Инферно

 

роман-пасквиль

 

Все, происходящее здесь, – вымысел.

Настоящее гораздо хуже.

 

Гл.гл. 12-15

 

12.

Слетаются, сползаются

 

Наконец-то она осталась одна. Да разве ж она осталась одна? разве ж она когда-нибудь бывает одна? Нет, ее всегда что-нибудь окружает: ее книги, ее музыка, ее друзья, ее мысли, ее жизнь, которая открывается в виде ощущений хмельных и внезапных, сильных и переменчивых. Как это прекрасно, если и мгновения единого не ощущаешь себя отчужденною, изолированной, отрешенной!.. Она бросила книгу на пол, та взвизгнула от обиды, та была живой, но Соня уже забыла о книге.

Соня, почему она – соня? Разве она любит спать, что ее называют сонею? Нет, сон отгораживает ее от ее ощущений, от ее великолепных ощущений, от ее безумных, неописуемых ощущений! Кто из вас так молодость свою чувствовал, как она ее чувствует? Соня метнулась в прихожую, потом пробежала коридором их огромной шестикомнатной квартиры. Хотя разве квартира была огромной? Нет, квартира огромной не была, она была даже тесной для Сони, для ощущения простора ей не хватало ровно шестисот шестидесяти комнат. Но это ничего, она еще заполучит недостающие шестьсот шестьдесят комнат, она даже знает, как это сделать. Но с этим можно было и повременить; у нее теперь заботы поважнее и поинтереснее.

Соня забежала в гостиную, в тридцатиметровую квадратную комнату, она любила эту комнату. Она сбросила с себя блузку, и обнажилась ее непримиримая упругая грудь, тапки полетели в разные стороны...

– Сходитесь! – крикнула Соня.

Тут что-то стало происходить; никто бы посторонний не увидел ничего, но Соня видела, или она просто знала, что это происходит, а видеть для того вовсе и не обязательно. И вправду, сходились и сползались, и сбегались, но кто сходился, сползался, сбегался? Возможно ли было увидеть их, услышать их, дотронуться до них рукой? Нет, это могла сделать только она, София Яд, с ее особенной посвященностью, и никто больше.

Вот Соня уж и не была одна, и ее гости видели ее, видели, как она прекрасна, как она пластична и грациозна. Видели, как она великолепна и соблазнительна! Сколько было ее гостей? Пятьдесят? Пятьсот? Или тысяча? А может и больше! Главное, что они подчинялись мановению ее руки, восхищались ее словом, преклонялись пред дыханием груди ее, жестокой, беспокойной.

И тогда она стала танцевать, танцевать смеясь, танцевать, восторгаясь каждым мгновением, которые она пила сейчас как воду, которыми дышала как воздухом. А дополнительные шестьсот шестьдесят комнат можно было попросить и у зверя, найдя лишь весомые аргументы, чтобы обосновать свое причудливое желание. Зверь вздохнет или усмехнется, или обожжет предосудительною тирадой, но уступит, обязательно уступит, знала Соня Яд. Она танцевала все: танцевала и этот летний день, в который осталась одна в своей тесной квартирке, танцевала и саму эту квартиру, которую знала еще с малолетства, она танцевала и того нелепого, немолодого человечка, который приходил недавно со своими странными скучными притязаниями. Она старалась его показать, показать походкою своей, показать его своими половинчатыми, изломанными жестами. Откуда она черпала свое знание? Знание всегда было с ней, знание ее – и была она. В ней жила актриса, в ней жил кукловод, в ней жила хозяйка всего мимолетного, увиденного, услышанного, прочувствованного...

– Слетайтесь! – крикнула Соня, на мгновенье ускользнувшая из своего удивительного танца.

И вот действительно затрещали, захлопали крылья. Но чьи крылья? Разве можно было увидеть тех, чьи крылья возмущали тишину и сотрясали воздух? Нет, нельзя было увидеть их. Но они слетались отовсюду и садились на стены, на потолок, на пол, они облепили лампу на потолке, повиснув вниз головами, будто летучие мыши. Кто-то цеплялся за сам воздух, как будто тот был упруг и осязаем. Кто-то норовил когтями своими зацепиться за нее, за танцующую Соню Яд, но таких она стряхивала с себя вполне равнодушно, чтобы не мешали ее фантастическому танцу. Это была их блажь – цепляться за нее; пусть цепляются хоть друг за друга, это-то – пожалуйста! А так они были свои, они были родные, они были желанные и необходимые. Они были прозрачны, они были бестелесны, они были невидимы! Счет их был бы уже на тысячи, если бы кто-то только вздумал их сосчитать, но не находилось того, кто взялся сосчитать то, что увидеть не может и услышать не может, а также не может понять. Соня, Соня, было твое время, была твоя жизнь, была твоя молодость, и было ощущение прекрасного и непостижимого, что ныне доступно тебе одной! И ничего, ничего больше!

 

13.

Троицкий мост

 

Сознавая безобразие и вопиющую несправедливость мира, да будем же глядеть на него гневными глазами, бранить его бешеною гортанью, описывать безудержным языком! Да будем же дерзки и непримиримы, и, чем более мир сей мерзок, тем более непримиримыми будем мы. Не станем только обольщаться на свой счет, не станем полагать себя совершенными, пока мир безобразен и жалок, не станем гордиться собой!

