Инферно

 

роман-пасквиль

 

Все, происходящее здесь, – вымысел.

Настоящее гораздо хуже.

 

Гл.гл. 16 – 22

 

16.

У изголовья

 

В прихожей пахло плесенью. Строго говоря, прихожей никакой вовсе и не было; был черный узенький коридорчик, в котором и двое бы не разошлись, друг друга не притиснув к стенкам. Коридорчик тут же заканчивался пятиметровой кухней, и из него же вела дверка в крохотный туалет, выдолбленный в несущей стене. Ванной в квартире не было, и быть не могло, она бы здесь нигде не поместилась. Горячей воды не было тоже, а если б была – ее бы посчитали роскошью. Или даже ей бы не поверили. Ее бы не приняли всерьез, уж конечно. Из комнаты – в кухню, из кухни – в комнату, с редкими привалами в тесной каморке-туалете – других маршрутов здесь попросту не существовало.

 

В дверь поскреблись, и женщина из кухни пошла в коридор – открывать. Пригибаясь, вошли трое. Один – седобородый, другие также бородатые, но без седин, высокие, костлявые и сходные лицами, будто отец и двое братьев. Беззвучно поприветствовали женщину; шурша тряпьем, достали из мешков нелепые длинные балахоны и остроконечные колпаки, как будто куклуксклановские. Тут же в коридоре кое-как напялили все на себя, словно актеры на выезде в беспросветной деревенской глуши, женщину отправили на кухню по хозяйству, сами же в комнату тихо шагнули гуськом. Стояли посреди нее, покуда глаза их привыкали к полутьме, потом придвинулись к постели и стали у ее изголовья.

 

Здесь на спине лежал молодой человек, недавно бывший девушкой, недавно называвшийся Ольгой, с открытыми глазами лежал, то ли спал, то ли был в забытьи. Все трое посмотрели на лежащего, и во взглядах их не было ни отвращения, ни симпатии; они пришли делать дело, к которому привыкли, но которое по-прежнему иногда удивляло их.

 

Удивление было, возможно, в их глазах, но симпатии или отвращения – ни на грош.

 

– Он? – спросил седобородый.

 

– Прежде нам его видеть не приходилось, – пожал плечами один из «братьев».

 

– Так что же? – спросил седобородый,

 

– Принимаем на веру.

 

– Так, – сказал седобородый.

 

Помолчали.

– Он нас не слышит? – наконец не выдержал один из «братьев», кажется, младший.

 

– Слышит... спит... понимает... – говорил другой. – Что это вообще означает?

 

– Какой-то смысл в этом все же есть, – возразил тот.

 

Опять помолчали; прислушивались к тиканью ходиков на кривой стенке выше постели.

 

– Попрошу высказываться, – говорил еще седобородый; полез, вроде, в карман за платком или за очками, но передумал, вынул руку из кармана пустою, и потом скрестил обе руки на груди весьма неприступно.

 

Двое помладше неприметно переглянулись. Один из них тихо откашлялся и взял слово.

 

– Есть люди-звери, и есть люди-птицы. И есть люди-земноводные, – сказал он. – Подумайте, кто из ваших близких – птица, кто – зверь и кто – земноводное.

 

– Не отвлекайтесь, уважаемый, – сухо возразил седобородый. – Итак, кто перед нами?

 

– Извините, – коротко поклонился предыдущий выступавший.

 

– Его занесло, – пояснил чернобородый его товарищ.

 

Седобородый кивнул.

 

– Хотя бы пол? – спросил он. – Мужской? Женский? Еще какой-нибудь?

 

– Может, у матери спросить? – сказал один.

 

– Она мать, она субъективна, – сказал второй.

 

– Ненадежна, – сказал первый.

 

– Не вызывает доверия.

 

– Именно так.

 

– Что такое, в нашем случае, мать? – поправил их седобородый.

 

– Справедливо! Справедливо! – закивали головами чернобородые. То есть, мать была ничто, подтвердили они.

 

– А имя? – снова спросил старший из пришельцев.

 

– Раньше была Ольгой.

 

– А теперь?

 

Пожали плечами, подумали, помолчали, потом говорили (один из них) весьма равнодушно:

 

– Возможно, будет Олегом.

 

– Значит превращение состоялось?

 

– Результат налицо.

 

– А ему можно верить?

 

– Результату?

 

– Результату.

 

Снова пожали плечами; на сей раз все трое. В непростых отношениях они были с действительностью. Действительность для них была вроде ночных страхов ребенка; утро настанет, и развеются они, и даже не вспомнятся позже, как будто их и не было прежде. Действительность вообще, может, и существует, может, и открывается нам в ощущениях наших, избранных или каждодневных, но следует ли при том доверять ощущениям нашим? Нет, ощущениям нашим доверять нельзя! Ощущения наши – лишь морок и недоразумения! Они лишь дым перед ветром, они лишь снег под наглым и безудержным солнцем.

 

С кухни доносились едва слышные звуки заурядного домашнего обихода. На них они не обращали внимание, трое пришельцев в балахонах и колпаках остроконечных. Чистила ли женщина кастрюлю наждаком или нарочно позвякивала вилками – никого это не интересовало.

 

Иногда жильцы дома проходили по двору, и тени их мелькали на плотной застиранной занавеске. Теней вообще было много в этой комнате; да и к тому же: все, что здесь было, было только тенями...

 

– Так что же нас тогда беспокоит?

 

– А нас что-то беспокоит?

 

– А нас может что-то беспокоить? – спрашивал еще младший из ритуальных «братьев».

 

– А разве нет? – спрашивал ритуальный «отец».

 

– Например, отчет перед господином... – начал старший «брат».

 

Остальные поморщились. Или поежились; что именно – сами, вроде, не поняли они.

 

Завывание какое-то коротко послышалось на дворе; то ли собаки, то ли – чем черт не шутит – и волки! Хотя откуда волкам взяться здесь, в самой середине города?! Люди здесь, как волки, люди здесь хуже волков. Да и голоса людей, несомненно, хуже волчьих голосов. Но, может, и вправду, произошло что-то, и город заполонился волками, тех становится все больше, и снует волчье племя промеж людей и вытесняет собою людей, и подменяет собою их. Закон, смысл и порядок все более делаются волчьими, и вот уж пропадает и истрачивается все человеческое, слишком человеческое...

 

– Итак, спрашиваю еще раз, – говорил седобородый. – Кто он?

 

– Самозванец.

 

– Шарлатан.

 

– Прохвост.

 

– Негодник.

 

– Посланец бессодержательного.

 

– Ангел, усомнившийся в соборности всеобщего устройства.

 

– Стоп! – седобородый говорил. – О последнем подробнее! Это достоверно?

 

– Это возможно, – говорил первый.

 

– Это допустимо, – соглашался другой.

 

– Так он опасен для нас?

 

– Один – нисколько, – говорил первый.

 

– Но их становится все больше, – соглашался другой.

 

– И как они себя называют? – спросил седобородый.

 

– Да как-то так необычно.

