Я был лично знаком с Григорием Викторовичем Майзельсом. Не могу сказать, что мы были большими друзьями, но мы часто с ним пересекались по работе и мне всегда ипонировал этот человек своей напористостью и талантом организатора. В Беларуси он был человек -легенда.

Массовые праздники городов, представления на стадионах, поражали и удивляли огромным колличеством участников и гениальностью воплощения. Григорий Майзельс был единственным в Республике создателем и организатором этих представлений.

К сожалению наши пути с ним разшлись после его решени покинуть Родину. И вот недавно, прочтитал в журнале "МИШПОХА" статью НАУМА ЦЫПИСА посвящённую Григорию Майзельсу.

Я предлагаю вниманию читателя, без купюр, эту статью. Думаю, что Читателю портала "ЧТО ХОЧЕТ АВТОР" будет интересно познакомиться

и узнать о судьбе этого человека.

 

М.АБРАМОВ

 

© Мишпоха-А. 1995-2006 г. Историко-публицистический журнал.

 

Есть слова, которые не подлежат толкованию. Мать. Отец. Брат. Друг. Есть в этом ряду и такие: Дочь. Внук. Любимая… Жизнь. Честь. Бесконечность…

Их немного, но в каждом растворен ты. Вне их смыслов тебя нет. Потому что не с чем будет себя соотнести. И каждому такому слову ты задолжал. Это, наверное, самый серьезный долг, который только может быть у человека, – долг памяти.

Одному из своих друзей Григорию Майзельсу я сегодня пробую отдать этот долг.

Знакомство наше произошло буднично, как говорится, по делу, но оказалось счастливым. Сорок пять последующих лет подтвердили это.

В 1960 году он работал директором детской спортивной школы. Год был олимпийским и очень удачным для спортсменов-белорусов, членов сборной команды СССР. Встречали их из Рима, как героев. Гриша решил устроить в школе театрализованную встречу олимпийцев. Друг его детства, их отцы вместе работали в цирке, мой коллега по работе, познакомил меня с Гришей “на предмет” написания сценария встречи. Праздник в школе удался. А я получил от нового знакомого свой первый гонорар за сценарии этого жанра: редкие в ту пору чешские кроссовки. Помню, я их никак не мог сносить: подарены были от души.

Биография моего друга обыкновенная советская. Детство, война, школа, комсомол, строительный техникум… Едва не стал артистом цирка, но спорт победил. Многократный чемпион Белоруссии по классической борьбе, институт физкультуры, тренерство, преподавание в этом же институте, работа в Спорткомитете. И много лет – режиссер массовых зрелищ: открытия чемпионатов мира, Европы, Спартакиад, Олимпийских игр, национальные праздники и юбилеи страны и республики…

Он был человеком известным в Белоруссии. С ним здоровалась половина Минска. Его уважали мужчины, на него обращали внимание женщины. У него были друзья, были враги. Я думаю, что вторые образовывались по всеобщему закону зависти, хотя и характер у Григория Викторовича тоже не сахар. В основе характера лежали завидные мужские качества – надежность и независимость. Он был профессионалом в делах, за которые отвечал, и не боялся заявить свое мнение, отстаивая его там, где министры сидели тихо. Я не раз был свидетелем таких выступлений моего друга. И не раз видел, как после “боя” противники пожимали ему руку.

Как говорят в кино и театре, под него в Минской филармонии был создан отдел спецмероприятий, и он возглавил его. С того времени все значительные события получали не только красочные “одежды”, но и торжественное высокое звучание, становились праздниками.

В афишах, которыми оклеивался Минск, сообщалось, что главный режиссер-постановщик – Заслуженный тренер, а его “подручные” – их иной раз насчитывалось до полусотни – Народные и Заслуженные артисты, Заслуженные деятели искусства и культуры.

“Ну, Григорий Викторович, – слышал я раз за разом на послепраздничных банкетах, – уж в этот-то раз ты непременно получишь звание!” Многожды по требованию сверху заполнялись им наградные бумаги… Это продолжалось более двадцати лет. А ведь по его работам Белоруссия узнавала себя, и ее узнавали за пределами. Были у него враги. На самых верхах. Но хотели – нехотели, вынуждены были раз за разом звать его, еврея, да еще и со строптивым характером.

Он так и уехал в Израиль без официальной благодарности… Думаю, что такие обиды даже у сильного человека оставляют шрамы на сердце. А уехал не потому, что хотел, – хотел он работать в Белоруссии и делать то, что любил и умел лучше других, – обстоятельства так сложились…

Живет и работает в Израиле мой друг. У него прекрасная квартира, по-прежнему, красивая жена и много новых знакомых. Мы с ним сидим за бутылкой белорусской водки у него на террасе. За окном ночной Рамат-Ган. Мы с ним счастливые люди: оставили в Белоруссии свои судьбы – он шестьдесят лет, я – сорок – и сидим совсем рядом с Тель-Авивом, и пьем белорусскую водку… Мы встретились. А ведь не чаяли. Мы счастливые люди. Отчего же у нас печальные глаза, и почему тихо, почти неслышно плачут души?

Монетка “орлом” вверх

Предваряя эту главку, необходимо для ясности сказать, что мы с Гришей долгие советские годы занимались массовыми театрализованными представлениями. Дело это нервическое, хлопотное и многотрудное. А еще и неблагодарное. Не раз в нашем гостиничном номере где-нибудь в “Юности” на Минском море или в Москве, Харькове, Гомеле, Бресте, Витебске, а то и в Молодечно звучали слова деда Щукаря: “К едреной фени такой легкий заработок!” и другие всякие слова. Но в те минуты, когда мы увидели на стадионе “Динамо” в Минске на нашем представлении, посвященном 40-летию освобождения Белоруссии от фашистских захватчиков, как плачут тысячи ветеранов войны, с лихвой искупили год напряженной и сложной работы. И так бывало не раз – вместе мы сделали много подобных постановок.

Конец восьмидесятых. После перестройки и говорливого Горбачева на и так порушенные станы и нивы пришли ушлые и как бы бывшие партийные, комсомольские ребятки железного, веселого и всегда хмельного секретаря обкома Бориса Николаевича. В один день они выучились правильно креститься и под послушную радио- и телефонограмму – “разлюли малина”, – под стрекот родимого “калашникова” и громкое горское эхо с разбойным посвистом стали делить СССР, Россию, Москву, Курск, Рыльск, Тюшки. Ох, и веселое было время! До театрализованных ли праздников стало… Массовости и театра “в натуре” и так хватало.

Видались мы с Гришей теперь мало. Не то, что раньше: подготовительные периоды масштабных представлений длились месяцами, и все это время мы вместе жили в гостиницах и целыми днями работали над сценариями или уже над их воплощением, репетируя буквально день и ночь. Но один раз в неделю, в субботу, в эти новые времена мы встречались обязательно. У Дома моделей на Немиге. И шли к “Юлечке”, “Юлии Борисовне”. Так ласково мы именовали гостиницу “Юбилейную”, где был тогда старый уютный бар с мягкими протертыми сидениями.