Он стоял на мосту, на Троицком мосту, Нева прямо под ним катила свои дрянные воды, он смотрел на них и не видел, и ему не хотелось в них даже плюнуть. Беда его была неудержима, и она то отбойным молотком, то назойливым дятлом стучала в его селезенку. Пред ним лежала стрелка Васильевского острова, с Биржею с двумя нелепыми Ростральными колоннами. Рядом с Фряликовым был огромный трехглавый чугунный канделябр, с императорскою символикой, с романовскими коронами. Да и вообще: разлегся, распластался сей незаурядный град с его проклятыми, общедоступными красотами. Фряликов судорожно вцепился в перила, чтобы тут же не броситься в воду; он хотел броситься, но он страшился такого своего желания. Ипполит Глебович отчетливо представлял себе, как он летит в воду (это было не слишком страшно), как он плюхается в грязную холодную воду, захлебывается, потом выныривает, и течение несет его к стрелке. Грязная вода эта и во рту его, и в ноздрях его, и в желудке его, и за пазухой у него, и в карманах его одежды... И вот тут-то, быть может, очнется его чертов инстинкт самосохранения, и этот проклятый инстинкт, того и гляди, все дело испортит. Вместо того, чтобы преспокойно идти на дно, как и было задумано, он чего доброго станет еще и цепляться за жизнь, будет барахтаться, звать на помощь, будет стараться доплыть до берега. А как же до него доплывешь? берег далеко. Нет, точно не доплывешь ни до какого берега! Вот это-то самое скверное. Не то скверное, что не доплывешь, а скверное – в нерешительности... К самому пакостному сословию интровертов несомненно принадлежал Ипполит Глебович, к самой ничтожной когорте носителей внутренней жизни; тут бы уж возмутиться, конечно, восстать на жалкий удел свой, но ведь против природы-то, разумеется, не попрешь! Сильна эта самая природа!

Озябший ангел стоял на золоченой петропавловской игле и смотрел в сторону залива. Ангел отвернулся от Фряликова.

Бесчисленное множество автомобилей, чадя бензином, проносилось за спиною хормейстера. Редкие прохожие шли по мосту, любуясь этими несчастными видами. Прохожие мешали Фряликову, они раздражали его; что им всем так дались эти дурацкие виды?! У него-то сейчас вопрос жизни и смерти решается, а они таскаются тут со своими видами! Шли бы себе на стрелку Васильевского, оттуда вид ничуть не хуже! Там тоже есть что посмотреть!

Фряликов боялся позора. Если его спасут, из воды вытащат (есть же у них там еще какие-нибудь спасатели?!), он, Фряликов, будет на весь белый свет опозорен. Конечно, плевать на весь свет, но ведь будет разбирательство, его будут о чем-то расспрашивать, будут его склонять, будут тыкать пальцами... а вот это уже невыносимо. Опять же эти дураки с видами станут сразу вопить: «Спасите! Помогите! Человек в воде! Милиция! Караул!» Ну и что, что человек в воде? Может, ему надо там быть, может, он купаться любит; им-то что за дело до того?! И почему вообще его силой принуждают оставаться в этой жизни, когда он не хочет в ней оставаться?!

Или все-таки попробовать? Вдруг повезет!.. У кого-то ж получается!.. Он сам давно уже слышал о таких случаях. Фряликов движения сделать не успел; он не успел занести ногу, он только лишь немного перенес центр тяжести, собираясь заносить ногу... как вдруг!..

– Гражданочка! – услышал он у себя за спиной, совсем рядом. Голос был странный, голос был не наш, в нем все же слышался едва уловимый иноземный акцент.

Ипполит Глебович обернулся в испуге и в раздражении. Перед ним стоял здоровенный негр и улыбался весьма скромно. Или – нет, не негр, мулат, высокий, мускулистый, с большим обритым черепом и только обводка бородки и усов вокруг рта его крупного, чувственного.

Фряликов вдруг сообразил, что гражданочкой назвали его, и краска бешенства проступила на его лице. Но и мулат тут же заметил свою ошибку и стал рассыпаться в извинениях.

– Ой-ой, простите, – смущенно говорил этот темнокожий гигант. – Обознался я, гражданин!.. Я просто хотел сказать... не вы ли потеряли денежку? – сказал еще он и посмотрел под ноги Фряликову.

Хормейстер перевел взгляд. Почти под ногами у него медленно волочилась на ветру бумажка, доллары, кажется, целых сто долларов. Да, точно, это была стодолларовая купюра.

У Фряликова не было никаких долларов, этот черномазый просто издевался над ним.

– Вы полезли в карман за платком, – подсказывал мулат. – Вот денежка и выпала. А я проходил мимо и заметил.

Может, этот тип сам подбросил доллары, а теперь хочет, чтобы Фряликов признал их за свои. Зачем это ему может быть нужно? Если это провокация... но сейчас ведь не старое время, когда за доллары могли... Непонятно! А может, этот нигер – шпион, или, например, сексуальный турист? Есть сейчас такие, которые по всему миру ездят, сорят деньгами, для них высшее удовольствие – попробовать какую-нибудь новозеландку, сомалийку или эскимоску. Русские или, положим, хохлушки для них тоже – экзотика, тоже для них – добыча. Была в рассуждениях, конечно, одна неувязочка: за сто долларов мулат мог купить себе кого-нибудь помоложе и попривлекательней, но Фряликову это в голову не приходило. Уж не педераст ли и геронтофил, часом, этот проклятый мулат?! Опять же и никакого платка Фряликов из кармана не доставал. Так что врет мулат, врет проклятая африканская обезьяна!

Но дело было весьма простым: вот Фряликов, вот мулат, вот сто долларов на асфальте, и ветер слегка поддергивает их. Вот сейчас дунет ветер посильнее, бумажка проскочит через просвет в перилах и в воде окажется. Доллары вонючие в воде окажутся, а не он, Фряликов.

– Мои! – крикнул Фряликов, бросаясь на заморскую купюру. – Спасибо! – сухо сказал он мулату. – Я уронил!..

Тот улыбался корректно и доброжелательно: мол, рад был оказать услугу хорошему человеку.