 

– Какие-то повстанцы.

 

– Праведные повстанцы.

 

– Точно.

 

– Именно так!

 

– А если попробовать его убить? – предположил седобородый.

 

– Получится ли? – говорил первый.

 

– Если и получится – надолго ли? – соглашался другой.

 

– Предположим, зарезать, – сказал седобородый.

 

– А нож? – говорил первый.

 

– Разве у нас есть? – соглашался другой.

 

– Спросите у матери, – сказал седобородый.

 

– Позови ее! – говорил старший из «братьев».

 

Младший бородач отошел к двери и тихонько позвал:

 

– Матка!

 

Женщина потихоньку вошла в комнату и остановилась возле порога в ожидании.

 

– Ты с нами? – спросил ее старший из «братьев».

 

– С вами, – отвечала она.

 

– Точно с нами? – спрашивал младший.

 

– С вами, – отвечала она.

 

– Смотри же!.. – говорил старший. – Нам нужен нож.

 

– У тебя есть? – спрашивал младший.

 

– Нужен острый? – уточнила лишь мать.

 

– Резать горло, – говорил седобородый.

 

Женщина вышла на кухню и вскоре вернулась с ножом, кухонным, огромным, с широким лезвием.

 

– Для рыбы! – сказала лишь мать.

 

Седобородый взял нож, потрогал лезвие и, вроде, остался доволен. Во всяком случае, недовольства не было на лице его. Двое других тоже хотели потрогать лезвие, но старший товарищ их этого им не позволил; должно быть, времени попусту терять не хотел.

 

– Выйди! – сказал женщине старший «брат».

 

– Побудь на кухне! – велел младший.

 

– Ты точно с нами? – спросил седобородый.

 

– Точно! – сказала женщина и вышла из комнаты.

 

– А может, волчат впустить? – спросил младший.

 

– Будет столько шуму! – возразил тот, что постарше.

 

– Визга.

 

– Воплей.

 

– Урчанья.

 

– Лишнее, – подвел итог седобородый.

 

«Братья» колпаками кивнули, соглашаясь.

 

Все трое приблизились к изголовью. Олег смотрел на них широко раскрытыми глазами, но не двигался и молчал.

 

– Ничего, ничего! – говорили «братья».

 

– Так надо! – говорил седобородый.

 

– Ничего не поделаешь! – повторяли «братья».

 

– Зато это быстро! – сказал седобородый. И полоснул изо всех сил ножом по горлу Олега.

Кровь хлынула фонтаном из раны; бородатые бросились на молодого человека, схватили его за руки, тот бился отчаянно, хрипел, но они не давали ему биться. Вот он стал затихать, и эти двое ослабили хватку. Не впервой им было резать горло, и душить они тоже умели, и пробить голову молотком они тоже могли с одного удара; разные ремесла в совершенстве освоили они, вечные подручные, тайные подмастерья, скрытные лаборанты великого и немыслимого хозяина, которого трепетали они, которому служили они, служили верою сердец своих оголтелых, ненастных, ненасытных, правдою смыслов своих подспудных, неописуемых.

 

– Готов! – сказал седобородый.

 

Тогда двое отпустили Олега; и вправду, тот был «готов». Все трое делом рук своих полюбовались.

 

– Какое красивое всегда – мертвое тело! – удивился один.

 

– Непостижимое!

 

– Удивительное!

 

– Несравненное!..

 

– Да, и кровь...

 

– Кровь – это хорошо!

 

– Красиво!

 

– Великолепно!

 

– Густая!

 

– Красная!

 

– Ну ладно! – одернул помощников своих седобородый. – Достаточно!

 

– Да, – спохватился один. – Надолго ли?

 

– Не навсегда ведь! – подтвердил и другой.

 

– А воздух-то из него весь вышел? – спросил первый.

 

– Ну да, – иронически отвечал другой, – пойди, выпусти!

 

– Зовите уже мать! – говорил седобородый.

 

Младший бородач отошел к двери и коротко крикнул в черноту коридорчика: «Зайди»!

 

Женщина не заставила себя ждать и тут же вошла, как будто бы ожидала за дверью. Остановилась у порога и стала ждать, что ей скажут еще, лишь смотря на окровавленное мертвое тело.

 

– Мы тут напачкали, – сказал седобородый.

 

– Мы уходим, а ты все прибери! – сказал старший «брат».

 

– Как будто так всегда и было, – сказал младший.

 

– Да, и кровь вытри!

 

– И главное – никому ни слова!

 

– Вот так-то, матка!

 

– Все поняла?

 

Женщина кивнула головой.

 

– Она поняла, – заверил остальных седобородый.

 

– Матка! – сказал один из «братьев».

 

– Да, – сказала женщина.

 

– Твоя фамилия хоть как? – спросил другой.

 

– Моя? – переспросила женщина. – Куликова.

 

– Куликова, что ли? – переспросил другой «брат».

 

– Куликова.

 

– Ну, тоже фамилия, – сказал первый.

 

– Иди, – сказал другой.

 

Женщина послушно отправилась на кухню за тряпкою для уборки, бородачи вышли в коридор и здесь, теснясь и толкаясь, стали стаскивать с себя свой причудливый камуфляж и с сознанием выполненного долга складывали его по мешкам.

 

17.

Встречи хормейстера

 

«Вам

в Летнем саду

не случалось случаться?

Там листья о низкое небо стучатся», – припомнил Фряликов стихи Гены Григорьева, когда глупой этой, прилизанной канавкою бежал вдоль Летнего сада.

 

Стихи были написаны черт знает когда, больше тридцати лет назад точно, (Гена пацаном еще был), тогда же и слышаны, а вот – на тебе: вспомнились. Прилипчивы они были, как и сам Гена, ничего не скажешь! Глупость всегда прилипчива.

 

«Там музы – из мрамора, сторож – из плоти...»

 

Ни из какого не мрамора музы (а может, и из мрамора, черт их знает! Во всяком случае, не похоже, чтоб были из мрамора.), да и побили тех муз давным-давно, нет уже тех муз, нынешние – подделки, по ним и видно, что – подделки. С них и подделок достаточно! – подумал Фряликов о тех, кто в Летний сад ходит. «...сторож из плоти», – это уж и вовсе ахинея: как будто плоть – вещество какое-нибудь, из которого можно слепить что угодно, например, сторожа. Про плоть Фряликову было невыносимо вспоминать, он про свою нынешнюю плоть сразу вспомнил. Придурок чертов! Зачем ему было про плоть писать? Сам не знает, что вообще такое городит! Вот он, Фряликов, знает, что такое тело. Тело его теперь было инородным, и душа его была инородною.

 

«Он музыку может свистулькой испортить...»

