Главы из документальной повести "Мои знакомые поэты" 1. Какой-то ритм, какие-то слова Как это было? Но, кто же это знает! А главное, почему и зачем? Я работал тогда на автомобиле МАЗ-205. Был когда-то такой самосвал. Одним ревом внушал к себе уважение. Шутка ли – шесть тонн на борту! Это сейчас, на фоне гигантов, он бы смотрелся этаким шумливым таракашечкой, а тогда – современная машина большой грузоподъем-ности. Работал чаще всего в Григорьевке, на каменном карьере. Экскаватор вскрывал наносы на камне-ракушечнике, а я отвозил. Тяжкий труд. Жил я в ту пору на улице Крала Маркса, напротив какой-то церквушки. Был женат. Даже сын имелся. Иду однажды по своей улице. И вдруг какой-то ритм постучался, какие-то слова пришли. Пока до дому дошел, получилось стихотворение. Записал на листке, и забыл. Как пришли второе и третье стихотворения – не помню. Но тетрадку завел. Теперь понимаю: в том, что писал – ничего худого. Плохо, что начинающий тридцатилетний поэт стал читать вирши друзьям. Друзья начали обзываться всяко, мол, да ты у нас поэт, талантище, да ты… До мата не доходило. Просто, настойчиво рекомендовали пойти в Союз писателей и ударить тетрадкой по столу. Думаете, не пошел? Так соблазнительно: «поэт», «талантище»! Кто же устоит? Прихожу в Одесское отделение Союза писмэнныкив Украины. Это на Пушкинской, 13, в том самом доме, где во время ссылки жил сам Александр Сергеевич. В очереди стоять не заставили. Принял дежурный писатель-консультант, Яков Сикорский. Худощавый, не очень высокий, как показалось, лет к пятидесяти. Тетрадку при мне прочитал. Закрыл, положил на обложку сухую ладонь и сказал: – Молодой человек, Вы написали хорошие эпигонские стихи. Вы представить себе не можете моего восторга! Не только "хорошие", но еще и "эпигонские", должно быть выдающиеся! Когда консультант объяснил мне значение слова "эпигонство" я скис. Но вскоре пришел в себя и вновь обрел бодрость. Оптимисты не киснут! Долго. Как-то шел все по той же своей улице… И опять – оно! Откуда и зачем? Но оно меня не спрашивало, лезло на язык и требовало внимания. Записал, и тотчас же побежал к Сикорскому. Яков прочитал и сказал: – Если вы так будете прогрессировать, то уже на десятом стихотворении достигнете мастерства!" Это были не его слова, – мои крылья! И я стал писать стихи, печатать их. Как теперь понимаю, чтобы он ни сказал, писал бы все равно, но он мне как бы путевку в жизнь выдал! Стал я искать общения с молодыми литераторами. Тогда действовало областное литературное объединение. Но принимали не всех. Должен быть определенный уровень. Определялся он просто: хотя бы одна подборка стихов в газете, рангом не ниже областной. Я ходил на занятия в роли вольного слушателя. Сиди, слушай, но рот не разевай. И все-таки удавалось иной раз прочитать стихотворение-другое. Относились к ним снисходительно. Скорее всего, по той причине, что шоферюга все-таки... Руководил объединением молодой украинский поэт Станислав Стриженюк. Он знал, что ходит такой мужичок к нему на занятия, но особого внимания не обращал. Однажды я остановился у красного сигнала светофора на Екатерининской. Гляжу, дорогу переходят писатели, и среди них – Станислав. Поднял он глаза, увидел меня и рот открыл от удивления. Несколькими днями позднее, он надписал мне свою первую книжку «Земля орлив». До сих пор храню ее: «Поетичному шофэрови Михайлови Фадейовичу на добру згадку. Бажаю тоби на Пегаси, як на МАЗи заихаты на Парнас. С Повагою…». На нашу творческую галерку частенько забредали гости из столицы. Одесса – город курортов. Столичные поэты писатели наведывались постоянно. И многие, особенно молодые, искали с нами контакт. Однажды приехал черненький еще, без единой сединки Булат Окуджава. С женой и, кажется, с сестрой. Рассказывал, как