– Я платок доставал... – бормотал еще Фряликов, покраснев. – И вот, наверное, выпали... – Он суетливо засунул бумажку в карман и неприметно огляделся. Может, их здесь целая шайка?!

Мулат улыбался еще доброжелательнее. Нет, точно, точно – сексуальный турист!.. Но здесь-то уж ему, конечно, ничего не обломится, может даже и не рассчитывать! За сто баксов Фряликов, уж разумеется, не подставит ему свой зад!..

– Осторожнее, – сказал мулат. – Больше не теряйте!

– Теперь-то не потеряю! – заверил его Фряликов, похлопав себя по карману весьма довольно.

А мулат все улыбался и не уходил. Что ему еще надо? Почему он не уходит? Может, ему нужно было отдать половину денег, в качестве благодарности, так сказать? А как же ее отдать, эту половину? Фряликову нечем было разменять купюру. Да мулат, если б захотел, мог бы забрать вообще все деньги, еще минуту назад Фряликов этого бы и не заметил.

Фряликов занервничал. Он не знал, как избавиться от проклятого мулата; ну оказал услугу, спасибо тебе большое, гран мерси, можно сказать, потом мило раскланялись и разошлись в разные стороны. Так ведь нет: стоит и улыбается, улыбается проклятая обезьяна, улыбается и молчит, а Фряликов от этой улыбки мулата будто бы на углях жарится.

Но вот мулат наконец будто сжалился над хормейстером.

– А не скажете?.. – начал он.

– Да-да, – с готовностью откликнулся Фряликов.

– Где мне найти... бешеную собаку?

– Что? – вздрогнул Фряликов.

Мулат испуганно зажал себе рот ладонью.

– Ах нет... ошибся. Подвал... как это?.. «Шелудивый пес», кажется...

Хормейстер, кажется, уже начинал понимать, но мулат и сам поспешно поправился.

«Бродячая собака»! – воскликнул он. – Кафе есть такое!

– «Бродячая собака»? – переспросил Фряликов. – Туда! Туда! За Марсово поле! Но вы на Марсово поле не ходите! Нечего там делать, на Марсовом поле! А вы вокруг, по Садовой. А потом направо, через площадь! А там спросите! Площадь такая большая, с Пушкиным посередине. Или наоборот – можно еще справа, мимо Спаса! Это уж как хотите, так и идите! А на что вам «Собака»-то понадобилась? – не хотел удивляться, но все же удивился хормейстер.

В сущности, он и сам изначально туда собирался зайти, в «Бродячую собаку»; может, там будет и Сумароков, но теперь-то он уж точно туда не пойдет, зачем ему теперь туда? а Сумароков пускай сам его разыскивает, где хочет. Этот чертов город таков, что не хочешь никого встречать, а все равно встречаешь; и даже знаешь, что не можешь не встретить. Даже если специально делаешь все, чтобы не встретить, все равно встречаешь. Здесь дороги перепутаны, здесь пути сплелись, и карты здесь никогда правду не показывают. А люди все лгут или заблуждаются искренне, когда спрашиваешь у них что-то; не следует спрашивать дороги у них, если не хочешь заплутать окончательно. Нужно все искать самому, со смирением сердца или с сердца заносчивостью, не доверяя никому из встречных и даже тех не тревожа попусту или без необходимости крайней. С сосредоточенностью смысла своего следует ходить по городу этому диковинному, не отклоняясь от привычных, знакомых маршрутов.

– Как же, – развел руками мулат. – Там раньше собирались ваши знаменитые poets... поэты... Богема! Серебряный век!

– Они и сейчас там собираются, – буркнул Фряликов. – Только другие...

– Знаю, знаю, – сказал мулат. – Я имею друзья среди них.

Кто были друзья мулата, Фряликов не стал спрашивать. Он лишь кисло улыбнулся, желая, чтобы улыбка его обозначала окончание их приятной беседы. Мулат, кажется, так и понял: он кивнул Фряликову и будто собрался уходить. Но потом все же спросил:

– А вы не туда собираетесь, часом?

– Я? – испугался Фряликов. – Нет-нет! Мне совсем в другую сторону. С чего вы взяли?

– Ну как же? – удивился темнокожий гигант. – Вы ведь тоже, наверное, поэт... или – нет... музыкант, скорее... Может, даже кондуктор... нет, дирижер, то есть... У вас, дорогой, такая мысль написана на лице!

– Даже если б и так, – сердито забормотал Фряликов, – это ничего не значит. Зачем мне туда? Я туда не люблю ходить!

– Ну вот и о’кей! – усмехнулся мулат, коротко поклонился Фряликову (и Фряликов ответил вычурным, фальшивым поклоном) и зашагал вперед своею стремительной спортивной походкой.

У Фряликова будто камень с души свалился, когда его неожиданный собеседник, дойдя до конца моста, скрылся из вида. Ипполит Глебович хотел было даже повернуть назад, чтобы больше не встречать мулата, но на Петроградской стороне ему уж точно больше нечего было делать. Жизнь его была гонкой, гонкой по серой горизонтали с вечным неприметным или катастрофическим понижением. Кто жизнь такую сочинил ему? Сам он сочинил себе такую жизнь? нет, не сочинял он себе такой жизни, даже не думайте! Он подождал еще немного, потоптался на мосту и нелепым птичьим своим шагом направился в сторону Марсова поля.

 

14.

Девушка со стометровками

 

Короткие дистанции были в крови ее и нервах, а вам, фарисеи, вольготно всегда бренчать и блудодействовать на расстроенной душе ее. Что ж из того, что мысль в бедной голове ее одинокая, постылая, неприкаянная?! В ваших головах мыслей больше или их вообще нет, но и те, что вдруг появляются, – такие же неприкаянные, такие же бесцельные и причудливые. Сочтите их все, исследуйте их беспристрастно, и тогда-то воочию убедитесь вы...