 

Да и нет сейчас никаких сторожей: одни менты ходят. По двое, по трое! Они и дубинкой могут, не только свистулькой. Раз! – и по рогам, без разговоров всяких! Если музыка в душе звучит, конечно. Но у Фряликова не звучала, не до музыки ему было. Стихи эти Генины чертовы – да!.. Но – музыка!.. Нет, не приведи Бог! Раньше при мысли о музыке Фряликов непременно бы что-нибудь запел про себя, неважно что. Шуберта, Малера, Мусоргского. А сейчас не стал петь; знал, что, если запоет теперь, так непременно сфальшивит. Слух его, проклятый слух! Что же с ним такое сделалось?!

 

«Там звери

(которые рядом с Крыловым).

Там лебедь

(позвольте пожать мне крыло вам!)»...

 

Это, пожалуй, неплохо. Хотя – лебедь... Был ли там лебедь? Раньше был точно, даже два, в пруду плавали. Но потом долго не было. Вечно там все что-нибудь ремонтируют, вечно там все закрывают. Не сходить никак простому человеку в Летний сад, да и нечего там делать простому человеку, говоря откровенно. А теперь? Может, улетел лебедь, может, в зоопарк сдали. Но не идти же, не проверять ему, есть – лебедь, или – нет лебедя! Плевать! Будем считать, что там нет никаких лебедей, так даже спокойнее.

 

«Там пахнет стихами, бензином и травкой...»

 

Травкой!.. Коноплей, что ли? Наркотой какой-нибудь, так разве? А то какой еще «травкой»? Кстати, «травку»-то Гена употребляет? Этот может. Этот все может! Вроде, как-то рассказывал, что пробовал. На игле-то нет, точно! Но этот и соврет – недорого возьмет!

 

«Там наглый мотор за Лебяжьей канавкой

грохочет как хочет

до первого часа...»

 

И не мотор, а – моторы; и не до первого часа, а – всю ночь, не переставая! И катера, и машины, все грохочет; но то, что наглые, так это уж точно. Точнее и не скажешь!

 

«Там, в Летнем саду,

я, случалось, случался...»

 

Случался!.. Псы случаются. Люди сношаются. А Гена – пес, что ли? Не мог он здесь случаться, сбрехал Гена. Псы брешут, и Гена брешет тоже. Рифмоплет чертов! Каждый день с залитой харей ходит, а туда же – поэт! Он-то, Фряликов, иногда все же трезвым бывает! И вовсе я даже не алкоголик, сказал себе Фряликов, а так только – выпиваю иногда. Все выпивают так!

 

За садом Ипполит Глебович повернул налево и перебежал через Фонтанку. Мулат-то, конечно, повернул направо или пошел прямо, по Садовой; а он, Фряликов – налево. Некоторое время он шел по Фонтанке, в сторону цирка, хотя по другой стороне реки. Потом проходным двором выскочил на Моховую. Много здесь всяких проходных дворов, а зайдешь в любой из них – такая дрянь везде, все заплевано, загажено, что точно не додумаешься, не сообразишь, что в двух шагах всего – блеск и помпезность.

 

– Вам в Летнем саду не случалось случаться? – с ненавистью бормотал Фряликов еще и еще. – Не случалось случаться?

 

Дело было совсем скверно. Он не только делался все более похожим на бабу, у него даже походка становилась бабьей. Он сам это ощущал, ощущал, что задом вертит, как какая-нибудь перезрелая красотка, желающая где-нибудь на Староневском снять иного подгулявшего немчика. Ощущал, но сделать с собою ничего не мог: природу не обманешь. Она тебя обманет, это уж обязательно, а ты ее – ни за какие коврижки!

 

На Моховой он наконец-то нашел обменник и поменял баксы; с огромным удовольствием избавился от этой заморской дряни. От этой рахитичной бумажной пакости. Он был голоден, его даже немного подташнивало, так он был голоден; он хотел выпить, но чтоб идти в эти ваши кафе, в эти рестораны, где обдерут, как липку, а сами накормят какой-нибудь гадостью... нет уж, слуга покорный! Да и с такой мордой разве сунешься в ресторан? Сразу вот по ней и получишь! Вообще в ресторане проще получить по морде, чем где бы то ни было. Проще даже, чем на вокзале или на базаре. На Моховой ему повезло еще: он увидел какой-то магазинчик в полуподвале (не продуктовый, но с тряпками), с простыми витринами (значит цены были умеренные) и заскочил в него, не отдавая себе в том особенного отчета и почти не раздумывая. Он сам не знал, что хотел в этом магазинчике, но сразу же наткнулся взглядом и сказал себе: вот оно! И тотчас же ткнул пальцем в увиденное, чтобы получше утвердиться в своем решении. Он увидел черное шелковое кашне в цветной горошек, он сразу же заплатил сотню или полторы – сколько там это стоило! – схватил кашне и выбежал из магазина, кажется, вполне довольный. Прильнуть бы к источнику незаурядного, сверхъестественного слова, – сказал еще себе Фряликов! Внезапные желания, впрочем, разочаровывают, знал он.

 

Потом он стоял в подворотне и обматывал голову этим длинным темным кашне, темя и подбородок. Вышло что-то несуразное; будто бы он был болен, будто бы у него был флюс, или она была больна и у нее был флюс, это уж, естественно, зависело от наблюдателя. Кому что привидится, так сказать!.. А привидеться могло что угодно. Фряликов посмотрелся в одно из окон первого этажа. Выглядело все это отвратительно, но уж не хуже, чем прежде; а в глаза бросалось, пожалуй, поболее прежнего. Фряликов был слишком зол, чтобы выбирать между вариантами прежним и теперешним; раз уж решил – значит пусть так все и будет!

 

Фряликов снова вышел на Моховую. Он шел, и на него озирались прохожие. Он клокотал от ярости: что они на него смотрят?! Что, никогда гермафродита с головою, замотанной в кашне, не видели?! Такое уж интересное зрелище? На себя бы лучше смотрели, своими физиономиями интересовались бы! Но они не хотели интересоваться своими физиономиями, и все как один смотрели на Фряликова. Черт! Черт! Вам в Летнем саду не случалось случаться? – снова бормотал Фряликов. Сидеть бы, мысленно скрючившись, и сладко оплакивать всякое сказанное несправедливое слово!

 

Из Моховой он свернул на улицу Белинского, или как там она теперь называлась? Здесь на каждом шагу новые и новые дома строили, особняки для бандитов. Для простых людей здесь не строят, а для бандитов – пожалуйста! Страна такая, время такое! Улица эта была короткой, но даже и такая короткая она все же изматывала; Фряликов ее перешел и почти тотчас же оказался на Литейном. И здесь он, прямо на углу – черт! – черт! – черт! – встретил Володю Рекшана.

 

Тот шел со стороны Невского, и был похож на все свои портреты, которые теперь во всех журналах встретить можно. Увидишь его – ни с кем не спутаешь! А Рекшан теперь был везде, никакого спасения нигде нет от Рекшана!

 

Рекшан был когда-то спортсменом, потом рок-музыкантом, потом алкоголиком, охотником, журналистом, потом подвизался в писатели. И еще черт знает чем был (или не был) Рекшан. В последнее время стал большим общественником; и все, что он вытворял, было насквозь анекдотическим: раздавал с изрядной помпой гражданство города Петербурга, регистрировал гражданские браки (браки заключаются на небесах, гражданские браки регистрировал Рекшан) и тому подобное.