его пугают коллеги в столице, чтобы он не пел «Леньку Короля», потому что «могут посадить». Потом говорили, чтобы не пел "Бумажного солдата", потому что могут посадить. "Есть же у тебя "Король" вот и пой его!" Мы слушали песни, но никто из нас не догадывался, что видим того Булата, которому суждено стать королем российской бардовской песни. Однажды появились на галерке два московских поэта имена, которых ни о чем нам не говорили. Но, что нам имена! Красивые, высокие ребята, читали приличные стихи, и держали себя с нами, как друзья - Володя и Олег. Приехали дикарями. Просто - молодые поэты в отпуске. И мой отпуск выпал на те дни. Никуда не собирался ехать. Как-то получилось так, что мы сблизились - я, Олег, и Володя. Стали встречаться на Пушкинской. Гуляли по вечерней и ночной Одессе, забредали в парк Аркадия, на пляжи станций Большого Фонтана, в Лузановку. Домой ко мне они ехать не хотели. Я в это время пытался строить домик недалеко от старого аэродрома. Мы купались в море, читали стихи, пили вино. Создалась такая небольшая богемка. Я показывал им, где у нас расположены редакции газет. Они отнесли в «Знамя коммунизма» свои рукописи. Стихи были напечатаны, но зав отделом культуры Александр Щербаков поправил стихотворение Олега, тот возмутился: «Что вы наделали? Я бы никогда так не написал!» Зав отделом возражал, мол, и так, как было, оставлять недопустимо. С редакциями спорить… Сами понимаете. Дважды Володя и Олег бывали на нашей галерке, а все остальное время проводили в трамваях, на пляжах, в пивнушках, винных лавках. Но вот настало время прощаться. Я посадил своих неожиданных и временных друзей на скорый поезд Одесса-Москва. Они обещали приехать на следующий год, и обязательно найти меня. Чем уж я им понравился - понятия не имею. Но компания у нас получилась неплохая. Не знаю, повторили они вояж в Одессу, и если повторили, искали ли меня, - на следующий год я уехал в свою Сибирь, и больше никогда не виделся ни с Олегом Дмитриевым, ни с Владимиром Костровым. Даже, когда бывал в Москве, у меня не появлялось желания напомнить о себе. Зачем? 2. Наш адрес: Пушкинская, 13 С тех пор, как я начал марать бумагу, жизнь моя круто изменилась. Если раньше общался с шоферней, автослесарями («Колька, ты чего лаешься?» «Я не лаюсь - язык наламываю!»), то теперь вечерами, один раз в неделю, тороплюсь на занятия. А там… – В воскресенье приходи к двенадцати, пойдем стихи читать. Это мне Володя Бычковский. – Какие стихи? У меня же нет ничего! – Есть «Дорога» – неплохое стихотворение. Вот и прочтешь. Не помню уже, где именно, но в каком-то клубе мы с ним читали стихи. Высокий, полноватый Володя Бычковский был для меня большим авторитетом, потому что, во-первых, прошел всю войну, а во вторых, издал две книги стихов. Я два стихотворения прочитал. Стоял, дрожал на сцене, все ждал, что кто-нибудь гнилым помидором запустит. Но обошлось как-то. Володя с полчаса выступал. Потом мы получили какие-то деньги. Это был мой первый гонорар за первое в жизни публичное выступление… В Одессе оно оказалось к тому же и последним. Уходил я от этого, быстро сообразив, что лезть на сцену не след. Меня в этом обществе влекло совсем другое. Волшебные времена, когда мы спускались в подвальчик на углу ресторана «Красный», брали две-три бутылочки сухого вина, и - по кругу читали стихи. Могли просидеть несколько часов кряду, и не надоедало. Экстравагантный Миша Симаконь проникновенно выводил стихи про Мусу Джалиля, замученного гестаповцами: «Семь шагов по диагонали, Это если коротенькие шаги, Дверь чуть слышно скрипнет сталью…» Симаконя тут же сменяет Сергей Александров: «Начну работать я, и - будь здоров! Сам эшелон гружу на полустанке. Нельзя иначе, ведь сержант Петров Мне доверял носить свои портянки». Там