Зверьком испуганным, зверем загнанным, лисицею поднебесья метнулась она по улице Жуковского, добежала до Знаменской и здесь зарылась во дворы вблизи Невского, где рассеянный бесполезный народец бродил в полусонном своем обиходе. Эх, пройти бы по миру смерчем, упасть звездным дождем, исполнить миссию тяжелого смутного слова! Она пробежала мимо лицея и мимо серой гранитной Ахматовой, еще узкобедрой и со вздернутыми худыми плечами, хотя сидевшей в сосредоточенном спокойствии и будто с полуприкрытыми глазами. Девушка все не могла остановиться, она дышала тяжело, на лице ее виднелись засохшие слезы, будто отмывшие некогда лицо ее от зла и сарказмов.

Вы обожгли ее насмешкой небрежной, так загладьте же свою невиновность покаянием, нерасчетливым и бездонным. Вы оскорбили ее неверием в ее таинственные зовы, так рассмотрите же свои зовы и свои побуждения. Что, разве высоки ваши зовы и ваши побуждения? Нет, заурядны они, ничтожны они!.. И что более – безгрешны вы или безнадежны? Второе вероятнее, оно неизбежнее, оно неизбывнее!.. В конце концов, она еще молода, мало дней за ее хрупкими нерешительными плечами, лишь честолюбие, лишь покоробленность сводят и сотрясают ее несмелые плечи. Человек есть существо из рода отбросов; то ли дело, положим, – перистые облака или золотые рыбки, или иные великие горы с заснеженными вершинами, скоблящими небо, или хоть хризантемы, внезапно вновь расцветшие в сентябрьском саду, или даже одуванчик в пору созревания его невесомого наследия!.. Вот уж что достойно удивления и трепета! Да только удивляться и трепетать некому! Зрителей, созерцателей не хватает! Деятели заполонили все. И эти-то опаснее всего более.

Здесь была изнанка третьих дворов от Невского. Когда-то отчасти облагороженное и устроенное пространство вдруг сделалось объектом поживы сомнительных дельцов, с их конкурирующими интересами. Игры в благородство не стоят свеч и не возвращают затраченных на них денег. Впрочем, здесь не успокаивались и с маниакальным упорством продолжали строить и строить, обещая в сердце своем и смысле своем здесь будущий город-сад. То тут, то там виднелись несколько строительных площадок, возрастали новые здания, сверкала сварка почти под небом, однорукие краны совершали свою монотонную работу. Но вот уйдут вскоре строители, уйдут прожектеры и проектанты, и останется человек, останется денежный мешок, останется спрут, останется обыватель, останется насельник, облюбовавший сию престижную зону, и снова воцарится запустение, и снова утвердится пыль и плесень времен, теперь уже будущих.

Она теперь не любила это место, отсюда был уж изгнан интимный и свободный дух. Но здесь была еще дорожка со стометровою разметкой, сохранившейся с прежних времен. С разметкою довольно точной, с погрешностью всего в несколько сантиметров, она знала это определенно, и она исправила эту погрешность мелом, проведя свою черту возле стартовой черты. С расстояниями ее уж точно было не обмануть. Она знала в городе еще несколько мест с такими разметками; в основном, вблизи школ и спортивных учреждений, эта разметка была одной из самых верных.

На детской площадке сидели три старухи на скамейке и судачили о соседях. Молодой бородатый папа медленно шел с коляскою со своим спящим чадом. Вблизи дорожки с разметкою сидели подростки и пили пиво, смотря по сторонам с дерзкой ленцою.

– Ребята, кто стометровку пробежать хочет? – хрипло сказала им девушка.

– Что пробежать? – спросил кто-то.

– Стометровку.

– Что – стометровку?

– Пробежать.

– Чё ее бежать-то?

– Ну, чтобы знать, кто быстрее, – сказала девушка. Она снова столкнулась с сомневающимися, она снова столкнулась с недоверчивыми; о сколько их!.. Имя им тьма! Имя им легион! Имя им множество! Если бы ей удалось встретить тех, кто сразу мог бы поверить, кто не сомневался бы! Все было бы совершенно по-другому.

– А зачем знать?

– Ну ведь сейчас не знаем, а потом будем знать.

– А может, еще с ней попрыгать надо? – грубо сказал кто-то из подростков.

– Как попрыгать?

– Сверху – вниз. Она снизу, мы сверху, – отвечал тот и показал, как можно прыгать, по его мнению, сверху вниз.

Девушка вздрогнула как от оплеухи.

– Если пробежать... если вообще бегать, то... – начала она.

– То – что?

– Может, у кого-то получится... – еще тише сказала она.

– Что получится? – хмыкнул кто-то.

– Спастись, – прошептала она.

Те гоготнули коротко и лениво.

– Ты хочешь, чтобы кто-то из нас с тобой пробежал? – спросил вдруг старший из подростков, оценивающе глядя на девушку.

– Да, – сказала она.

Тот промедлил.

– Ты сначала пробеги одна, – наконец сказал он. – А мы посмотрим.

– А потом и мы пробежим с тобой, – сказал его приятель.

– Ага, посмотрим, – сказал еще кто-то.

Подростки переглянулись, усмехаясь.

– Я устану, и у вас будет фора, – сказала девушка. – Я и так уже много пробежала.

– Ничего. Отдохнешь! – снова решительно сказал старший. – Мы пошли на финиш. Дадим команду, и – беги. А мы время засечем.

– Кто-то на старт, а кто-то на финиш, – поправил его, ухмыльнувшись, приятель. Подростки переглянулись и отхлебнули пиво из бутылок.