 

Прищурившись, Рекшан наблюдал с удивлением за несущейся в его сторону странной фигурой, с головою, обмотанной черным кашне. Губы Владимира были готовы растянуться в улыбке, потом неуверенно застывали, потом снова приходили в движение, и вот наконец Рекшан как будто узнал сего необычного встречного. В этом городе он, Фряликов, пока еще фигурировал в ранге новинки. До обертонов же его тоски заповедной, уж разумеется, никому не было дела.

 

– Ипполит?.. – с некоторой растерянностью сказал бывший спортсмен, музыкант и регистратор гражданских браков.

 

– Я сестра Ипполита, просто очень похожа, – мрачно сострил Фряликов. – Здравствуй, Володя.

 

– Это, правда, ты? Что с тобой? – спросил еще Рекшан.

 

– Всякое бывает! – потоптался на месте Фряликов. – Такие вот события! На старости лет решил, понимаешь, изменить пол.

 

– Да ты что?! – удивился Рекшан. – Зачем тебе это?

 

– Зачем?! Зачем?! – раздраженно крикнул Фряликов. Недогадливость Владимира его уж начинала бесить. – Ни зачем! Просто что-то такое происходит: я вот меняюсь, а никто не может объяснить, что это такое со мной. Такая у нас медицина! Представляешь?

 

– Я знаю, – сказал Рекшан. – Я сам недавно из больницы.

 

– Ты из больницы – это не то! – крикнул Фряликов. – Тебя полечат, полечат и вылечат. Что у тебя там? Поджелудочная? Или селезенка? А меня даже неизвестно, отчего лечить. У меня болезнь не только неизлечимая, но и необъяснимая.

 

– Да, – серьезно сказал еще Рекшан. – Сейчас много необъяснимого. Я шел только что по Невскому, и вдруг вижу: волки бегут!

 

– Какие еще волки? – недовольно буркнул Фряликов.

 

– Молодые. Годовалые, должно быть.

 

– Да это, наверное, собаки были! – сказал Фряликов и даже руками замахал на Рекшана.

 

– Я же охотник, – сказал Владимир. – Я волка с собакой никогда не спутаю. Их было шестеро, они бежали по тротуару, поджав хвосты. Люди шарахались от них. Хотя кто-то, конечно, думал, что это были собаки.

 

– Откуда на Невском взяться волкам, сам подумай?! – сказал Ипполит Глебович. – Из леса, что ли? А где лес-то здесь? Лес-то здесь далеко! За семьдесят километров!

 

– Вот это-то и удивительно! – воскликнул Рекшан. – Они бежали молча, никто ни звука! Скверный признак!

 

– Что скверного?

 

– Броситься могут, – пояснил Рекшан.

 

– На кого?

 

– Ты что, маленький, что ли? – рассердился даже Рекшан. – На тебя, на меня. На собаку. На ребенка. Да на кого угодно! Я даже пожалел, что у меня с собой ружья не было!

 

Ну уж на него-то, на Фряликова, те броситься не могли, подумал хормейстер. С чего бы им на него бросаться? С него, что ли, своих проблем недостаточно, чтобы тут еще ни с того, ни с сего на него вдруг волки бросались? Да, может, и выдумал все Рекшан! Может, и нет никаких волков! Все волки в лесу! Как им это и полагается.

 

– А то – что бы: стрелять стал? – спросил Фряликов.

 

– Может, в воздух, – смутился Рекшан. – В городе, вообще-то, стрелять нельзя!

 

– Володя, – попросил Фряликов. – А может, ты про меня в газете напишешь? Без указания фамилии. Так, мол, и так: жил-был достойный человек, представитель искусства. Музыкант. И вдруг стал превращаться в бабу... ну, там или в гермафродита! Помогите, люди добрые! Может, деньгами! Может, каким-то специальным лечением! Или даже хирургическим вмешательством! Кто чем сможет! А адрес, мол, известен редакции, как это обычно пишут. А?

 

– Так ты, что, превращаешься в бабу? И сам даже не знаешь отчего? – удивился еще Рекшан.

 

– А ты еще народу петербургское гражданство раздаешь? – зло спросил Фряликов.

 

– А я тебе еще не присвоил звание гражданина Петербурга? – живо спросил Владимир.

 

– Тут скоро нужно будет звание гражданки присваивать! – крикнул Фряликов. – Ну так что, напишешь про меня в газете?

 

– Ипполит, – развел руками Рекшан. – Так ведь никто ж не поверит. Скажут: фантазирует Рекшан. Слишком это уж необычно.

 

– Как цацки дурацкие раздавать – это ничего! – совсем уж разозлился и даже топнул ногой Фряликов. – А как человека от гибели спасти, так нас сразу никого нет! Необычно, оказывается, все у них! У, интеллигенция! – он еще плюнул себе под ноги и побежал дальше.

 

– Позвони мне завтра! – крикнул ему вдогонку Владимир Рекшан.

 

Звонить ему завтра? Для чего б ему звонить завтра Рекшану?! Люди слишком привыкли навязывать свое существование и свои обстоятельства другим. Рекшан – не исключение; а если б Рекшан даже захотел завтра поговорить с ним о его, Фряликова, обстоятельствах, то отчего бы не проникнуться ими в полной мере сейчас, и не заставлять хормейстера жариться на медленном огне равнодушия или праздного любопытства?! Для него-то, Фряликова, время сейчас идет по-другому, не так, как для прочих!

 

Кашне было мокрым от пота. Фряликов злобно скалился из-под черного шелка. Был он похож на моджахеда или на дервиша, или на обоих сразу. И лишь дикий взгляд его отличал Фряликова от всех возможных корректных наименований, сословий и статусов. Он размахивал руками пуще прежнего, будто бы все еще спорил с этим проклятым бездушным Рекшаном. Если б с тем случилось что-нибудь подобное, он бы, Фряликов, на него еще посмотрел! А вообще-то он был бы даже рад, если бы с ними со всеми случилось такое же! Вот уж была бы справедливость-то!

 

Он не успел добежать и до улицы Жуковского, и вдруг – новая встреча! Приземистый, замшелый, седобородый, похожий на гриб боровик (хотя, конечно, ложный) старикашка шел навстречу Фряликову, глядя прямо перед собой желчным своим взглядом и будто бормоча себе под нос нечто весьма скабрезное или саркастическое. Встреченным был Топоров, известный критик и переводчик, и столь же известный (несмотря на почтенные годы свои; в нем вообще: все, что и было почтенного, так только годы его!) литературный хулиган.

 

Увидев коротышку, Фряликов тут же на другую сторону проспекта побежал и чуть даже не попал под машину. Примета такая есть: на улице Топорова встретишь – или бумажник упрут, или – под дождем вымокнешь. Приметы, впрочем, приметами, к ним отношение может быть разное; но уж гадости-то какой-нибудь от Топорова при встрече не избежишь точно. Хотя чтобы теперь о Фряликове гадость измыслить, ума много не надо. А лучше даже наоборот – поменьше! Эта добыча была бы, конечно, слишком легкой, но и легкой добычи никогда не гнушался Топоров.