сходились люди, написавшие первые стихи, а кто-то уже успел несколько раз опубликоваться в газетах. Можно было увидеть уже опытного Измаила Гордона, или совсем «взрослого» Владимира Курбатова: «Я все за вас должен писать, а вы чем в это время будете заниматься?» Владимир Курбатов Ночь. Жена вздыхает на постели. Сладко дышит мой любимый сын. На меня же мысли налетели, Как метели. Я не сплю один. Мне пока отчаиваться рано: Взял перо, бумагу, и - пиши. Месяц встал над домом, над платаном - Спутник поэтической души. Ночью как-то непривычно тихо, И вот в этой ровной тишине Муза, беспокойная шутиха, Сердце песней надрывает мне. Но она пройдет перед рассветом, Улетит, растает, словно дым… Эх, ребята, трудно быть поэтом, Даже неизвестным, небольшим. Это Владимир Курбатов. Прошу прощения, за цитирование по памяти, где-то потерялся сборник стихов, а не поместить такое стихотворение нельзя. Я ведь его сорок лет в сердце ношу. Были там и такие ребята, которые предпочитали держаться особняком, как Виталий Каротаев, Люда Гипфрих, Юра Михайлик, отдельно, как бы в сторонке жила небольшая группка украинских поэтов. Лидер их Валентин Мороз уже успел издать первую книжку. Вслед за ним это сделал и Борис Нечерда. Веселый этот парень написал стихи на украинском, издал небольшую книжицу – «Материк». А потом перевел стихи на русский. Узнав об этом тяжком грехе, Мороз перестал с ним здороваться. Я тогда не мог этого понять. Мне, коренному сибиряку недоступны были тревоги молодых украинских литераторов. Откуда мне было знать, что они не без основания полагают, что из родной язык зажимают? Особенно это ощущалось в крупных городах Украины. В Одессе главенствовал Слева направо: жена Яворивского Ирина, сценарист Анатолий Безручко с женой Светой, молодой украинский поэт Володимир Яворивский, Валентин Мороз, между ними – жена Валентина. Сидим мы с Людмилой Гипфрих. Вот какими мы были молодыми всего-то сорок лет назад. русский язык. Близким другом Валентина Мороза был Володимир Яворивский, Группка небольшая, еще какие-то девочки, имен не запомнил. Они вели такую борьбу за свой родной язык. Теперь я иначе к этому стал относиться, хотя такие перехлесты, как «Да ваш Пушкин мизинца нашего Тараса не стоит!» кому может понравиться! Все это так от меня было далеко! Нет, мы не ссорились, но близко не сходились, я не искал с ними контакта, поскольку понимал: им это не нужно. Тем не менее, одно стихотворение Валентина Мороза тоже ведь живет во мне до сих пор. Даже гордился, что сам перевел его на русский. Хотя, по сути, там и переводить-то нечего было. Валентин Мороз Черт его знает, чем пахнет солома! Полем ли, дымом далекого дома Тело расправишь, исчезнет истома Иль украинским хмельным чебрецом? Ляжешь, зароешься в ости лицом, Тело расправишь – исчезнет истома… Черт его знает, чем пахнет солома! Это стихи из того ряда, что от тебя уже никогда не отстанут. Хотя в них ничего особенного и нет. Ни одного образа, ни рифмы сверх оригинальной, а стихотворение есть. Более того, оно само стало поэтическим образом… Изя Гордон появлялся в наших пенатах редко. Но мне он запомнился как добрый и мягкий человек. «Вот так и надо! Ты теперь знаешь почем соль в поэзии. Вот и соли!» Первую книжку его я приобрести не удосужился, просить постеснялся. Но друзья прислали мне в Сибирь, не знаю, какой по счету сборник его стихов, «Палуба». От книжки пахнет Черным морем, прибоем, зыбью, штормами и рыбой. Вот стихотворение Измаила Гордона. МОРЕ На что похоже море в сильную грозу? На синюю лохматую козу… С коричневой и черной бородой, С рогами белых молний над водой. А еще запомнился мне Виталий Юшкин, успевший к тому времени выпустить первую книжку «Знакомый мотив», в Мордовском издательстве. Виталий ничем особенным не был знаменит, кроме