Ритуал встречи тоже был театрализован: кто первый заметит другого и докажет это: “А тут ты остановился на лестнице и закурил” или “А здесь ты взглядом старого сатира проводил молодую девушку, которая не обратила на тебя ни малейшего внимания”, – тот получал рубль в пересчете на советскую “валюту”.

– Как дела? – спрашивает он.

Рассказываю. Он смотрит на меня больше, чем изумленно:

– Я что, спросил, чтобы ты ответил?! Представь, что это ты спросил и я стал бы тебе рассказывать, что у меня обострился геморрой, и Юрка вчера пришел в три ночи, а Зина по этому поводу до трех часов ночи вспоминала, как я загубил всю ее жизнь. И вдобавок родил сына, полную свою копию… Это было бы тебе очень интересно и очень бы понравилось, да? Мы для чего встретились? Я, как порядочный человек, спросил: “Как дела?”, ты, как умный, ответил: “Все нормально”. И мы идем к “Юлечке” за нашими законными – по 150 и один салат “оливье” на двоих. Это все, что мы заслужили у нашей милухи, у нашей родной власти. Жанна дала тебе три рубля, или, может, у тебя была заначка?

К тому времени он уже давно был Заслуженным тренером республики, ответственным, как тогда говорили, работником Спорткомитета и режиссером высшей категории по массовым и театрализованным представлениям, а за широкой спиной – многократное чемпионство Белоруссии и призерство Союза по классической борьбе, а у меня – четыре книги прозы и много чего в газетах, журналах, на радио и телевидении. И за моей спиной тоже была борьба. Почти тридцать лет учительства в ГПТУ никаким другим словом не назовешь.

То время – это половина биологически большой жизни – я могу назвать совместным существованием. Не просто встречи и общая временная работа, а проживание вместе целых кусков жизни – много лет дружбы, много неоценимых поездок в Москву, на семинары во Всероссийское театральное общество; командировки по Союзу и Белоруссии, десятки и десятки общих сценариев и серьезных постановок, семейные и просто праздники с женами, детьми, друзьями…

Репетиции часто проходили в Минском Дворце спорта. Дело это, вообще, изнуряющее, а уж в массовых постановках… Конечно же, после такого хотелось “одыхнуть”, как говаривал один мой винницкий сосед, что имело строго определенный смысл: немного выпить и совсем немного закусить. Но главное, спокойно поговорить о работе, жизни и женщинах.

Образец типичного послерепетиционного монолога Майзельса по дороге к дому его отца, известного в городе и среди цирковых по всей стране человека, который сто лет работал главным администратором Минского цирка:

– Кто, где, когда видел государство, по территории которого в поисках пяти рублей, – только я попрошу тебя не пересчитывай в уме, сколько это будет долларов, фунтов или франков, а то надо будет покупать еще и микроскоп! – в поисках пяти рублей рыскают главный режиссер массовых полотен, между прочим, на их партийную тему, и автор сценария этого полотна, так себе, на минуточку еще и писатель… Пяти рублей! Чтобы выпить свои сто… ну, пускай, сто пятьдесят и закусить салатом “оливье”. И это – мечта двух, к несчастью, не совсем идиотов, которых знает: в одно лицо – весь столичный город, а в другое – приблизительно, одна четвертая часть его жителей. И это государство? Нет, это контора! Почему я не зарабатываю на жизнь показом фокусов? Я бы мог жить, как мой друг Игорь Кио, который, кстати, ты свидетель, не мог разгадать мой фокус и купил его… Помнишь, мы тогда неплохо это отметили. Кажется, три раза, да? Как ты думаешь, папа даст сегодня пять рублей или нет?

Я уже участвовал в таких мероприятиях. Квартира Виктора Григорьевича была в одном из “сталинских” домов неподалеку от кинотеатра “Победа”. Жил он один: Гришина мать давно умерла. Когда “пятирублевая ситуация” возникла впервые, я предложил сыну идти за великими деньгами к отцу в одиночку. На что мне было сказано:

– Я знаю своего папу. Ему нужен зритель, тогда он проявляет лучшие свои качества. Пошли!

Встретил нас энергичный маленький человек, лысая голова которого отражала свет люстры и оттого казалась немного золотой. Несмотря на благообразнейший внешний вид, Майзельс-старший был выдающимся, я бы сказал, мастером художественного мата. Виртуозом. Цирковые артисты разносили по всему Союзу его устные творения. Говорили, что от его мата в цирковой конюшне шарахались лошади. Но! Никогда он не ругался без серьезного повода. Уверен, что Минский цирк работал бы намного хуже, не будь этих “художеств”, многие из которых вошли в золотой фонд народного фольклора.

К примеру, такое вот. Цирк в советские времена был “мероприятием”, и достать билеты было непросто даже для сына главного администратора. А тут – гастроли самого Кио. Кстати, закадычного и давнего-давнего друга Виктора Григорьевича. За плечами у них было много совместных-таки “мероприятий”… Весь, значит, город увешан афишами, с которых на минчан загадочно смотрит первый и лучший маг-фокусник планеты. С билетами – скандал. Их попросту нет: бронь Большого и Малого ЦК, Совмина, Верховного Совета, обкома, райкомов, профсоюзов… Директора складов и магазинов, личные врачи, в первую очередь, гинекологи и урологи и, конечно, личные парикмахеры, портные, администраторы гостиниц и ресторанов… Единственное, чего добился для Минска Майзельс-старший, цирковая кличка Мировой, у своего друга, – это продления гастролей на одну неделю. “Только для тебя, Витя”, – хрипло сказал Великий Маг. Но толпа разного рода общественной значимости у открытых дверей крошечного кабинета Мирового ни на минуту не уменьшалась. Стояли, как говорится, друг у друга на головах. В один из таких дней маленький человек в маленьком кабинете вскочил из-за маленького стола и громовым голосом возвестил:

– Все! Кроме него! – тут он повернул голову к дежурному портрету Ленина за своей спиной и указал на него пальцем. – Все! К е… матери!

Говоря об отце, как бы говоришь и о сыне. И потому не могу не вспомнить такой эпизодик из его жизни, во многом цирковой, но за пределами цирка.

Был самый расцвет блаженного брежневского застоя. КГБ СССР возглавлял Андропов. (Попрошу держать это в уме!). Во время гастролей старика Кио в Минске Виктор Григорьевич Майзельс после утреннего представления провожал своего друга в гостиницу. Дорога шла мимо ЦК комсомола, на крыльце которого во время обеденного перерыва, покуривая, грелись на летнем солнышке комсомольские богини и боги во главе с первым секретарем ЛКСМБ. Первого секретаря Майзельс-старший знал и по работе, и по дому: его невестка Зиночка Асмолова, жена Майзельса-младшего, работала в театре вместе с женой этого самого секретаря.

Увидев знакомого молодого человека в окружении молодых девушек, Виктор Григорьевич через улицу закричал:

– Привет, Гена! Знаешь ли ты, с кем я иду? А-а… Это самый великий фокусник мира! Вот он сейчас ка-а-к дунет, и все ваше ЦК вместе с этим домом исчезнет!