 

Словно пес паршивый, которого дети гоняют камнями и палками, бежал Фряликов. Он яростно озирался на бегу, будто огрызаясь. Вот уж и Топоров с его возможными сарказмами остался далеко позади и в стороне, но Фряликов все не прекращал своего беспорядочного бега. Больница за решетчатым ограждением, детская аптека, винный магазин – все мешалось, все путалось в глазах Фряликова. И прохожие здесь казались бессмысленнее всех остальных прохожих Петербурга; ни цели, ни предназначения не читалось в их лицах и читаться не могло, сколько бы пристально ни всматриваться в те. ¬¬¬Даже если из глаз своих вылезешь, как из кожи змеиной, а все равно не разглядишь, не угадаешь ни цели, ни предназначения их. А вот уж и «Борей» близко, всего в шагах двадцати; здесь уж была такая зона, что и вовсе невозможно было какого-нибудь знакомого не встретить. Будто намагниченным было это место; будто эти люди стояли здесь всегда, дожидаясь события случайной встречи, от чего, должно быть, зависит все-все в их жалких и вполне бесполезных жизнях. Фряликов спрятал черную голову свою в плечи и, не глядя по сторонам попусту, мчался по самому краю тротуара.

 

Не хотел было смотреть в сторону «Борея», зачем ему смотреть? но все же не выдержал и скосил глаза. И вот увидел… Афиша. Рост невелик. Игрушка. Французский язык. Буффонада. Прозаик с финской фамилией. Консолидация бессодержательного. Разговаривают. Горе по колено. Загадочное русское бездушие. Стена дома. Рядом. Поворот головы. Мальчик, что за мальчик рядом? Он знает мальчика. Он хорошо его знает. Духовный рост. Вечерний просмотр. «Лебединое озеро». Балетный танцовщик. Кордебалет. Вспомнить имя. Экспроприация всех слов у реальности и табуирование всевозможных запретов и отчуждений. Флейта-пикколо. Черный гротеск. Точка презрения. Сиюминутность. Осанка. Тот выше финна. Губы. Возможно, любовник. Конечно, любовник. Мой театр. Мой бывший театр. Мастерство миниатюр. Два июльских дня в Москве. Всю ночь – выстрелы. В парке неподалеку. Лица столицы. Град сей есть град с аурой уродства. Улыбки манерны. Непрочная порочность. Двое. Ничего не скрывать. Ода «К подлости». Мой проклятый театр. Робость.

 

Оба посмотрели на Фряликова, то ли узнали его, то ли нет; хотели было кивнуть, но все же усомнились в увиденном и не кивнули, вроде. А уж мальчик-то Фряликова знал хорошо, в театре прежде почти каждый день виделись. Да-да, это всего лишь один из угрожающих опусов. Мания безмятежности. И ничего больше. Медовая перебранка. Умерла так умерла! Как в анекдоте. Поплакали и разошлись.

 

– Павлика Сумарокова там нет? – крикнул сладкой парочке Фряликов и одетою головою своей мотнул в сторону арт-подвала.

 

– Нет… пока… – отвечали оба, весьма удивленные тем, что эта странная, на Фряликова похожая тетка вдруг заговорила с ними первой. Потом пожали плечами и проводили Фряликова взглядами.

 

А тот бежал уже далее, далее… К Невскому, с его разухабистыми пешеходами, среди которых так много безумцев, негодяев и праздношатающихся, сказал себе Фряликов. Одним словом – сброда; и никакого другого слова не надо вовсе; сброд – он сброд и есть! Проспект сброда, город сброда, страна сброда, что бы вы там иного себе ни воображали! Петербург! Петербург! Только услышишь слово сие, как затошнит тебя тут же тошнотою безбрежной, безудержной, содрогнется сердце тоскою неизбывною, нечеловеческой! А Невский даже сам будто плодит недоразумения: людей-недоразумения, недоразумения-ситуации, недоразумения-нравы. Фряликов уворачивался от прохожих, никак не желавших подстраиваться к темпу его бега, отчего все они, с их размягченными походками, казались хормейстеру бессмысленными истуканами, ожившими статуями.

 

Невский встретил хормейстера своим гадким урбанистическим дыханием, толпами своих бесполезных прохожих. Фряликов потоптался немного на светофоре. Не любил он светофоры, никак не мог дождаться их одобрительного огня. Но вот наконец перебежал две дороги, обгоняя на переходе все попутное человеческое стадо, и помчался по другой стороне Невского в сторону Фонтанки. Но нет, вам не заставить Фряликова по Невскому идти, ни за что не заставить! Шагов семьдесят он еще, пожалуй, выдержит, а потом уж любой подворотне, любой поперечной улице, любому переулку будет рад. Он свернул в улицу Рубинштейна; но лишь немногим лучше Невского (или хуже) была она. Поток прохожих был здесь не меньше, а тротуар уже. Фряликов выскочил на проезжую часть улицы и помчался по краю ее, навстречу общему движению. И был он стремительным, как мокрица, и был он изворотливым, как угорь, – словом, это был он, он – хормейстер Фряликов.

 

Город был его враг, несомненный враг; эти дома, эти тротуары, эти подворотни, эти прохожие, эти дорогие заграничные машины – все было ему враждебно. Они были враждебны всякому незаметному, мелкому человеку (пускай Фряликов и не считал себя никогда мелким или незаметным), они были враждебны друг другу и даже сами себе. Все, вроде, жаждет продолжения собственного существования, вопреки всему, вопреки всяким внешним обстоятельствам, вопреки своему образу жизни, вопреки даже очевидности. Но на самом деле, смерти жаждет оно, небытия великого и соблазнительного. Жизнь уже изведана, небытие – нет! Есть немало заступников за жизнь, но не станем так уж придерживаться их числа, не станем так уж стремиться в их фальшивый сонм. И да здравствует небытие – венец Творения, результат существования, награда всякой жизни человеческой; и жизни машины тоже, жизни камня, жизни травы и жизни ветра! Представьте себе оппозицию: небытие или жизнь! Счет явно не в пользу последней!

 

Фряликов пробежал мимо театра, который был у него по левую руку. Театр Европы! Они называют себя «Театром Европы»! Какой еще Европы? Почему – Европы?! Театр как театр, ничего сверхъестественного. И лучше, и хуже есть театры! Самозванство – все это, настоящее самозванство! Хотите знать, каким должен быть театр, спросите у Фряликова! Уж он-то знает, каким должен быть театр! Истинный театр! Здесь не станут фальшивку называть иллюзией, здесь не станут блудодейство называть игрой. Ваш театр – это дом пройдох и фальшивомонетчиков, а так не должно быть в истинном театре. Но вы только не предлагайте Фряликову построить этот самый истинный театр, не станет он строить! Ни за что не станет! С этими людьми не построишь никакого истинного театра! Да и не нужен он им, истинный театр! А так вообще мало ли, кому что нравится или не нравится! Мало ли, кто что принимает или не принимает! Изидор Дюкасс (он же граф Лотреамон) вон тоже, к примеру, принимал Еврипида и Софокла, но не принимал Эсхила. Фряликов же и первых двух не принимал тоже. А вы говорите!..