– Ну так что, согласна? – спросил старший.

– А потом побежите со мной?

– Мы же сказали!

– Сказали же!

– Да, – согласилась она. – Сказали. – И пошла на старт.

– А ну-ка, волчата, тронулись! – скомандовал старший.

Подростки разошлись. Трое потянулись за девушкой, остальные весело и возбужденно пошагали к финишу.

Она быстро размялась, помассировала ножные мускулы, потом заняла положение для низкого старта и, изготовившись к бегу, ожидала только команды. Подростки, расположившиеся сзади, жадно и дерзко смотрели на ее упругие ягодицы и допивали свое пиво.

А старший из них, тот, что был на финише, в окружении своих приятелей, нарочно тянул время. Он снял с руки часы, поставил порожнюю бутылку рядом с собой, поднял высоко руку и, глядя на часы, с расстановкой громко командовал:

– На старт!.. Внимание!.. – потом он помедлил, будто следя за саботажницей – секундной стрелкой, и вдруг крикнул что было сил:

– Марш!

– Давай! – кричали у нее за спиной, подростки нарочно топали ногами и хохотали.

Она рванулась и побежала по дорожке. Старт ее был, пожалуй, нехорош, она была недовольна стартом. На такой дистанции, конечно, возможно поправить промедление старта, но лишь отчасти, а для верности уж лучше пробежать сызнова. Они стали бросать в нее свои пустые бутылки, одна ударилась ей в спину и разбилась об асфальт, другая перелетела через голову девушки и разбилась у нее под ногами. Подростки подхватили еще камни, тут же возле дорожки, и погнались вслед за девушкой, швыряя в нее свои метательные снаряды. Ей было не остановиться, ей некуда было свернуть, она бежала и бежала к финишной прямой, где ее встречали уже другие молодые волчата со своими камнями и бутылками. Старший кинул – и попал ей в голову, другие кинули – и промахнулись; бутылки разбились рядом. Она пошатнулась от боли, но не упала и, зажав лоб рукою, бросилась в сторону, наперерез через небольшой газон, через детскую площадку, где на скамейке шипели старухи – на нее или на подростков – она не поняла. Одна из старух даже улюлюкнула, подгоняя бегущих. Другая бранилась бессвязно каркающим своим фальцетом. Те, что с самого начала гнались за девушкой, были далеко. А те волчата, что были на финише, едва не поймали ее, подставили ножку, но она увернулась, ее пытались схватить, толкнуть, повалить, может быть, но она ускользнула и, в мгновение ока пробежав двор, девушка со стометровками выскочила через арку на улицу Жуковского.

Они еще побежали за ней, но потом, за поворотом, на улице Маяковского отстали, кажется. Может, и бежали еще, но догнать не могли; так – трусили только, как звери за ускользнувшей добычей. И глаза их блестели тусклым земноводным блеском, как и у всех зверей блестят глаза, особенно, когда они охотятся за иными, себе подобными. Она же добежала до Невского, хоть и не хотела Невского, но слишком уж она была измотана и измучена, она метнулась через проспект, не дожидаясь, покуда на светофоре остановится транспорт (этого ждать она не могла), скрипнули тормоза где-то неподалеку, послышался мат взбешенного водителя, но она увернулась и вот уж, наконец, она очнулась на другой стороне проспекта, неподалеку от кинотеатра «Художественный».

Подростки (да и подростки ли это? не звери ли, и вправду?) отстали. А прекратили преследование они или следили за ней издалека, идя по пятам, по запаху крови и пота, этого она не знала. Прохожие испуганно шарахались от нее; впрочем, и было отчего шарахаться. Она была вся будто растерзанная, с лицом и одеждой в густой ее крови. Может, кто-нибудь и захотел бы помочь ей или посочувствовать ей, но она не хотела ничьей помощи и ничьего сочувствия. Пусть эти несчастные прохожие идут далее, по своим делам, и занимаются самими собою!.. Она все еще прикрывала рукою свое окровавленное лицо; хотя, уж конечно, не скрыть было так просто ее недавних повреждений. Улицею Марата она пробежала метров сто, потом свернула в Стремянную, а из Стремянной – еще в один переулок. Эта дистанция была уже не ее, совсем не ее; она изнемогала от усталости, сил больше не было уже на бег, но и остановиться она не могла. В Колокольной она попыталась было идти шагом, но снова сбилась на бег, отчаянный и беспорядочный. Тогда она снова выскочила на Марата, пробежала мимо Арктического музея, на тот даже не глядя, и свернула направо в Кузнечный. Достоевский жил здесь неподалеку, и музей его имени был здесь неподалеку (Да, впрочем, нужен ли был Достоевскому музей? Нет, не нужен был Достоевскому музей, жизнь была нужна ему, но уж не было жизни, прошла жизнь, иссякла жизнь!..). Она жила в одном из дворов, на первом этаже с низкими окнами, почти вровень с землей. Сейчас уже так почти не живут; но она жила, жила вместе с матерью, в бывшей дворницкой, должно быть. Вот она открыла дверь ключом, открыла дрожащими руками и бросилась в комнатку, где потолки ниже метров двух с половиной. Она легла на постель; она не стала умываться, не стала себя в порядок приводить, обрабатывать чем-нибудь рану на голове, но лишь вздохнула и легла на постель.

Скрипнула дверь, и из кухни вошла женщина сухонькая, немолодая, мать девушки, и в руках у нее был чайник, старый, закопченный, непонятного цвета. Походила по комнате, покрутила головою, как птица, поставила чайник на стол, ничего не придумала лучше. Потом постояла возле постели, без всякой мысли или рассуждений.

– Опять, что ли, бегала? – спросила она.