Я представил, какие чувства испытали в тот момент вожди комсомола, учитывая и то, что рядом с ЦК комсомола размещалось – главное в республике здание – ЦК КПБ.

– Твой отец что, сошел с ума? – спросил секретарь Майзельса-младшего при встрече.

– Гена, он же в цирке работает и, между прочим, еще до войны в Витебске пропускал в шапито школьника по фамилии Машеров, – отшутился Гриша. Успокойся, уже прошло три дня, и если тебя еще не сняли, то уже не снимут.

Такой папа был у моего друга Майзельса-младшего. Был еще в семье и Майзельс-самый младший, Юра, единственный и, понятно, любимый внук Майзельса-старшего. Но до него очередь в моих воспоминаниях еще дойдет.

Квартира Виктора Григорьевича в “сталинском” доме была хорошая, с потолками три двадцать, но слегка запущенная. Отсутствие постоянной женской руки было заметно. Сын задал несколько дежурных вопросов. Отец – только один: “Хотим ли мы есть?”

Сын объяснил отцу, что идем мы с репетиции, что хотели бы посидеть немного в кафе, пообсуждать сценарий, может, немного отдохнуть… И если нам сейчас будут одолжены пять рублей, то мы через несколько дней будем уже в состоянии их вернуть.

– Обещали заплатить сценарные, – легко выговорил Гриша.

Виктор Григорьевич крякнул и пошел к буфету, где, как я понял, лежали расходные деньги. На ходу он, словно и не нам, выговаривал:

– Вы все “пышете” и “пышете”… Где ваши деньги, где?

Вожделенные пять рублей были добыты, но главным приобретением того вечера для меня стали слова старого циркового человека, – девиз жизни многих моих друзей, девиз целой эпохи, в которой мы прожили наши жизни: “Вы все пишете и пишете… Где ваши деньги?”.

Не раз и не два заходили мы в этот дом, где нас всегда встречали вопросом, “хотим ли мы есть...”. А мы хотели только одного – получить взаймы, так это называлось, пятерку и “душевно” посидеть в уютном знакомом баре, где пахло свежим кофе.

Всегда перед заходом к Виктору Григорьевичу вставал перед нами почти гамлетовский вопрос: даст или не даст? В один из таких разов, когда мы уже созрели для посещения, Майзельс-младший сказал:

– Давай кинем на удачу, – и достал из кармана монетку. – Если “орлом” – даст.

Конечно, как говорил другой мой друг, известный в Белоруссии журналист, Герман Круглов, “отдохнуть весьма хотелось”. Так что за эволюциями монетки я наблюдал с большим интересом: а вдруг “решка”? И придется разойтись по домам, а хочется еще побыть вместе, продлить это удивительное и редкое ощущение родства, общей интересной работы, отойти, потрепаться… Вот она, монетка, в воздухе… Вот Гриша ловит ее одной рукой и накрывает другой. Медленно, как картежник, начинает “выдавливать”… Показывается блестящий краешек, четверть, половина… Победа! “Орел”! Должен дать, раз карта выпала!

– Я и так знал, что даст, – говорит Майзельс и достает из кармана вожделенные пять рублей. – Зашел к нему еще до репетиции. Пошли к “Юле”.

– Что ж ты дурака валял? – немного не так, как вы прочитали, спросил я.

Он кинул мне монетку:

– Посмотри, как покупают писателей.

Я посмотрел. Это были две монеты, склеенные популярным тогда клеем БФ-2, и с обеих сторон светился “орел”…

Надо же было клей доставать, монеты прилаживать, заранее заготавливать микроскопический этот фокус, чтобы разыграть “покупку”… И это в период, когда суток не хватает и нервы на пределе.

Такова природа этого искрящегося и фонтанирующего характера. Почти по Олеше: ни дня без хохмы. Органика – без натуги: он так жил.

Настоящие и не настоящие евреи

Однажды еще в первые дни нашей уже безоговорочной дружбы в небольшом домашнем застолье я закончил тост добрыми еврейскими словами, знакомыми с детства: “Зайт гызынт!”

Это стало на долгие годы предметом “издевательства” над дремучим провинциалом из Винницы, который, опять же на всю оставшуюся жизнь, стал городом, где рождаются самые темные евреи, не умеющие даже говорить по-еврейски. Разве это евреи, если они говорят “зин”, а не “зун”, “момэ”, а не “мамэ” и “зай гызынт” вместо “зай гизунт”. (Для русского читателя и евреев, которые еще меньше евреи, чем я, перевожу эти слова с идиш: сын, мама и будь здоров.) Последний аргумент в доказательство того, что я не настоящий еврей, был серьезным: “Я говорю по-еврейски, а ты только понимаешь”.

“Винница это что – такой город? А-а, даже областной… Я думал, что это большое еврейское местечко на Украине. Много евреев? А-а, понятно… Ну, если там родился ты, так уже хватит. Я один раз видел твою Винницу. Из окна поезда. Когда мы с борцами ехали в Одессу на сборы, так Винницу проезжали ночью. Я разбудил всю команду и сказал им, что здесь, в Виннице, родился мой друг и очень известный писатель Наум Цыпис… Я правильно сказал? Так, знаешь, ребята даже не обиделись. Они понимали, что если бы я их не разбудил, они бы проспали такой город и такое историческое место. Даже они, борцы, это поняли. А мы, бедные белорусские евреи, родились в каком-то задрипанном Минске. Куда нам до Винницы… Правда, в Минске всегда жили настоящие евреи, которые никогда не скажут: “Зай гызынт”. Слушай, ты уверен, что Винница областной город?”.

Он посмеивался над моей влюбленностью в мой город и скупо, по-мужски, радовался моим новым книжкам, посвященным этому городу. Его же сердце принадлежало Минску. По-моему, он непоказно гордился тем, что родился именно здесь. Вся его жизнь прошла здесь. Он хорошо помнит Минск довоенный и первую страшную военную бомбежку. Он помогал разбирать развалины родного города сразу после его освобождения. Здесь прошли его школьные годы, Здесь получил первую медаль, выиграв городские соревнования по борьбе. И здесь женился на одной из самых красивых женщин столицы, которая родила ему сына… Он любил Минск. И Минск любил его. Я не раз убеждался в этом.

Мы шли с ним по улице Ленина ко Дворцу спорта. Я поделился своей заботой: во всем городе не могу достать маме индийское средство от давления “Адельфан”. Он только сказал “подожди” и зашел в аптеку, мимо которой мы шли. Вышел и отдал мне несколько упаковок лекарства. А ведь это была первая попавшаяся по дороге аптека. Когда он узнал, что моей дочери необходимо заняться спортом, который бы укреплял определенные мышцы, он немедленно привел ее к умному тренеру, и девочка не только поправила здоровье, но и стала перворазрядницей в стрельбе из лука.

Поставив предыдущую точку, я неожиданно подумал, что перечислять “услуги” друга, это все равно, что пересчитывать дни своей жизни: а какими бы они были, если бы в них не было его. Он был мне нужен, я качественнее жил, зная, что он есть в моей жизни. Наверное, это одно из обязательных чувств, которые рождаются дружбой и живут потому, что она есть. Одно из самых редких, потому что друзья – это редкие подарки жизни.