 

По той же стороне улицы было арт-кафе «Проект», расположенное в полуподвале. И в этом же полуподвале был книжный магазин, и даже небольшое издательство. Сумароков вполне мог оказаться теперь и в «Проекте», отчего-то решил Фряликов. Это тоже было одно из их мест. Хотя зачем, если разобраться, ему нужен был теперь Сумароков? Совершенно не нужен был, у Фряликова в кармане лежали деньги этого чертового мулата, на несколько дней этих денег, уж конечно, хватит. Хотя нет уж, нужно ковать железо, пока оно горячо; нужно забрать деньги у Сумарокова, пока он готов вернуть их, а дальше можно даже и совсем перестать с ним знаться. Не из-за Сумарокова ли все его беды?! Да точно, все беды его из-за Сумарокова! Злой язык у Сумарокова, и мысли его темны и безжалостны.

 

Фряликов заглянул в кафе. Сумарокова не было; был Дима Голынко-Вольфсон, вечный мальчик, стриженный под горшок. В этом городе мальчики бывают такие, что им и под пятьдесят, и такие, что – за пятьдесят; впрочем, иные у нас и до семидесяти все в мальчишках ходят, а далее уж прямой дорогою – мальчишкою – в гроб! Голынко считался поэтом и еще искусствоведом, но был ли он поэтом и искусствоведом? Сейчас много таких: вроде, считается поэтом, а посмотришь его стихи, почитаешь – и с души воротит. Лично Фряликова со стихов Голынки воротило, но можно ли доверять его вкусу? Он же не критик. Но нет, какой-то вкус у Фряликова все же был; раньше, по крайней мере. А уж когда Голынко об искусстве берется рассуждать, так тогда вообще сразу мухи дохнут; буквально, с третьей голынкиной фразы. Прямо даже на лету дохнут. Сплошной там Бодрийар на Бодрийаре и Бодрийаром погоняет! Своего ничего нет. И все слова-то у него заемные, обезьяньи, можно сказать. Голынко сидел за столиком с кем-то еще, но голынкиного собеседника Фряликов не знал, он не обязан знать их всех, этих мальчиков и девочек, которые полагают, будто что-нибудь значат в искусстве. Ничего они вовсе не значат в искусстве, все эти мальчики и девочки! Какая манкая и липкая штука – искусство; так много всякой сволочи отирается подле него!

 

Больше никого из знакомых в «Проекте» он не увидел. Фряликов выскочил из прохладного полуподвала в уличную духоту с заметным даже облегчением душевным. Будто адское пекло вывернулось, вытряхнулось на улицы Петербурга. Будто подземный огонь плавил тротуары и проезжие части, воздух остановился, и небо будто застыло в безжизненности. Фряликов потоптался на месте нетерпеливо и в смятении; потом заметил на другой стороне улицы застекленный ларек, где делали шаверму, и это было спасением для хормейстера. Он бросился туда. Пиво и шаверма – он мечтал об этом с утра, еще с Черной речки мечтал об этом, еще когда он встретил Григорьева. Он и тогда уже мечтал, если помните, о пиве с шавермой. И ничего другого ему не надо было.

 

Возле окошка ларька стоял какой-то чурка, щупленький и в замызганной одежде; подбежавший Фряликов чуть того даже не смел.

 

– Шаверму! – крикнул он, и прозвучало это как «полцарства за коня»! Гордо, в общем, прозвучало. – И «Петровского» ноль-пять! – с достоинством присовокупил еще хормейстер.

 

Чурка отошел на пару шагов в сторону и несколько удивленно глядел на напористого хормейстера. Фряликов, не обращая на того внимание, жадно смотрел, как делают шаверму, строгают белое мясо, накладывают в пресную лепешку резаные овощи, заливают все это майонезом, поджаривают на плитке, закручивают в трубку. Изнемогая от жажды, он наблюдал, как наливают для него пиво. Проклятое пиво пенилось, и чумазый темнокожий ларечник стряхивал пену столовой ложкой. Шаверма вообще – пища не для брезгливых. Впрочем, у нас все – пища не для брезгливых, другой у нас попросту не существует, и лучше уж не знать, что и как готовят, лучше не задумываться. Впрочем, все это, конечно же, до первого гепатита, и неважно, какой он будет формы. Наконец Фряликов дрожащей рукою схватил стакан с пивом, жадно отпил треть стакана и впился зубами в шаверму. Он был уж весь в майонезе, но ему это было вполне все равно. А южный человек все смотрел и смотрел на хормейстера своим бесцеремонным, всеядным взором.

 

– Ну что, чурка, интересно? – спросил Ипполит Глебович, не отрываясь от своей скоротечной пищи. Прежде он не знал за собой такой грубости; и ведь зачем бы ему было обижать этого человека, даже если бы тот был действительно чурка?!

 

– Э-э!.. – пробормотал тот, скорее даже удивившись, чем обидевшись. – Брат у меня здесь работает, – удивленно сказал еще чурка.

 

18.

Старик

 

Был только он, он один, и еще молодой рядом; тот, что был старше, не видел молодого, но и молодой не злоупотреблял этим, и тихая почтительность на лице его, вроде, была неподдельной.

 

– Я старик. Так? Ведь так? – спросил настойчиво первый.

 

– Нет. Не знаю, – отвечал молодой.

 

– Не лги и не кокетничай. Никогда не лги и не кокетничай.

 

– Я не кокетничаю.

 

– Так что? Старик?

 

– Просто родились раньше, Евгений Николаевич.

 

– Раньше тебя?

 

– Да.

 

– Ничего себе раньше! На пятьдесят лет.

 

– Почти на пятьдесят, – уточнил тот.

 

– Два-три года роли никакой не сыграют.

 

– Два года – это много. Три еще больше.

 

– Два года – это ничто. Три еще меньше.

 

– Почему так?

 

– У вечности много парадоксов.

 

– Вам виднее, Евгений Николаевич.

 

– Насмешка?

 

– Извините, – смутился собеседник старика.

 

Помолчали. Слушали тиканье часов старинных на стенке, незаурядное тиканье, так не тикают часы поздних построек. Нынешние часы утратили прежние ход и голос, но никто не замечает подмены. Бой какой-никакой присутствует – и то ладно! Время показывают? А что ж вам еще нужно? Глаза молодого равнодушно скользили по замысловатой антикварной бронзе на полках в комнате старика. Еще помолчали.

 

– Впрочем, ты прав, – старик говорил. – Зрение отвлекает.

 

– Я слышал об этом, – сказал молодой. – Но мне это себе не представить.

 

– А мне и не надо представлять.

 

– В этом ваше преимущество, Евгений Николаевич.