Ответа не было. Лежащая лишь натянула одеяло на голову, и плечи ее затряслись. В беззвучном рыдании затряслись плечи лежащей, и не было слышно ничего – только шуршание ткани тихое, да скрип пружин едва уловимый.

– Оля, – тихо сказала женщина. Ответа она не стала ждать; поплачет – и успокоится, слезы – дело хорошее, они как затычки для души, иногда им выходить нужно, и на душе легкость будет. Чистота и благообразие будут на душе. Или грязь да жижа хлипкие будут на душе, и это возможно. Но легкость все равно будет, это уж непременно.

Женщина вышла. Вернулась. Порезала хлеб. Потом подошла к лежащей, уже затихшей под одеялом тонким, потертым, худым. Тихо стянула одеяло с лица спящей. Девушки не было, был мальчик; весь в ссадинах, с запекшейся кровью на лице. И мальчик спал на постели, да лишь изредка вздрагивал во сне, будто бы снилось что-то ему... Что-то неописуемое и тревожное, быть может, снилось ему, но разузнать его сны, угадать их, изведать – нельзя было, невозможно было никак. Не даны наши сны никому, они же и нам не даны, но лишь являются мельком, дразня нас, мороча, пугая, тревожа, разыгрывая. Мы – постояльцы случайные снов, мы – их самозваные квартиранты, непрошенные и несостоятельные.

– Опять, что ли, бегал? – спросила женщина тихо. Совсем тихо спросила, почти неслышно.

 

15.

Блинчики

 

Кухня у них была просторна и ухоженна, должно быть, стараниями Анны Павловны и рукодельными умениями Василия Ивановича, и Павел Васильевич даже несколько позавидовал Нежнопам. У него-то самого не было такой ухоженной кухни, хотя его кухня тоже была велика. Его усаживали за стол, но он, все еще взбудораженный недавним происшествием, топтался подле стола и не садился.

– А вы? А вы? – спрашивал он у хозяев.

– А мы из-за стола только, – отвечала ему Анна Павловна. – Да вы не смотрите на нас, вы садитесь себе спокойно, – еще говорила она.

Наконец Сумароков позволил себя усадить, поминутно поглядывая на хозяев, будто говоря: мол, если что – места здесь всем хватит. По кухне летали назойливые мухи, бесцеремонно ища себе насестов то на застеленной скатертью столешнице, то на блюдах с блинчиками, то на лице Сумарокова, то на подоконнике. Стены кухни были украшены дурацкой и какой-то бесконечной, мясистой традесканцией.

– Есть блинчики с грибочками, есть с картошечкой, есть с капусткой, есть с творожком, – говорила хозяйка. – А вот есть еще всякие сладенькие блинчики.

– Да что ты спрашиваешь? – одернул ее муж. – Ты клади все! Пускай там в животе потом разбираются.

– С грибочками, – усомнился вдруг Иван Иванович. – Грибочки – такая штука: и поешь их, и все ничего, а потом – р-раз! – и тебя уже на Смоленское кладбище отвезли. Об этом даже по радио говорят.

– На Смоленском сейчас не хоронят, это старое кладбище, – возразил Василий Иванович.

– За деньги, где хочешь хоронят! Хоть на Красной площади.

– Да что вы о глупостях рассуждаете оба?! – сказала Анна Павловна. – Хоронят, не хоронят!.. Что от грибочков будет-то? Мы же с тобой, Вася, сами их собирали!

– Не важно, что сами собирали, – все же оспорил невестку Иван Иванович. – Бывает, и сам соберешь. А поешь – тебя тут же и увезут. Никто ни от чего не застрахован.

Он шумно высморкался в платок, будто в подтверждение своих слов, и Павел Васильевич оставил уже попытки подняться из-за стола. Будь, что будет, решил он, а на Смоленское, небось, не увезут. С чего бы его вдруг на Смоленское-то увозить?! От каких-то там блинчиков, что ли?! Быть такого не может!

Анна Павловна положила на блюдо целую гору свернутых конвертами блинчиков с разной начинкой. «Много, много!» – решительно протестовал Сумароков, но его не слушали. Хозяин дома же занялся водкою. Он разлил напиток в четыре стопки, не обделив и супругу свою Анну Павловну, потом вышла небольшая заминка, все подняли стопки и помолчали малость, будто поминая покойника. Воцарилась на минуту гнетущая скорбная атмосфера, и даже мухи теперь летали, будто пришибленные.

– Ну!.. – сказал Василий Иванович.

Выпили.

– За искусство! – добавил брат его.

Павел Васильевич поперхнулся и допил через силу.

– Что? – спросил он, едва отдышавшись.

– За искусство, Павел Васильевич! – спокойно пояснил Нежноп.

– За какое?

– За литературу.

– А-а, за литературу... – удивленно протянул Сумароков.

– За литературу, конечно. За что же еще? За такую литературу, читаешь которую, и жить после того не хочется. За талант ваш неизмеримый, Павел Васильевич. За романы за ваши, которые Димочка читал и после которых с направления с верного сверзился!

Сумароков стал привставать из-за стола. Анна Павловна даже руками замахала на него.

– Сидите! Сидите! Блинчики-то кушайте! Что ж вы не кушаете-то ничего совсем?!

– Мои романы... – с угрозою начал Сумароков.

– Да что романы?! Что романы?! – торопливо говорила хозяйка. – Вы вот блинчики, блинчики лучше!..

Павел Васильевич в смятении откусил немного от блинчика и медленно стал жевать, совершенно не чувствуя вкуса.

– Моя Аня – отменная хозяйка, не правда ли? – подмигнул Сумарокову Василий Иванович. В голосе его все более пробивалось бежевого и бесхребетного... И витал еще прямо в воздухе, над головами собравшихся, надсадный и размашистый, непредсказуемый русский юмор.