Театр запасается водой

и прочая хреновина

Белорусский театр имени Горького, где работала Гришина жена, красавица Зиночка Асмолова, и где все знали Майзельса, не просто как мужа коллеги, а как своего парня – веселого, заводного, компанейского. А уже потом, когда стал режиссером и часто приглашал в свои постановки “русских” актеров, стал совсем родным.

…Однажды вечером Народная артистка СССР Александра Ивановна Климова, произнеся в телефонную трубку: “Спасибо”, положила ее и тут же набрала номер своего коллеги и постоянного партнера по сцене тогда еще Народного артиста Белоруссии Янковского и обворожительным своим голосом спросила:

– Славочка, у вас тоже воду отключают?

– Да, Александра Ивановна, завтра, на два дня. Советовали запастись.

– Нам тоже. Сказали наполнить емкости. Безобразие! У меня все емкости – это кастрюльки и пустые бутылки…

– Не-ет, – слегка заикаясь, пророкотал Янковский, – у нас и бак есть, и б-большая эмалированная кастрюля.

– Черт знает что! – Климова немного помолчала и, как бы советуюсь, поразмышляла вслух, – слушай, а что, если в ванну, а?

– Если тщательно вымыть, то, конечно, можно. В войну и не из таких емкостей пили.

– Спасибо, Славочка, выручил, старуху.

– Ну, вы и с-скажете, Александра Ивановна! Старуха… Ш-шуточки у вас. Мне бы такой старухой быть.

Оба рассмеялись и положили трубки. Они и не подозревали, что в тот день многие артисты Русского академического театра в Минске получили телефонные извещения из своих ЖЭКов о том, что в связи с аварией вода в их квартирах будет отключена на двое суток. Это говорилось официальным голосом и уже человеческим добавлялось: “Советуем на это время запастись водой. В пустые емкости”.

Утром следующего дня на репетиции весь театр только и говорил о водной аварии, емкостях и безобразиях в водоснабжении.

– Товарищи, – остановил репетицию главный режиссер Борис Луценко, – может, мы эту аварию сыграем? Мы что репетируем? “Макбета” или емкости?

– Боря, – сладко спросила Климова, – а у вас тоже воду отключили?

– Звонила какая-то баба, извинялась, но сегодня утром еще не отключали.

– Боря, ты в каком районе живешь? – спросил вдруг Заслуженный артист БССР Юра Ступаков. – Александра Ивановна, а вы ведь в Центральном? А ты, Кашкер? А я во Фрунзенском.

Выяснилось, что пострадавшие от прорывов в водоснабженческих системах живут во всех шести районах города.

– Так, что?! – голосом Макбета второго состава риторически спросил второй Юра – Сидоров. – Авария случилась одновременно во всех районах, да?

В репетиционной повисла тяжелая тишина. Потому, что в ней сидело не менее полутора десятка одураченных людей во главе с главным режиссером. Воображение у всех было, что надо… Актеры же. Тишина повисела, повисела, а потом, как по команде, раздался хохот. Смеялся театр. Поверьте мне – я слышал, как смеется театр. Так открыто и вкусно не умеет смеяться никто.

Еще не затихли последние ухания, охания, взвизги и стоны, – Народная Климова, та откинулась на кресле и прямо плакала, – когда Янковский спросил у Асмоловой:

– З-зина, а где Майзельс?

– Сегодня утром уехал в командировку. А что?

– Что-о? Она еще спрашивает – что! Передай…

И тут до Зины дошло… Она уже смеялась в одиночестве. А потом извинялась перед театром, который, то улыбаясь, то посмеиваясь, вспоминал, как набирал вчера воду во все свободные емкости.

– Каков наглец… Великолепный наглец! И ведь сыграл-то как! И за мужика, и за бабу! Зина, когда приедет, скажи, чтобы зашел – поцелую, – Климова, вытерла слезы. – Ну, так, будем репетировать или что?

Гриша рассказывал мне, что этот массовый розыгрыш он специально подгадал под командировку, чтобы дать время актерскому коллективу остыть и оценить:

– А то ведь сгоряча и убить могли. Оне – народ горячий.

Есть у Гриши школьный друг Марик. Прибегает он к Майзельсу, – мы, как всегда, были в попытке сотворить очередной массовый шедевр, – прибегает с бутылкой и просит Гришу сходить вместо него на визит к окулисту. Что? Зачем? Для получения водительских прав. “Выручи. У меня близорукость – могут зарубить”, – объясняет Марик. Какие дела, конечно. Сидим, приговариваем благодарственную бутылку. Прощаясь, Марик отдает “бегунок” и говорит: “Фотокарточку переклеишь сам”. “А чего это они “бегунки” делают на синей бумаге”? – спрашивает Гриша. Марик оторопел: “Как на синей, когда на зеленой!” “Как же на зеленой, когда на синей”! – настаивает Гриша. “Подожди… Какого цвета моя куртка?” “Коричневая”, – следует незамедлительный ответ. Марик так и сел на обувную полку в прихожей. “Ты что, дальтоник?” – мертвым голосом спросил он. “Да. А ты не знал?” Все построение с обманом окулиста рухнуло. Выдержав несколько секунд, Гриша говорит: “Успокойся, я никогда не был дальтоником. Просто пошутил”. Сказав несколько красивых слов, оживший Марик ушел.

– Зачем ты это сделал? – спросил я.

– А хрен его знает! – ответил он, улыбнувшись. – Минутка такая подоспела.

В том, что он прекрасный имитатор, я имел возможность убедиться. Однажды вечером мой телефон заговорил голосом коммутаторной девушки и сообщил, что со мной будет говорить город Челябинск. В этом городе много лет жил мой школьный друг Давид Баранов, с которым я не виделся тысячу лет. Помехи, похожие на шум танковых моторов, все же позволили мне расслышать искаженный голос друга: “Прилетаю сегодня в два часа ночи…”. Сообщил жене, что ночь будет веселая, проверил запас водки и закуски в холодильнике и стал собираться: дорога до аэропорта неблизкая. Снова звонок, и наш общий с Гришей друг, благороднейший в мире человек, Виталий Шиндлер спросил:

“Собираешься в аэропорт? Ну, так спи спокойно – это Майзельс звонил тебе. Я тут у него задержался и стал свидетелем классной фальшивки. С тебя сто граммов. Мало того, что съездил бы, так еще долго бы искал пропавший челябинский рейс”.

Как-то Гриша показал, как он проделывает телефонные фокусы. Мембрана прикрывается носовым платком и в местах, которые надо сделать особо непонятными, по ней подскребывается ногтями. А уже голос – женский ли, старческий, начальственный или дурацкий – это дарование и игра.

Сидим у него дома. Звонок телефона, хозяин берет трубку.

– Да, дедушка. Это я – Юра. Хорошо. Нет, один, – услышал я совершенно детский голос. Гриша разговаривал с отцом, выступая в роли собственного сына, которому тогда было лет шесть. – Нет, мама в театре. Я? Скоро поеду в пионерский лагерь. Где папа? Папа пошел к б…

Когда разговор между дедом и “внуком” был окончен, – “Назвал старым дураком!” – улыбнулся Гриша, – я спросил, зачем ему нужен был этот розыгрыш.