романтической профессии (геолог). Славился умением пить водку. И когда пил, ничего не писал, как и после питья – голова болела. Жил на подножных хлебах, мечтал о гонорарах. Была у него юная женщина. Вернее сказать, – он у нее был. Дама закрывала любимого поэта в своей комнате и неделями не выпускала. Еду подсовывала под дверь. Благо там была большая щель. Виталька упрашивал: «Ну, пива-то пустила бы попить! Я сразу вернусь». Сердце женское сжималось от боли, дверь распахивалась. Потом недели две невозможно было загнать поэта назад, в стойло пегаса. Но Виталий был талантливым, интересным поэтом. Пьяниц я никогда не любил, но встречались алкоголики-поэты, к которым я не мог относиться плохо. Виталий – один из них. Какой-то он был беззащитный и в то же время добрый. На титульном листе «Знакомого мотива» написал мне: «…С нетерпением жду твою книжку. Твой Виталий». Это было в январе 1963 года. Виталий Юшкин * * * Прошла, одарив мимолетной улыбкой, В величье своих девятнадцати лет. Прошла по аллее походкою гибкой, Оставив мое восхищенье, как след. И долго я с девами не балагурю, Не вижу других, проходящих легко… Так глянешь на солнце, глаза не прищуря, А после не видишь вокруг ничего. Моим крестным отцом в поэзии был Виктор Бершадский, в то время уже маститый поэт, но он не значился в знаменитых. Жил литературным трудом. Ежегодно издавал по сборнику стихотворений, печатался в газетах, выступал по радио. Читал грамотные стихи, сделанные рукой мастера. О любви, о минувшей войне, о своем городе… Но я ничего из его стихов не запомнил. Кроме Бершадского были и Измаил Гордон, очень тепло отнесшийся к моим первым опытам, Сегрей Александров, Михаил Симаконь. Однажды подошла тихая, даже застенчивая Людмила Гипфрих: - Дай мне три стихотворения. Она сама их отобрала из моей тетрадки. А спустя неделю в газете "Комсомольское племя" (областная молодежка) появилась первая подборка моих стихов. Я эту газету сохранил до сих пор. Публикация дала мне пропуск в объединение. Людмила ГИПФРИХ Дождем умытая Саврань, Но краски смазаны туманом. Как нелегко сейчас соврать И сладить с болью и обманом. Саврань – нелегкий разговор, Саврань – нелетная погода. К груди прижал аэропорт Стальное тело самолета И непогоде не отдаст. Но самолет не обескрылел… В который раз, в который раз Мы не солгали, мы не скрыли Любовь и нелюбовь свою, От безнадежности усталость. Но видишь – летчики встают. До взлета пять минут осталось. Смотри, кончается уже Твоя нелетная погода. Мне предстоит нелегкий жест – Благословение полета. Еще отчаянье прижмет К чужой груди, но крылья будут. Как самолет к земле дождем Был пригвожден – не позабуду. Я привел здесь стихотворение Людмилы Гипфрих, чтобы оно подтвердило мою мысль: она уже в то время писала довольно зрелые стихи. И, помнится, если делала какие либо замечания друзьям по поэтическому цеху, то это всегда было к месту и по делу. Дело не в том, что она опубликовала мои стихи. Просто я в ту пору относился к ней с искренним уважением, хотя старался этого не показывать. И мне даже трудно объяснить, по каким таким критериям я выделил из группы Сергея Александрова, Людмилу Гипфрих, Измаила Гордона. Все получалось, как бы помимо моей воли… Скоро состоялось собрание, где я единогласно был принят в члены объединения. На той самой галерке, где у нас происходили встречи с известностями мира сего, однажды появился студент, дай, бог, памяти, второго курса Одесского университета. Некий Волошко, имени не помню. И уговорил, нас выслушать его. Он написал очень своевременное и политически важное стихотворение. Нескладного высокого юношу пустили на трибуну. И он обрушил на наши головы душераздирающий сюжет. Где-то там, около пивной будки толпиться жаждущий народ, и рядом с ними, кто бы вы