Писатель земли русской молча кивнул головою, к тому же не отрываясь от пищи.

– Да-да, романы! – громко говорил Иван Иванович Нежноп, давая понять, что вопрос отнюдь не закрыт.

– Ешьте! Ешьте! – успокоила Анна Павловна.

– А я и не говорю, чтобы Павел Васильевич не ел, – настойчиво продолжил Иван Иванович. – Пусть он ест! Нам блинчиков-то ничуть не жаль! Но все ж таки пусть он знает, что после его романов жить не хочется, совсем не хочется. И у Димы-то нашего именно так оно и вышло! Так-то, уважаемый Павел Васильевич. Так-то!

Сумароков снова стал вставать с места.

– А ну-ка, чтоб блины ел! – рявкнул вдруг Василий Иванович и грохнул вдобавок кулаком по столу.

– Вася! Вася! – одернула того Анна Павловна. – Зачем же так грубо?

– Ничего не грубо! – буркнул тот. – Очень даже мягко.

Сумароков тяжело опустился на стул и давясь продолжал жевать кусок блинчика.

– Так вот пишут, пишут и не хотят за написанное никакой ответственности нести, – упрямо говорил Иван Иванович.

– Ваня! – говорила Анна Павловна. – Дай же человеку покушать спокойно. Нельзя же так!

– Так нельзя?! Нельзя?! – крикнул Иван Иванович. – А романы такие писать можно?

Сумароков швырнул вилку на стол.

– Причем здесь романы?! – крикнул он. – Я никогда не писал про то, чтобы кому-то там жить не хотелось!

– Как это не писал?! – взвизгнул вдруг хозяин дома. – А это что? А вот полюбуйтесь-ка!..

Прихрамывая, он заметался по кухне. Потом все ж таки принес откуда-то толстую потрепанную книгу (Сумароков узнал сразу свой давний роман «Свято место пусто».) и стал что-то торопливо отыскивать в ней.

– Вот! Вот! Сейчас! У меня тут и закладки заложены! Сейчас мы посмотрим, как не писал!

– Ваня! – крикнула Анна Павловна. – Пусть человек покушает.

– Подожди, Аня, – одернул ее брат мужа. – Тут разговор серьезный. Мировоззренческий.

– Мировоззренческий! – говорила в сердцах Анна Павловна. – А блинчики не мировоззренческие, что ли?

– Вот! – торжествующе сказал Василий Иванович. – Нашел! «Никита посмотрел на Марфу своим тяжелым, как плуг крестьянина, взглядом, – громко и весомо стал читать он. – Была ли хоть клеточка в теле и душе жены его благоверной, которой он не знал? Не было такой клеточки. Все знал он в душе и в теле жены его благоверной, и отсутствие тайны порою отчуждало и отвращало его».

– Вася, не отсюда! Ты не отсюда читай! – воскликнул брат Василия Ивановича. – Ты читай там, где про платок написано.

– Ну и что?! Ну и что же?! – воскликнул Сумароков в недоумении. – Где же здесь?..

– А может, водочки еще выпьете? – встряла еще Анна Павловна.

Для водки все же сделали передышку, Василий Иванович даже книгу закрыл и разлил дурманный напиток по стопкам. Выпили хмуро, друг на друга не глядя. Заели наскоро блинчиками, которые оба брата взяли с блюда прямо руками, потом Василий Иванович жирными пальцами снова раскрыл книгу. Листал раздраженно, то вперед, то назад листал, все никак не мог отыскать нужное место.

– Про платок, про платок! – нетерпеливо извивался Иван Иванович.

– Да не надо про платок, – возразила еще хозяйка. – Если уж читать, так там, где про погоду.

– Да, про платок у меня даже не заложено, – угрюмо подтвердил Василий Иванович.

– Ну ладно, пусть про погоду! Там, там! Дальше! На стотридцатой странице! – подсказывал брату Иван Иванович.

– Сейчас, – сказал Василий Иванович. – А, вот!.. «Он вышел на улицу, где в этот час творилось черт знает что такое. В такую погоду на душе возникают желания низкие, темные, тяжелые, и сама душа томится такими желаниями, изнемогает, и трепещет от тех. И будто говорит тогда душа: ”Что ж ты сделал со мной, человек?! Что ж загнал, бессмертную, меня, будто скотину какую бессловесную и безропотную?!“ И стояло лето на дворе, но лето было не от мира сего».

– Конец цитаты! – крикнул Иван Иванович.

– Ну так что же?! – возмущенно говорил Сумароков, вставая. – Где же там про нежелание жить?

– Сидеть! – снова рявкнул хозяин дома.

– Кушайте, кушайте! – хлопотала рядом Анна Павловна, будто желавшая смягчить грубость мужа.

– Как это где?! – говорил Иван Иванович. – Он душу бессмертную, как скотину, можно сказать! Так что даже сама душа его обвиняет! Ваша душа, Павел Васильевич, вас не обвиняет?

– Ну да! – сказала и Анна Павловна. – Его-то душа, конечно, не обвиняет! Ну а вот это, например? «Лето не от мира сего!..» А? Что скажете?

– Нечего ему сказать! – констатировал Василий Иванович.

– Нет уж, позвольте! – крикнул Павел Васильевич. – Мне отнюдь не нечего сказать! Мне есть, что сказать! А скажу я вам, что вы ничего не понимаете в искусстве! Хоть и пьете за него!

– Да-да, – сказала Анна Павловна. – А вы бы еще выпили.

– Мы выпьем! Мы выпьем! – сурово сказал Василий Иванович. – Но я вам сначала еще кое-что прочту!