 

– Единственное.

 

– Нет. Время, через которое вы прошли, оставило в вас свои следы.

 

– И на мне тоже оставило следы.

 

– Я имел в виду, что время принесло вам, Евгений Николаевич, знания и опыт, которые обогатили вас.

 

– Мне сегодня не надо читать лекций, – сказал старик.

 

– Лекций читать не надо, – повторил молодой человек.

 

– Так что ж, все-таки идти?

 

– Да, уже скоро.

 

– Как же я пойду?

 

– Я помогу вам дойти.

 

– А если я упаду?

 

– Сейчас еще придет Мирон. Втроем мы легко доберемся до места.

 

– Где это?

 

– Недалеко. Мы нашли прекрасный подвал.

 

– Опять подвал?

 

– Он высокий, сухой и чистый.

 

– Мне все равно. Подвал так подвал!

 

– Ведь это же всего на один раз!

 

– В подвалах и на чердаках, униженная и поруганная, истина только выигрывает, – старик говорил.

 

– Да, – согласился собеседник его.

 

– Ты, должно быть, смотришь на меня и ужасаешься?

 

– Нет.

 

– А что же?

 

– Я преклоняюсь перед вами, Евгений Николаевич.

 

– Ложь.

 

– Я бы не стал лгать.

 

– У меня впереди смерть.

 

– Она у всех впереди.

 

– В твоем возрасте об этом не думают.

 

– Если б я был как все, меня, возможно, не было бы здесь.

 

– А ты и не здесь.

 

– Я здесь, Евгений Николаевич, – твердо сказал тот.

 

– Один из вас двоих – предатель. Один из вас – Иуда. Кто? Ты? Или он?

 

Возможно, он вздрогнул. Старик этого не мог видеть. А восклицания же никакого не было. Но лишь помолчал секунду-другую.

 

– Я – нет!

 

– Так что ж, Мирон?

 

– Мирону я верю!

 

– А себе?

 

– Себе, наверное, тоже. Хотя это не значит, конечно, что мне должны верить вы, Евгений Николаевич.

 

– Слишком многое поставлено на карту.

 

– Да, конечно, – согласился собеседник Евгения Николаевича.

 

– В конце концов, речь даже не идет о нас, о наших жизнях.

 

– Разумеется. Все гораздо серьезнее.

 

– Сейчас много появилось сатанинских проростков. Люди – сатанинские проростки, мысли – сатанинские проростки, фразы – сатанинские проростки. С этим ничего не удается сделать.

 

– Да, – согласился молодой человек. – Тяжело.

 

– Значит ли это, что мы обречены? Это значит, что мы обречены? – спросил еще старик настойчиво.

 

– Не знаю, – ответил молодой.

 

– Так кто ж из вас Иуда? – спросил старик.

 

– Никто, Евгений Николаевич. Почему вы решили, что или я или Мирон – предатель?

 

– Я знаю. Мне это открылось. Ночью.

 

– Вы спали?

 

– Нет, я не спал. Но видел.

 

– Может, виденное вами означает что-нибудь другое?

 

– Не может, – спокойно сказал старик.

 

– Тогда я не знаю, – сказал молодой.

 

Еще помолчали.

 

– До Каина не было смерти, – сказал старик. – Убийцей он стал по чистой случайности. Ибо был совершенным воплощением естествоиспытателя. Он хотел изучить боль. Но узнал смерть. Сам того не ожидая.

 

Молодой не знал, что ответить, и помолчал деликатно. Только лишь тихо кашлянул. Эти паузы самые страшные. Когда не знаешь, что нужно сказать. Тогда лишь остается надеяться на спасение извне и ни на что больше.

 

Так и произошло. В дверь постучали. Условным стуком постучали, как это было заведено.

 

– Мирон, – сказал молодой человек. – Пойду открою?

 

– А ты кто? – спросил старик.

 

– Савва, – сказал молодой человек.

 

– Савва, – повторил старик. – Что ж, иди тогда открывай.

 

Савва вышел и вернулся вскоре. За ним следовал другой такой же молодой, сверстник Саввы. Вошедший кивнул головой вопросительно: ну как, мол? – Савва кивнул головой утвердительно: ничего!..

 

– Я сегодня капризен, раздражителен и мелочно придирчив, – сказал старик вошедшему. – Ему это уже известно, – безошибочно кивнул головою старик в сторону Саввы.

 

– Евгений Николаевич, это – Мирон, – сказал Савва.

 

– Да, я – Мирон, – подтвердил вошедший.

 

– Мирона я знаю, – сказал старик. – А вот кто со мной был до него?

 

– С вами был Савва, – ответил Мирон.

 

– И вы меня тоже знаете, Евгений Николаевич, – сказал Савва, нимало, кажется, не покоробленный.

 

– Я сегодня жалуюсь по пустякам и на пустяки, – сказал старик.

 

– Вы просто устали сегодня, – сказал Мирон.

 

– Я устал не сегодня, – возразил старик. – Я устал давным-давно и ношу всегда свою усталость как и все прочие приметы и следы моего замшелого возраста.

 

– Может быть, нам все отменить на сегодня? – спросил еще вновь пришедший.

 

– Что отменить?

 

– Намеченное.

 

– А там уже собрались? – спросил старик.

 

– Ждут вас, Евгений Николаевич, – ответил Мирон.

 

– Что ж, если вы снова возьмете на себя труд меня проводить...

 

– Что за вопрос! – удивленно развел руками Савва. – Разве мы не для того здесь?!

 

– Возможно, не только для этого, – пробормотал старик. Может даже, и про себя произнес.

 

– Савва прав, Евгений Николаевич, – живо сказал Мирон.

 

– Я тоже, – сказал (или подумал) старик.

 

Молодые люди попытались набросить старику на плечи плащ, но тот воспротивился, стал одеваться сам; он вообще казался дряхлым только когда был без движения. Стоило же ему начать что-то делать: идти, одеваться, нагибаться, как сразу же в нем появлялась какие-то живость, легкость и даже, как это ни странно, грация.

 

– Вы не представляете, – говорил еще старик, – каково это носить бремя своих странных идей и – мало того! – бремя своей странной, непонятной фамилии. Попарабль! – сказал старик. – Никто никогда не мог понять, что это вообще такое. А это, впрочем, и ничего, как вы можете теперь догадаться. Фамилия как фамилия!

 

– Да-да, конечно, – сказал Мирон.

 

– По мне так даже красиво, – согласился Савва.

 

Все трое вышли на лестницу. Здесь двое молодых хотели поддержать Попарабля, но тот проворно вцепился в перила и стал сходить вниз, держась только за них. От помощи же Мирона с Саввою отказался.

 

– Я пока еще не такая уж старая развалина, – говорил Евгений Николаевич.

 

Молодые люди спускались след в след за стариком. Ни один из них троих даже не взглянул в другую сторону, вверх по лестничному маршу. А если б и взглянул, то ничего б не увидел, должно быть. Было там темно, было там все – сплетение теней, тяжелых, непроницаемых. Но в сей темноте и в этих тенях как будто что-то неспешно копошилось. И было ли это копошившееся живым и телесным или безжизненным и бесплотным – вообще уж невозможно было теперь разглядеть.