думали? – стиляга! Стоит и, понимаете ли, «восьмую кружку пива пьет! А дома мать его старушка свои пожитки продает!» Чувствуете, какой остроты достигает социальный конфликт? Стихотворение было написано по принципу спички, зажженной с обратного конца, где главная мысль вспыхивает в последних строках: «Идет вперед моя держава! Нам в коммунизме надо жить. Стиляги не имеют права По восемь кружек пива пить!» Куда бы еще ни шло, по семь, но по восемь – это уже полный беспредел! В зале раздался хохот. Может быть, сей факт и спровоцировал серьезного Михайлика. Он схватил студента за шиворот, за штаны сзади и спустил с лестницы. Волошко не ушибся, да и не особенно оскорбился, просто не смог осмыслить причину столь невежливого обращения. Этот случай подарил нам "гимн" объединения. Его сочиняли толпой: «Избил Михайлик бедного Волошку, И с лестницы спустил его у низ. И тот катился, как мешок с картошкой, Под литобъедков оголтелый свист». И такой припев: «Волошко, Волошко, Волошко! Будь рад, что не выбили глаз. Ты богом обижен немножко, Волошко. И впредь не ходи на Парнас». Но мне не долго довелось наслаждаться обществом новых друзей. Я, с момента освобождения из лагеря, (1952) рвался в свою Сибирь. И давно бы уехал, но сказал о своем желании отцу, он меня охладил такими словами. «Я старый и больной, ты у меня единственный сын. Мне будет плохо без тебя». Папа умер в 1959 году, а летом 1963 года я уехал из Одессы. Какая-то сила тянула меня неодолимо. Как позднее выяснилось, не зря уехал. Забегая вперед, скажу: жизнь подтвердила правильность выбора. Несколько раз я приезжал в Одессу. Но встречался только с Сергеем Александровым, Михаилом Симаконем, да Юрием Александровичем. Кстати, Симаконь дважды приезжал ко мне в Новокузнецк. Со всеми остальными связи были оборваны. И это несмотря на то, что я помню и люблю их всех всю жизнь. Хотя недавно написал повесть "Я снова иду по Одессе", не могу обойти молчанием, что летом 2004 года побывал у своих друзей. Встречался с Сергеем Александровым, Измаилом Гордоном, Станиславом Стриженюком, Людмилой Гипфрих, Валентином Морозом. Все они стали известными поэтами, Людмила – заместитель редактора "Вечерней Одессы", Сергей издал шесть книг, и "попутно" стал почетным Академиком Украинской Академии медицинских наук… 3. Павел Мелехин Совершенно не помню первую встречу с ним. Ясно, что произошло это в редакции той самой многотиражки, куда затолкал меня зам секретаря парткома треста Кузнецкметаллургстрой» Сергей Никитович Шамин. Но в том не его вина. Это все Евтушенко натворил. Не опубликуй он во французском журнале «Фигаро» свою «Автобиографию рано созревшего молодого человека», и не было бы нужды защищать его ни Леоновичу, ни Глотову, ни Мелехину. А что было бы со мной? Кто же это может знать? Паша работал ответственным секретарем. Высокий, полноватый парень двадцати шести лет от роду, с короткой челкой, едва спускавшейся на лоб, всегда в своем традиционном светло-сером свитере. Он читает мою подборку информации. Правка волюнтаристская. Никакой демократии! Я выглядываю у него из-за плеча: что он там творит. Ему это не нравится. Он макает ручку в непроливашку и излишки чернил сбрасывает через плечо, чтобы таким образом отогнать меня. Капли чернила попали мне на пиджак. Еще сцена. Паша сидит за своим столом, положив подбородок на ладони, слушает женщину, пришедшую искать защиты от своей невестки. Паша – весь внимание. Кажется, и не моргнет. И вот потекла по его щеке слеза, а он не заметил, так на него подействовал рассказ обиженной свекрови. Это Паша – трезвый, как стеклышко. Но когда он выпивал, я его просто ненавидел. Ему совершенно нельзя было пить. А он этого не хотел признать. На Первое Мая в редакции с Пашей пил водку Ваня Ёжиков. Так ему и надо! Другой