С благодарностью Злате Раповой.

 

Соколик. Кто дал тебе это имя? Дедушка или его отец, что когда-то подарил тебя ему, тогда ещё мальчишке? А может быть, это имя придумал мастер, что сделал тебя? Имя, дающее тебе незримые крылья, окрылявшее и меня в те далёкие светлые годы моего детства. Соколик. Мой лучший друг, верный защитник, надёжный помощник во всех детских бедах. Мой деревянный конь.

В детскую заглядывает мама: «Оленька, пора в постель». Но я крепко обнимаю гордую шею в светлой льняной гриве, чуть раскачиваюсь и, засыпая, бормочу: «Мамочка, еще немножко…». Верхом на лошадке можно было и книжку почитать и телевизор посмотреть. А уж как замечательно мечталось под лёгкое тихое поскрипывание деревянной качалки-подставки.

Прибегаю с улицы с содранными коленками, размазываю горькие слёзы грязными кулаками по щекам: «Нет, Соколик, ты не думай, мне не больно!» И когда мама мажет зелёнкой мои ссадины, я крепко держусь за уздечку. Уздечка – это удивительное произведение искусства. Настоящая сыромятная кожа, узорчатая, украшенная металлическими окантовками, блестящими, как звёзды гвоздиками. Отец поясняет с гордостью: «Это настоящая узда. Такая и на больших живых лошадях надета». Когда-то и отец мой тоже скакал в свой отчаянный мальчишеский бой, крепко натягивая эти поводья.

Я расчёсываю гребешком поредевшие, но ещё роскошные гриву и хвост. Жёсткий конский волос ложится прямо, послушно. С необъяснимым удовольствием провожу ладошкой – приятное ощущение скользящей, чуть шероховатой глади. Потом я губкой с теплой водой намываю крутые деревянные бока своего скакуна. Когда-то он был серым в розовых яблоках. Теперь краски потускнели, облезли. Но масть ещё кое-где даёт о себе знать. И я тру пятна с краской сильнее, думая, что делаю лучше, что конь будет ярче от моего старания.

Дедушку я почти не помню, но помню его руки. Это он первый посадил меня на Соколика, вручил поводья и благословил на подвиги: «Владей! Добрый конь, не подведёт!» И дедушка когда-то, размахивая игрушечной сабелькой, побеждал в своих первых боях, мечтая на этом горячем скакуне объехать весь мир.

Осторожно трогаю пальцами щёточки светлых ресничек, они как стрелы – прямые и колкие. И фиолетовые стеклянные глаза под ними смотрят на меня лукаво и мудро. Я знаю, мой конь всё понимает. И многое бы мне сказал. Но молчит потому, что болтать – это не достойное занятие для коня. Я обхватываю такую родную его шею, доверчиво прижимаюсь щекой к тёплой гриве и соглашаюсь с ним: «Давай помолчим, Соколик, давай помолчим».

И первые школьные радости, и первые огорчения – всё приносила я с неизменным откровением своему деревянному другу. Сокровенно нашёптывала в самое ушко имя конопатого мальчишки с соседней парты. И Соколик одобрительно кивал головой, тихо раскачиваясь, в нашем укромном уголке у моей кровати.

А потом вдруг грянула беда и разлучила нас навсегда. Нашей семье предстоял переезд в другой город. Уж не знаю, как отбирали самое необходимое, но конь мой оказался для всех лишней, совершенно не нужной, громоздкой обузой. Мне об этом сказали сразу. И я все последние дни в старом доме не отходила от Соколика, тёрла его губкой и расчёсывала гриву, почему-то дрожащими руками. Взрослые в суете не обращали на это внимания.

Потом были тщетные поспешные усилия пристроить коня куда-нибудь. Никому из знакомых он не был нужен. А дни уходили, улетали часы, минуты… Как-то ближе к вечеру ко мне подошёл отец: «Оленька, ты уже совсем большая и умная девочка. Ты должна меня понять. Коня мы всё равно с собой не возьмём». Мне так хотелось плакать, но я крепилась: «Я не брошу его…». Отец обнял меня: «Нет, мы не бросим его одного… Пойдём со мной».

За домом на пустыре полыхал костёр. Сюда взрослые сносили старые газеты, журналы, ненужные тряпки, всякий мусор, хлам. Я увидела, как окутывает пламя мой маленький детский стульчик на трёх ножках. Он давно был сломан и валялся в чулане. И вот теперь послушно и обречённо тонул в огне. Мы стояли с отцом и молча смотрели на это. Но вдруг сердце моё сжалось – мой Соколик! «Нет!» – я побежала, не разбирая дороги. От страшного пламени, от ничего не понимающих взрослых, от своих внезапных мыслей, от этого бездушного мира!

Не помню, как я металась по улицам, как нашли меня. Помню лишь мамины мокрые щёки, когда мы, обнявшись, лежали на моей кровати. Помню её тихие слова: «Милая, пусть это будет самая большая твоя потеря». И я молчала, молчала, молчала. Долго. Как Соколик.

Уже потом, в другом городе, в новом доме я постепенно забылась, окунулась в нахлынувшие впечатления, отошла от шока. Событий было много и, по большей мере, радостных – это-то и спасло. Но мой единственный верный друг часто приходил ко мне во снах. Кивая светлой головой, он лукаво косил фиолетовым глазом, подмигивал мне и молчал. А я аккуратно расчёсывала его гриву, осторожно кладя волос к волосу, боясь сделать ему больно, гладила и плакала.

Через много лет отец всё же рассказал мне, что было в тот вечер, когда я убежала. Он обнял Соколика, попросил у него прощения, попрощался. Это ведь был и его друг. И когда он поставил коня на утихший уже было костёр, пламя вмиг вспыхнуло, жадно охватив сразу всё деревянное тело. Исчезли великолепная грива и хвост. А чёрный обугленный силуэт ещё долго возвышался, будто хотел вырваться из огня. Отец стоял и смотрел, провожая коня в последний поход. А потом конь и ему тоже снился.

Правильно ли поступил мой отец, я не знаю. Я не осуждаю его, всё ушло, утихло, растаяло. Жизненные беды я переношу стойко, не делясь ни с кем, ни единой слезинкой. Не научилась я находить верных друзей, не умею доверяться в полной мере, не раскрываю душу, не прошу , не ною, не мечтаю. Молчу…