– А хрен его знает…

Я могу предположить зачем. Зачем дельфин выскакивает из воды да еще и сальто делает? Ни-за-чем. Просто так. Представилась возможность для игры, и – “отца родного не пожалел”. Ну, не может такая натура ходить по дорожке, ей луг и лес, и море надобно. Сотворить “из ничего” улыбку и смех…

“Все, как у нас!”

Поехали как-то белорусские борцы в Италию на товарищеские встречи. Тренером был Коля, назовем его так, а гостренером, то есть официальным представителем Спорткомитета – Гриша. Последним городом Италии, где выступали наши ребята, была прекрасная Венеция. Отборолись, отвели душу на прощальном банкете, отоварились в магазинах, – а как же без этого появиться дома! – и вечером пришли из расплавленного города в гостиницу – номер на двоих с Колей. Мечта у обоих – прохладный душ! Кинули жребий, выпало Грише. Из душевой кабины он явился обновленным, лег в постель, – белье меняют каждый день… – и, слушая стоны и гыкание Коли в душе, замечает мой друг на стене у изголовья планочку с тремя кнопками. “Пляшущие человечики” говорили о том, что, не вставая с кровати, можно заказать любую услугу в номер, а так же погасить или включить верхний свет. Можно выключателем у двери, а можно вот так, сибаритски, не вставая с кровати. “Капитализьм”, – как говорил Никита Сергеевич.

Когда семипудовый Коля, отдуваясь, голышом вошел в комнату, Григорий, отвернувшись к стене, тихонько посапывал. “Гриня, спишь, а? Ладно, спи… О-о, какой кайф! А я думал, еще по соточке…”. Он вышел на балкон, повздыхал на вечернюю Венецию: “Конечно, красота… Э-эх, по ней бы из “катюши” – не нам, так никому!” Вернулся в номер и, погасив свет выключателем у двери – а как же еще? – с протяжным стоном вытянулся на кровати, только пружины взвыли, как рассерженные кошки.

Отсчитав десять секунд, Гриша нажал кнопку на прикроватном пульте. Несколько мгновений стояла тишина, потом раздалось почти биологическое: “О!.. Эт-то что за херня!?” Коля сел и удивленно уставился на взбрыкнувшую лампочку Ильича. Подождав, – может, сама погаснет? зажглась ведь сама! – поднялся и тяжело прошлепал к выключателю. Несколько раз пулеметно врубил-вырубил свет…. Постояв в темноте у “рубильника”, пошел к себе, сел, подождал немного…. Жалобно и протяжно пропели пружины – осторожно лег, замер… Тишина. Сильный и шумный вздох облегчения…. Подождав три секунды, палач включил свет…

Пауза была подольше первой: к удивлению присоединялось непонимание и возмущение. “Гриня! Смотри, что они, суки, тут с нами делают! А ты спишь, е…! Венеция! В гробу я их видел с ихним е… сервисом! Как, русские, так проводка гнилая! Ты спишь, а над нами издеваются! Руководитель!.. Бенина твоя мама!”. В секунду спружинив, – силища в нем жила необъятная! – Коля оказался у дверей. Погасив свет, он замер. Тишина. Темнота. Неподвижная настороженная двухметровая фигура… Гриша лежал, как мертвый, только подушку зубами закусил. Упаси Бог, сейчас засветиться. Тенью, без звука, на цыпочках гора прошла и опять замерла у кровати… Медленно, как Махмуд Эсамбаев в индийском религиозном танце, Коля стал садиться… Как только скрипнула первая пружина, лампочка в матовом плафоне под потолком зажглась в третий раз…

Что и кому говорил Коля, как прыгал, пытаясь достать “эту б…” и как точно определил сущность этой подлой антинародной системы, которая мягко стелет, да не дает спать – это описать не представляется возможным по разным причинам, как изобразительным, так и моральным. Но идеологическую суть этого выступления я попытаюсь хоть сколько-нибудь для вас прояснить. Я процитирую несколько опорных слов из колиного монолога в третьем акте этого розыгрыша и попрошу обратить внимание на последнюю фразу.

Итак: “Гриня-я! … …мать! …соседа! …плетень! …в пройму! …глаз! …лампочку! …всю электрификацию Венеции! …Италию! …Европу! ...Гриша! Все, как у нас!”

Раз уж мы коснулись загранкомандировок моего друга, то скажу, что здесь ему повезло, если сравнивать с другими евреями. Я, к примеру, простой советский гражданин, допущенный до преподавания идеологических дисциплин, правда, в ГПТУ, много публиковавшийся, не был пропущен райкомовской комиссией даже в Венгрию. Не на работу, нет – в международный Дом отдыха журналистов на две недели. А Гриша поездил “по европам”. Вначале он был членом сборной Белоруссии, потом тренером, а потом спортивным чиновником. Выпускали, закрыв глаза.

Еще один случай из заграничных. Не помню, в какой стране соцлагеря это было. Старший тренер принимающей страны, назовем его Мирко, на утренней тренировке отвел Гришу в сторонку и на плохом русском языке попросил передать главе делегации и своему коллеге, старшему тренеру гостей, что сегодня, после соревнований и обеда, он приглашает их и его, Гришу, гостренера гостей, к себе домой на чашку кофе. И что он будет ждать их у входа в гостиницу.

Улучив минутку, Гриша позвонил по телефону своим коллегам, которые жили в одном номере, и голосом Мирко с ужасающим акцентом сообщил: “Сегодня не ходите опетать. Сегодня, после соревнований, я приету за фами на авто, и мы поедем ка мине домой. Моя жона, Юлиана, приготовить много мяса, и мы за рюмка дружбы, поговоримся и одыхнемся. Передавайте это Гриса, я не могла его искать”. Через минуту старший тренер уже был в номере гостренера: “Гриша, звонил Мирко! Он приедет за нами на машине и отвезет к себе домой. Там будет прием с хорошей поддачей и закусью: его жена, Юлиана, приготовит много мяса. Она очень хорошо готовит! Да, старик, просили не обедать, чтобы не сорвать аппетит”. Гриша поблагодарил, спустился в ресторан, и, плотно пообедав, пошел на соревнования.

Дальше происходит следующее. Мирко, помахивая портфельчиком, встречает своих гостей у входа в гостиницу и… ведет их на трамвайную остановку. Дома, – о, дома все хорошо! – их встречает красивая и нарядная Юлиана и приглашает за стол, где в чудесной сервировке, – свечи, салфетки, бокалы, орешки и фрукты, – размещается бутылка хорошего сухого вина. Часа полтора обсуждаются проблемы борьбы и международных спортивных связей. Юлиана подсыпает орешков, меняет свечи и уходит… Наконец-то! Потому что уже очень хочется есть. Появляется Юлиана. На большом подносе она несет вторую бутылку сухого вина и… кофейник с очень вкусным кофе. Да, еще вазочку с несколькими вафлями и печеньем в шоколаде.

