармейской отдали под школу, там и сейчас учатся дети.

Я начала работать во время войны в Кзыл-Орде. Местные женщины отказывались идти на работу в госпиталь и ухаживать за чужими мужчинами, солдатами, которые воевали, защищая их и их семьи. На работу брали даже детей вроде меня. Мне не исполнилось и двенадцати когда я начала работать. Трудовую книжку, где записано «принята на должность» и стоит дата тысячу девятьсот сорок второй год, я храню до сих пор.

Моя работа в санпропускнике была, конечно, очень далека от врачебной деятельности. Облаченная в белый халат, косынку с красным крестом, и в кирзовые сапоги, надев устрашающие резиновые перчатки в которых тонули мои руки, я обрабатывала дезинфицирующим раствором волосяные покровы на теле поступающих в госпиталь раненых. Пожилая медсестра – заведующая санпропускником – объясняла мне, что это единственный способ избежать «тотального педикулеза», и я очень старалась. Сотни голых, грязных, завшивленных, стонущих мужчин в окровавленных бинтах проходили через мой санпропускник ежедневно. С высунутым от усердия языком я развешивала на аптечных весах порошки, а потом складывала бумажки с порошками аккуратными конвертиками. Было очень важно не нарушить дозу, но мне, тринадцатилетней, доверяли, и этим доверием старших я становилась причастна большому взрослому делу. Именно тогда я решила стать врачом. Не хирургом, ведь когда я вырасту, война уже кончится, а детским врачом, потому что после войны будет много детей.

В сорок восьмом году, когда я окончила школу, сдала вступительные экзамены в институт и, волнуясь, дожидалась результатов, меня вызвали в военкомат и вручили медаль «За Победу над Германией». Теперь можно было не тревожиться: тем, кто имел правительственные награды, для поступления в институт достаточно было сдать экзамены на тройки. Я все же набрала проходной балл и стала студенткой медицинского института.

Детство мое закончилось.

Меня спрашивают, помню ли я об ужасах войны, о лишениях, о трагедиях и потерях, не миновавших почти ни одну семью. Детская память избирательна, потому люди помнят детство, как самое счастливое время жизни, несмотря на все пережитое. Во время войны мы, дети, вместе с родителями пережили невозвратимые потери, бомбежки, голод, оккупацию. После победы это все осталось позади, вместе со страхом, с которым мы встречали почтальонов, потому что перестали приходить похоронки.

И казалось, что дальше будет жизнь самая светлая и счастливая.

В общем-то, так оно и случилось, возможно, потому, что наше поколение, как никакое другое, умело ценить обыкновенную мирную жизнь.

 

Записано со слов моей мамы Нисиной Жозефины (Зои) Рувимовны, 1930 года рождения. С 1994 года мы живем в Австралии, в штате Квинсленд, в городе Голд Кост (Gold Coast, Queensland).

Медаль «За Победу над Германией» и остальные юбилейные медали «Двадцать, тридцать и сорок лет Победы в Великой Отечественной войне» и почетный знак «Отличник здравоохранения СССР» вывезти с территории бывшего СССР не разрешили.

Юбилейные медали «Пятьдесят, шестьдесят и шестьдесят пять лет Победы в Великой Отечественной войне» маме вручили в Русском Общественном Центре Квинсленда.