 

19.

Личное служение

 

И снова была та же темная квартирка, с сырым и затхлым воздухом; квартира, которую в шесть шагов обойдешь с одного края ее до другого, квартира, где в коридоре вдвоем не разойдешься; снова была она, эта несчастная квартира. Квартира, в которой не то, что людям, – крысам и то было тесно. Хотя жили здесь люди, а крысы всего лишь наведывались.

 

Он сидел на постели, зажимая тряпицей страшную, уродливую рану во все горло. Кровь уже почти остановилась, рана стала даже подсыхать. Рубец, может, и останется; но мало ли теперь ходит по улице людей со странными, необъяснимыми рубцами?! Уродство внешнее, а внутреннее так даже в особенности, ныне распространилось до чрезвычайности. Ныне мир существует для уродства и для всего безобразного. Уродством спасается, уродству служит и молится тому. Уродством священнодействует. Мать стояла у порога комнаты и смотрела на молодого человека с жалостью.

 

– Что здесь было? – спросил молодой человек.

 

– Они приходили, – ответила мать.

 

– Кто им сказал?

 

– Сами узнали.

 

– А ты была с ними?

 

– А что мне оставалось? – спросила мать.

 

– Не участвовать! – аморфно сказал он.

 

– Как бы я могла?

 

– Могла! – еще сказал молодой человек. Столь же бесцветно сказал и нерешительно. Определенное у него выходило нерешительным, очевидное – осторожным и робким.

 

Мать промолчала.

 

– Что со мной было? – еще спросил он.

 

– Ты превратился, и тебя убили, – сказала мать. Она будто еще хотела сказать что-то, что-то объяснить, доказать, но потом все ж удержалась, промолчала еще, хотя с видимым сожалением.

 

– Они что-то говорили?

 

– Просто разговаривали.

 

– О чем?

 

– Я не слышала. – Помолчала женщина. – И не поняла.

 

– Нож у них был с собой?

 

– У меня спросили. Я дала рыбный.

 

На сей раз помолчал он.

 

– Меня долго не было? – спросил наконец молодой человек.

 

– Да, быстро, – слабо махнула рукой женщина. – Почти сразу... Несколько минут... или полчаса, может... вот ты и вернулся.

 

– А раньше так же было?

 

– Раньше не так. Раньше и по неделе, и по месяцу тебя не было. Один раз – два года. Тебя и схоронили, я уж и памятник по линии военкомата выхлопотала, а тут ты снова появился.

 

– Почему становится все быстрее? – озадачился он.

 

– А там-то что, не объясняют, разве? – спросила мать.

 

– Нет, – тихо сказал сын. – Говорят только, что подземные жители волнуются.

 

Женщина пожала плечами.

 

– И что ж с того?

 

– Что ты меня спрашиваешь? – еще тише сказал сын.

 

– Ты же там был. А я нет.

 

– Ты думаешь, так легко там быть, а потом возвращаться?

 

– Разве я говорю, что это легко?

 

– Не говоришь, – согласился сын. У него имелось не так уж много слов для категорического употребления.

 

Молодой человек отнял тряпицу от своей раны. Он достал из тумбочки бинт и тампоны, положил тампоны на рану и потом ловко стал заматывать бинтом горло. Ловкость его была тяжеловесной, ловкость его была привычной.

 

– Давай перевяжу, – сказала мать, не двинувшись с места.

 

– Я уж сам как-нибудь, – возразил молодой человек.

 

– Сам хорошо не перевяжешь.

 

– Мне не впервой.

 

– Сильно затянешь – дышать тяжело будет.

 

– Я чувствую.

 

– Ты чувствуешь, – вздохнув, согласилась мать.

 

– Зачем ты была с ними? – спросил сын.

 

– Если бы не это, было б еще хуже, – сказала мать.

 

– Пускай, – непокорно говорил мальчик.

 

– Тебе бы все – «пускай»! – сказала мать.

 

– Хватит уже! – тихо сказал сын.

 

– Опять станешь бегать? – спросила женщина.

 

Мальчик подумал. И пока думал, закончил делать перевязку и встал с постели. Посмотрел, во что был одет. Остался недоволен: все было в крови, так одеваться ему было нельзя; и поискал, во что бы ему переодеться. Будто бы уходить из дома собирался он; может, и вправду, собирался.

 

– Теперь стоять буду, – сказал он. – Или прирасту к кому-то. Я бегал. Со мной не бегал никто. Хотел, чтобы спаслись многие. Но спаслись немногие. И я там ни причем. Они сами...

 

– А ты хочешь быть «причем»? – спросила женщина.

 

– Нет, я хочу, чтоб спаслись, – сказал мальчик.

 

– Эти, что приходили, тоже предлагают способ, – сказала женщина.

 

– Пусть, кто хочет, выбирает их, – возразил тот.

 

– У них сила, – сказала она.

 

– Я знаю, – сказал он.

 

– А у тебя что? – сказала она.

 

– Слабость, – сказал он. Сказал со значением, сказал убежденно, и в это мгновенье действительно показалось, будто вся слабость мира в его распоряжении, у него на счету. Будто он вооружен до зубов всею слабостью мира, и это есть самое грозное оружие из всех возможных и существующих видов его.

 

– Со слабостью много не сделаешь.

 

– Это еще неизвестно.

 

Мать помолчала с минуту примерно. Стояла у порога, не проходила и не уходила; проходить здесь было толком некуда, да и уходить отсюда – тоже, не уйдешь далеко. Было ли что-то на лице матери, отражалось ли что-то на нем? Может, и ничего. Так часто на лицах наших не отражается ничего, это главное их выражение, наших лиц, это лучшее их выражение, это естественное их выражение; кажется, так.

 

– Бегать не будешь – я поняла. Стоять будешь, – сказала мать. – А еще-то что?

 

– Говорить, – сказал сын.

 

– О чем говорить-то?

 

– Не знаю. Многих не существует. Всех не существует. Есть один. Есть каждый. Один

– это тот, кто вычеркнут из многих. Кто исключен из многих. Я буду говорить с тем, кого выберу.

 

– А слушать-то станет? – усомнилась мать.

 

– Нет, конечно, – ответил сын. – Но это неважно.

 

– Попарабль все этот ваш!.. – с досадою мать говорила.

 

– Ты не понимаешь, – сказал сын.

 

– Чего там не понимать-то?!

 

– Я там уже не бываю, – сказал сын.

 

Губы поджала мать, и все, и ничего больше.

 

– Я отделился, – сказал сын. – Но мне оттого больно.

 

Мать помолчала еще. И из-за этого-то умирать и возвращаться? Умирать и возвращаться? Нет, этого понять она не была способна. А ведь когда-нибудь сия великая цепь уходов и возвращений и прерваться могла. Разве ж не так? Говорили, что так.