Старший тренер, стараясь делать это элегантнее, шепчет Грише: “А где жратва!?” Гриша больше сдержанной мимикой, чем ответным шепотом, говорит: “Как тебе не стыдно! Ты же в гостях за рубежом! Наверное, у них так принято: сначала что-то легкое, а потом уже… Наверное, там, на кухне, у Юлианы уж дозревает много мяса и сейчас его принесут. И вообще, веди себя прилично…”.

Представьте чувства главы делегации и старшего тренера, когда после второго кофейника Мирко стал вручать им небольшие памятные сувениры, тем самым обозначив окончание приема. На трамвайной остановке прощались сердечно, думая, в основном, как бы сейчас чего поесть. По пути на драгоценную валюту купили в магазине “шмат” колбасы и со своей водкой перекусили в номере старшего тренера, который теперь, не стесняясь, высказал все, что думал в адрес принимающей стороны, не забыв супругу этой стороны красавицу Юлиану.

Потом уже и на долгие времена, когда мы с Гришей в любимой “Юлии Борисовне” заказывали свои законные сто пятьдесят и традиционный салат “оливье” на двоих, частенько звучала кодовая фраза: “Сейчас Юлиана принесет много мяса…”.

Этюды театрализаций

Я уже писал, что дружба наша выросла на почве совместной непростой и нескончаемой работы над сценариями и постановками массовых представлений. Что такое “пробить” в то время любой сценарий, не говоря уже о тех, которыми занимались мы – навстречу съездам, государственные праздники, знаменательные даты и даже главная “елка” республики… Чтобы у читателя было представление о том, кто решал судьбу таких сценариев, – два примера.

На заседании организационного комитета по празднованию 40-летия освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков идет обсуждение сценария театрализованного представления на стадионе. Председатель – секретарь ЦК КПБ по идеологии. Заседаем второй час. Каждое слова – на зубок, каждый эпизод – битва за стратегическую высоту. Сопротивляемся изо всех сил. Кажется, удается. Ну, мелочи… Председатель посоветовал выводить на дорожку не шесть бронетранспортеров с почетными гостями праздника, а, скажем, пять или, пусть уже, семь. “Кстати, а почему у вас шесть машин”? – спрашивает он. “Потому, что почетных гостей, если их сажать по восемь человек, набралось на шесть бронетранспортеров”, – отвечает Гриша. “Значит, договорились: машин будет семь. Пошли дальше”. Когда дошли до предложения представителя КГБ сменить шары для детсадовских детей по той причине, что в их раскраске присутствуют шестиконечные звезды.., – до меня дошло, почему нужно изменить число бронетранспортеров.

Дальше обсуждался “живой кадр” из кинофильма Ростоцкого по повести Бориса Васильева “А зори здесь тихие”. В сценарии есть эпизод гибели пяти девушек – героинь повести и кинофильма. Референт Председателя Совета Министров республики по культуре задает вопрос: “А вы уверены, что девушек было пять?” “Уверены. Это не мы придумали – их у Васильева пять”, – говорю я. “Но вы, на всякий случай, проверьте”, – советует референт по культуре. “Проверим”, – подводит черту под эпизодом Гриша. Этот кусок проскочили. “А вот сцену с карателями в Хатыни, – говорит министр культуры, – категорически – убрать! Хатынь оставить, а карателей убрать!” Все согласно кивают, мы впервые без спора обреченно соглашаемся, и Майзельс демонстративно широким жестом вычеркивает страницу сценария.

“Белый пудель” съеден! Теперь, по законам психологии, все должно пойти быстрее и глаже. Так и было. Сценарий утвержден с наименьшими потерями.

Подсчитано: для утверждения киносценарий должны были подписать двадцать два человека. И в нашем деле волокиты, нервотрепки и подписей хватало. Довольно часто удавался придуманный Майзельсом ход: всеми правдами и неправдами он пробивался наверх и читал или давал читать наши сценарии первым-вторым лицам: секретарям, министрам, председателям или директорам, – в зависимости от того, о чем или для чего делался праздник. Такой маневр сохранял время и нервы. Если же предстояло массовое обсуждение, которого не избежать, мы придумывали “белого пуделя”. Родился этот “пудель”, вероятнее всего, в кино. Режиссеры на просмотре вставляли в картину заведомую чепуху, которая только что слепому не бросится в глаза, или сомнительную по нравственности сцену, а то и совсем уж аполитичность.

Комиссия в пух и прах разносила эти куски и вырезала их из картины. Утвердив свое всевластие и утолив кровожадность, товарищи уже не так строго относились к остальному, и картина, как и было задумано, несла при этом наименьшие потери.

Однажды я стал не только свидетелем, но и участником замечательного спектакля. Мы сдавали сценарий первого эстрадного фестиваля “Белорусская осень”. В нем принимали участие многие известные артисты СССР. Писался этот нелегкий сценарий с учетом того, что Майзельс и будет его осуществлять. Действительно, многое в этом представлении мог на то время сделать только он.

Обсуждение длилось безобразно долго: Гриша не уступал самый, как он настаивал, выигрышный и эффектный номер фестиваля. “Звучал” этот номер так: “Зрителям Дворца спорта объявляется, что на площадку перед нашим Дворцом опускается вертолет, который доставил к нам на фестиваль “Белорусская осень” Муслима Магомаева! Сейчас мы включаем телекамеры. Вот, – он по лестнице спускается из вертолета на землю! Вы все можете видеть, как минские красавицы хлебом-солью встречают любимого певца! И сейчас он будет здесь! Он уже здесь! Песня Бабаджаняна “Свадьба”! Муслим Магомаев”! “Ну, вот, – сказал директор филармонии, – наконец, мы вылезем из долгов. Только где взять вертолет? У кого есть кто-нибудь в военном округе?”. “Вы все сошли с ума! – заорал худрук. – Вы что, не знаете, что Магомаев расписан по минутам на три года вперед! Но даже если… Где вы возьмете такие деньги: и на вертолет, и на него?” “Я думаю, что вертолет – в порядке шефской помощи армии искусству…”, – начал директор. “У армии уже давно нет бензина на полеты, ей бы самой шефскую помощь”, – отрезвил его худрук. “В таком случае ищите себе другого режиссера, – взвился Майзельс. – Я без Магомаева не ставлю! В конце концов, Минск сегодня не какие-то Костюковичи!”. Он был на грани истерики. Директор, который отвечал за праздник перед ЦК и Минкультом, стал утешать Гришу. Даже я посоветовал другу беречь здоровье, заметив, что постановок на его век хватит.

При всем том, я никак не мог понять, почему он так упорно не уступает им нашего “белого пуделя”? И вдруг увидел, как Гриша хитро подмигнул мне.

“Пуделя” мы с успехом отдали, сценарий у нас приняли, мы победителями шли домой.

– Что ты так долго тянул резину? Я уже подумал, что заигрался.

– Понимаешь, в какой-то момент я понял, что им понравилась идея с Магомаевым. А вдруг согласятся? Где я им возьму вертолет с Магомаевым? Надо было изо всех сил настаивать, чтобы наверняка завалили. Очень даже во время и натурально прозвучало твое утешение насчет постановок, которых на мой век хватит.