– Да хватит вам читать-то! – гаркнул Павел Васильевич. Он выхватил свою книгу из рук Василия Ивановича и швырнул ее на пол. Хотел было даже ногами ее потоптать, но удержался все же.

– Как вы с книгами обращаетесь?! – взвизгнул Иван Иванович. – А еще писатель называется! Вы, разве, писатель? Так только фашисты одни с книгами обращаются, как вы!

– А название! – закричал Василий Иванович. – Вы название-то только посмотрите! «Свято место пусто»!..

– Гадкое название! – заволновался Иван Иванович. – Гадкое! Гадкое! Гаже не придумаешь!

– А-то вы не знаете, Павел Васильевич, что свято место пусто не бывает! – говорил еще Василий Иванович.

– Да это ж он нарочно! Нарочно! – закричал еще Иван Иванович.

– Послушайте! Я создаю образы! – крикнул Павел Васильевич. – Образы! Мой инструмент – слово!

– А водочки! Водочки еще! – сказала Анна Павловна, примирительно.

– Образы он создает! – пробурчал Иван Иванович.

– Души человеческие он губит, а не образы создает! – недовольно подтвердил и Василий Иванович.

– Я пороки людские бичую! Язвы вылечиваю!

– Соль он на раны сыплет! Экскременты! Экскременты! Он человека с экскрементами смешивает! – шумели и волновались братья Нежнопы – Иван Иванович и Василий Иванович. – Да человек для него это те же экскременты и есть!

– А ну-ка, – в сердцах сказала Анна Павловна, – чтоб за моим столом так не выражаться!

Сумароков дышал тяжело и затравленно. Немало скверного знал он о человеке, и это скверное, конечно, не могло не отразиться в его романах, но все ж таки был у него талант (ведь был же у него талант?), и все скверное, человеческое, появляясь на его тяжелых сумароковских страницах, уж наверное, возрастало до степени поэтической! Кто скажет, что не возрастало до такой степени? А вот находились ведь люди, которые не говорили, которые ставили под сомнение... И это-то – читатели его случайные, безвестные! Нет, нет у нас настоящего читателя! Оскудела земля наша читателем! По всей земле русской ни одного читателя истинного не осталось! Не ищите его, днем с огнем не ищите – ибо не сыщете! Только даром время потратите, только впустую жизнь растратите, без остатка, но не сыщете, даже самого завалящего не сыщете, не сыщете читателя все же!

Василий Иванович гневно разливал водку, и рука его дрожала. Стекло позвякивало угрожающе. Никто ни на кого не смотрел. Взяли стопки мужчины, и Анна Павловна тоже стопку свою взяла, оттопырив сухонький свой, старушечий мизинец.

– Ну! – сказал Василий Иванович.

Жена его вздохнула безрадостно.

Павел Васильевич голову в плечи втянул с муторностью сердца своего. Как он жалел, что дал себя привести в этот дом, в этот вертеп, в это узилище! На волю! на волю скорее! подальше от этого негодного дома с его мерзкими обитателями! Все – и мужчины и даже женщина (да и женщина ли это? не демоница ли скрытая?) – только позорят человеческое звание, только срамят это звание! И ведь здесь даже мухи, мухи и те против него, против писателя земли русской!

– Да, – меланхолически вздохнул и Иван Иванович. – Так вот тут выпиваем, закусываем, книжечки читаем, о литературе беседуем... А там Димочка наш висит, царствие ему небесное.

Анна Павловна округло и проворно перекрестилась.

– Черт! – загремел Сумароков. – Не надо мне вашей водки поганой! – и грохнул стопкой о столешницу. Водка выплеснулась, и все больше на самого Сумарокова выплеснулась. Утираться он только не стал... – И ухи мне вашей демьяновой тоже не надо!

– Хозяйку! Хозяйку оскорблять! – заорал Василий Иванович. И бросился на Сумарокова.

– Я сам! Сам уйду! – крикнул тот и оттолкнул Василия Ивановича.

– Он здесь!.. – крикнул и Иван Иванович, бросившись на выручку брату. – Драться еще!.. Драться!..

– Прости нас, Димочка! Сыночек мой родненький, прости! – всплеснула руками Анна Павловна. – Сгубили мы тебя, сыночка моего единственного! Сгубили-и-и!..

– Ухи вашей демьяновой! Блинчиков ваших поганых не надо! Плюю я на них! Плюю! – плюнул Сумароков.

– Плеваться?! – завопил Иван Иванович в бешенстве и треснул писателя земли русской в ухо. – Плеваться здесь будет?!

– К нему с чистым сердцем, можно сказать, а он здесь плеваться! – кричал и Василий Иванович.

Оба брата повисли на Сумарокове. Он продирался, как лев, он обессилел, как раненый герой. Он с силою двинул немощного Василия Ивановича спиною об косяк дверной и с вцепившимся в него грузным Иваном Ивановичем вывалился в коридор.

– Я сам уйду! – кричал он. – Не надо! Не провожайте меня! Лицемеры! Прохвосты! Дима! – кричал он. Взывал он. – Твои родственники – прохвосты! Лицемеры! Прости меня, Дима! Как только земля носит этих прохвостов?! Ты слышишь меня, Дима?! Земля содрогнется от этих лицемеров! Сгубили тебя ближние твои! – кричал еще Павел Васильевич, скорбя своим усталым, многострадальным сердцем. Сердцем истинного писателя земли русской.

До выхода было еще далеко; о, как далеко было еще до выхода! Да и был ли он вообще в этом вертепе лицемеров и прохвостов?! Может, и вообще не было здесь никогда никакого выхода! Из кожи возможно было здесь вылезти, из души и из жизни можно было здесь выскочить; людского же выхода, разумного, достойного, определенного, не было.