Мы еще не знали, что победа наша была пирровой. Гонорар за сценарий не получили – отсутствовал опыт делового общения с нашими чиновниками. Поверили на слово и заранее не заключили договор. От режиссуры Гриша тогда отказался. Постановку завалили. Но, как однажды сказал нам знающий человек, мероприятия такого уровня не проваливают: чтобы ни получилось, – “прошло на высоком идейном и художественном уровне”.

Теорию же “белого пуделя” мы еще не раз применяли на практике.

“Беловежская” в наперстке

Много лет ездили мы в Москву во Всероссийское театральное общество на ежегодные семинары по массовым представлениям. Это было одним из моих университетов. Кроме собственно семинарских занятий, которые включали в себя и посещение любых, по желанию (учитывая вечную московскую проблему с билетами), театров столицы, – беседы и доклады Покровского, Царева, Плучека, Ролана Быкова, Шароева.., экспериментальные постановки, знакомство с такими знакомыми артистами и режиссерами театров и кино (перечислять – не перечислить) и гостиничные посиделки с бесконечно интересными коллегами со всего Союза. Это были “гурманские” семинары.

Гриша преображался, как только наш голубой экспресс “Беларусь” прибывал в Москву. Мы, как всегда, опаздывали на первое заседание, начинавшееся в 10.00. На стоянке такси – столпотворение. Майзельс уже был не Майзельсом, а иностранцем-итальянцем. Я “по сценарию” – был сопровождающим. Как бы не замечая очереди, точно учитывая наше извечное уважение к иностранцам, он быстро сыпал горох “итальянских” слов – радио либерало итальяно… салицило салицило приго, сеньоре… мадонна… прима! О-о! Москова!.. – и открывал дверцу подошедшего такси. Очередь угрюмо улыбалась. Мы ехали по Москве, мы уже успевали на заседание, но выйти из роли Гриша не мог. Теперь он производил впечатление на таксиста. Он по слогам читал вывески и восхищенно восклицал: “О! Со-фи-я ! О! Гас-тро-номо! О! Мос-ква! Радио либерало итальяно! Е… маму!” Шофер еле баранку удержал: “Веселый у вас клиент”, – сказал он мне, сопровождающему иностранца. “Слишком веселый…”, – соглашался я. А у моего друга глаз горел: он был в своей тарелке, в мире игры и розыгрышей, в стране детства, где все возможно и где живут радость и смех.

Выгрузив две наши сумки, в одной из которых было приличное количество дефицитных тогда штофов “Беловежской”, мы пошли к такой знакомой всем на улице Горького двери с тремя буквами над ней: ВТО. По пути Гриша приветствовал дворника, кидавшего шуфелем снег с тротуара на дорогу. Коверкая русские слова, – все еще итальянец, – он сказал: “Здравствуй, дорогой товарищ!” На что немедленно узнал, куда и как далеко ему, притворившемуся иностранцем, надо идти, чтобы не мешать рабочим людям заниматься делом. “Приехали”, – резюмировал Гриша, немедленно становясь опять нашим человеком.

Кто бывал в старом здании ВТО еще до пожара, тот знает хитрые его коридоры. Для того, чтобы попасть, скажем, на третий этаж в буфет, нужно было на лифте подняться на пятый, а уж потом пешком спуститься на третий. В дни семинара и всяких совещаний-собраний в обеденный перерыв в кафе выстраивалась приличная очередь. Часто бывало, что один человек, скажем, главный режиссер киевского мюзик-холла Народный артист и веселый человек Юрий Силаев стоит себе перед тобой один и травит бесконечные актерские байки, но как только подходит его очередь, оказывается, что он занимал ее на весь мюзик-холл. А перерыв на обед не резиновый, и руководитель и “мама” нашего семинара легендарная Бетти Николаевна Глан, бдит: опаздывать, видите ли, неприлично… Иногда, пребывая в хорошем расположении духа, она приносила для нас свой фотоальбом, и мы падали в обморок… Наша Бетти между Горьким и Станиславским… С Есениным… С Маяковским… С Луначарским…

А иногда на встречу с нами она приглашала свою подружку по долгим годам заключения Наталью Сац, и надо было видеть и слышать диалоги этих немолодых женщин.

Однажды Гриша устроил, как он выразился, небольшую театрализацию, переполошив весь семинар, едва не сорвав пленарное заседание. Все уже побывали в буфете и курилке и приготовились к долгому сидению в легендарном зале ВТО с барельефами бессмертных на стенах.

И тут на пятом этаже у окошечка неработающей кассы выстроилась очередь, словно касса работала и бесплатно выдавала деньги…

– Причаститесь, пожалуйста, тридцать шесть трав белорусского Полесья, лечит все!

– И?.. – спрашивал кто-то из очереди.

– И это тоже, – отвечал Гриша, наливая очередные пятнадцать граммов из штофа в пластмассовую завинчивающуюся пробку. Знатоки одобрительно кивали головами, откушав белорусского продукта, который в ту пору москвичи меняли в пропорции – один полулитровый штоф на две бутылки армянского коньяка.

Озаботившись малым присутствием семинаристов в зале, Бетти Николаевна живо – дай бог нам в ее годы! – поднялась на пятый и увидела длинную очередь. По ней от конца она добралась до нас с Майзельсом.

– Подходите, пробуйте! Бесплатно, но только участникам семинара!… – и тут Гриша увидел судейскую фигуру Глан, маленькую, но суровую.

– Бетти Николаевна! – ликование слышалось в голосе Майзельса. – Вам – без очереди! Тридцать шесть трав Полесья! Лечат все, что у вас есть! Попробуйте, Бетти Николаевна! Бесплатно же!

Я протянул ей “наперсток” с живительной влагой. К чести этой удивительной женщины, она твердо взяла крышку от штофа и с нейтральным выражением лица, пробуя, осушила ее. “Подумав” секунду-вторую, сделав губами: “Неплохо…”, – протянула крышку для повторной дегустации. Очередь, оценив жест, поаплодировала. Выпив вторую порцию, “мама” скомандовала:

– Марш в зал! А вам, белорусской делегации, за срыв семинара, второе предупреждение!

– Бетти Николаевна, почему второе?

– Первое за то, что не подарили мне такой штоф! Ясно? Марш!

Однажды, в такой вот перерыв, я стоял в буфетной очереди, а Гриша, заняв места за трехместным столиком, “держал” их. Уже на подходе к вожделенным напиткам и продуктам питания я увидел глаза немолодой закаленной буфетчицы, – ее накрахмаленный кокошник, буквально, воспрял! – а в голосе слышался восторг упоенья, когда она куда-то за мое ухо сказала:

– Сергей Юрьевич, пожалуйста!… – и ко мне. – Молодой человек, вы же, конечно, пропустите Сергея Юрьевича…

Я оглянулся. Чуть позади меня и чуть в стороне ото всей очереди стоял Юрский. Но это был не тот Юрский, которого я знал по кинофильмам, по чтению стихов и прозы в авторской программе во время гастролей в Минске. Это был погасший Юрский, один пепел без огня: серые волосы, тусклые глаза, сутулая фигура, опущенные плечи и отпущенные мышцы лица…

– Да, конечно, – поторопился сказать я.

Юрский кивнул мне. Буфетчица без спроса налила в фужерчик граммов сто пятьдесят коньяка и положила на блюдечко две конфетки, с чем знаменитость и отбыла искать место в перегруженном буфете. Когда я со своим подносом пришел к нашему столику, то увидел третьим Юрского. Наше с Гришей общение было скомкано его присутствием, которое точнее все же можно было назвать отсутствием. Он с неподвижным лицом изредка прикладывался к фужеру, откусывал от конфеты и опять замирал, уходя в свои дали. И тут Гриша выстрелил. По реакции Юрского я другого определения найти не могу.

– Сергей Юрьевич, а вы не помните, как я вас бил в сорок втором году в городе Омске, в общежитии цирка?

Пауза была длинной. Лицо Юрского ожило, глаза выражали недоуменный вопрос:

– Сорок второй… Омск. Цирк? Вы меня били?!

– Я Гриша Майзельс, Сергей Юрьевич.

– Гриша… Гриша!!!

Куда девался погасший Юрский! Какой фонтан забил-заискрился рядом с майзельским вулканом! Чего только они не навспоминали о том времени, когда цирковые дети – Сережа, Гриша и два Кио – жили в эвакуации в Омске. Конечно, дело не обошлось без еще нескольких подходов к буфетной стойке. В тот день на семинарские занятия мы больше не ходили. А Юрский на тот день ушел от тяжких дум не лучшего периода начала своей московской жизни.

Короткой дорогой

Часть отборочных игр Московской олимпиады по футболу проходила в Минске. Гришу назначили главным режиссером открытия этого турнира и всех ритуалов с этим связанных.

Как всегда, само тожественное открытие с присутствием разных самых-самых высоких партийных, государственных и спортивных персон должно было состояться во Дворце спорта. Конечно же, бесконечные репетиции, и ночные тоже. Для режиссерской группы в раздевалке поставили раскладушки. Выматывались основательно.

Это вступление мне необходимо для того, чтобы стало понятным следующее.

В короткие перерывы между работой мы заскакивали в нашу “Юлию Борисовну” перекусить, выпить чашку хорошего кофе, а когда изматывались окончательно, то и рюмку водки. Соль этой зарисовки в том, что гостиница и Дворец спорта стоят по разным сторонам проспекта Машерова, и чтобы попасть из одного в другую, надо было пройти метров триста до подземного перехода. Напрямую же, по проезжей части правительственной трассы, нарушая правила движения, – а патрули, вот они! – всего метров пятьдесят.

После какой-то особо сложной репетиции, когда уже нечем воспринимать окружающее и душа горит, пошли мы поесть и прочее. Смотрю, Гриша идет напролом через проспект, прямо на постового.

– Ты что, совсем охренел?

– Попробуем короткой дорогой. Достань блокнот и ручку. Я тебе буду диктовать, а ты записывай.

– Что записывать?

– Что хочешь… Но с умным лицом.

Широко шагая то вдоль, то поперек проезжей части и громко считая: “Так… Восемь плюс по четыре с краев! Пиши! Дальше раз, два… Шесть и с краев по три! Записал?” “Записал”, – говорю я голосом рыжего клоуна. Конечно же, подходит патрульный: “Старший лейтенант… Что вы тут делаете? Прошу предъявить…”. Майзельс достает ламинированный квадрат картона, где написано, что он является главным режиссером открытия Олимпиады в Минске. “Поня-ятно… – произносит лейтенант. – А что вы делаете на проезжей части? Это же наруше…” “Лейтенант! – голос Гриши был сейчас голосом главного режиссера. – Не мешайте измерять параметры пути прохождения олимпийских колонн и транспорта, задействованного в Торжественном открытии Олимпиады! Займитесь своими обязанностями! Пиши”! – кивнул он мне и широко зашагал в сторону гостиницы: “Четыре плюс семь и сверху три…”.

Когда мы уже выпили и закусили, я спросил, чтобы он делал, если бы лейтенант, вместо того, чтобы взять под козырек, отвел бы нас в отделение.

– Как отвел, так и привел бы. Меня сейчас трогать нельзя, даже если украду: некому будет ставить Открытие. Времени на замену уже нет.

Иногда “в мирной жизни”, чтобы прояснить создавшуюся ситуацию и чтобы никто не догадался, Гриша начинал широко шагать, приборматывая при этом: “Шесть… плюс два с боков и пять сверху!…”

Назад, след в след

Был период, когда мы с ним отдали дань игральным автоматам. Эти “игрушки” только появились в Минске, и мы пробовали счастье, дергая судьбу за железную ручку. Негласное соглашение, которое оба приняли: проиграв выделенную для проигрыша сумму, больше в этот день не играть, и если выигрыша хватало на два по сто пятьдесят плюс один салат “оливье” – игра прекращалась. Особый случай: если сумасшедше везло – такое было раза два, – после крупного выигрыша разрешалось дернуть ручку “бандита” только два раза: искушают судьбу только фраера. Я был уверен, что эти нехитрые правила спасли нас от “игральной” наркомании. Майзельс посмеивался: “Если к этому возрасту не стали алкоголиками и игроками, то уже не станем”.

Я ждал Гришу, как всегда, у “нашего” маленького игрального салона. Он опаздывал, что было необычным. Мы с ним были, конечно, не идеальны (пойди, поищи идеальных!), но обязательность была одной из нерушимых черт наших характеров. Я всегда считал ее серьезной мужской чертой. От нее всего один шаг до надежности и порядочности. Может, именно это и легло в основу нашей долгой дружбы…

Пришел, отдышался и рассказал мистическую быль, случившуюся с ним полчаса назад и ставшую причиной опоздания. По дороге встретилась ему одинокая лотерейная лотошница. Купил билет, как знак перед игрой. Открыл – выигрыш два билета. “И вдруг увидел свои следы на свежем снегу: на тот момент я был у лотошницы первым и единственным покупателем. Ступая по ним, подошел снова. И – снова выиграл – два билета и десять рублей. Разменял, прикупил – получилась дюжина билетов….”. На этот раз он еще аккуратнее ступая по своим следам, вернулся назад к уже любимой девушке – “как выяснилось, она подрабатывала на пенсии”…– девять из двенадцати билетов оказались выигрышными!… Что это было? Но было же!

В тот день мы не играли с автоматами и сразу пошли в наш бар. Денег хватило на все меню и даже на два салата “оливье”.

…Живет в Израиле мой друг, и вот же выдала судьба – лотерейная лотошница – “проездной”, и мы снова увиделись. Об этом я и не пытаюсь написать – слова кажутся маленькими. Скажу только, что после нашей короткой встречи оформилась такая мысль: арабам Бог дает нефть, евреям – таких людей, как мой друг Григорий Майзельс.

© Мишпоха-А. 1995-2006 г. Историко-публицистический журнал.

http://www.mishpoha.org/n18/18a28.shtml Безопасная копия