раз будет знать. Паша окосел, Ёжиков провожает его домой. Сопровождаемый вырывается и в валенках идет по лужам. Ваня тащит его за рукав, пытается увещевать, но где там! Паша вырывается и лупит Ваню по щекам. Прохожий: «Да врежь ты ему, чего ты терпишь!» «Да вы что? Он же поэт!» И Ваня терпел все, что выпадало на его голову. Однажды Паша пил с фотокорреспондентом той многотиражки на берегу Томи. Был жаркий летний день. Два жаждущих пристроились на камешке и, не торопясь, мелкими глотками, поглощали содержимое бутылки, рукавами осушая уста. Там и пить-то нечего, но и тут Паша окосел и попер: «Кто ты такой? Фотовспышка! Куда пошлю, туда и пойдешь!» И в таком роде. А этот «Фотовспышка» все войну в разведчиках ходил, языков добывал за линией фронта. Терпел он, терпел Пашины наскоки, потом резко вскочил, сгреб его в охапку и потащил в реку: «Утоплю гада!» Паша увидел, дело принимает крутой поворот, завизжал: «Спасите!» Но фотокорр не стал его топить, только попку в реке намочил. И поставил буяна на ноги. Тот сорвался и убежал. Но больше всего от водки страдал он сам. Еще до приезда в Новокузнецк, шел по своему Воронежу под парами. Вдруг нетрезвый взгляд оскорбила большая стеклянная витрина. Паша оскорбления не снес, и разбил ее. Получил год тюрьмы. Поэт Владимир Гордейчев вытащил его из каталажки и устроил в литинститут. Однажды пошли они втроем с еще одним воронежским поэтом, преподававшим в то время в литинституте, в ресторан. Взрослые мужи попивают и разговаривают. Паша пил молча, пока ему разговор не надоел. Схватил горчичницу и запустил в лицо преподавателю. Его выгнали из института. Авторитетный поэт долго не мог о нем слышать. Гордейчев вымолил прощение. Однажды Паша, в каком-то турпоходе, по нетрезвой головке, спрыгнул с какой-то скалы, сломал обе ноги…Как-то меня удосужило с ним и с его женой Розой праздновать. Мы поставили у меня на балконе бражку. Паша не утерпел, выкушал ее незрелой еще. Гонялся за моей женой до тех пор, пока она не отдала ему всю эту бражку. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что из всех встречавшихся на моем пути поэтов, Павел Мелехин был самым талантливым. Однажды он получил телеграмму от Егора Исаева. Тот требовал, срочно предоставить рукопись сборника стихов для издательства «Советский писатель». Паша тут же уволился и стал работать над рукописью. Писал иногда по шесть стихотворений в день. Причем стихи были отличные. Первую книжку «Моими глазами» Паша прислал мне из Москвы, Вторую – из Воронежа, третью опять из столицы, а четвертую я купил уже после его смерти. Паша все время продолжал пить. И под парами стал продавать рукописи стихов графоманам. Те печатали его стихи под своей фамилией. Однажды Паша забыл, что продал несколько стихотворений, и отдал их в печать. Его обвинили в плагиате, потому что купивший стихи, опубликовал их раньше. Многие его стихи я помню наизусть, потому что их забыть невозможно. Вот такое для примера. Спешим в маршрутах, как будто гонятся За нами лешие налегке. В глухих чащобах мне спать приходится Порой с девчонкой в одном мешке. Я распаляю костер по качеству Превосходящий любой закат. И он дрожит. А девчонке кажется, Что я дрожу с головы до пят. Она спокойно и вразумительно Зовет меня после чая спать. Я начинаю дрожать действительно И лезу в спальную благодать. А там погода стоит ташкентская: Вползаю в самую теплоту. На косы мягкие, косы женские Я чуб отчаянно свой кладу… Безлюдье… Небо синеет слева, Туман упал и костер погас. А мы, как будто Адам и Ева. И все начнется лишь после нас. (Из книги «моими глазами) Я не выбирал «самое-самое» из его стихотворений. Их так много, и в то же время эти стихи невозможно рассчитать на первый-второй. Вот, скажем. «Я с татаркой живу. На двоих Все у нас – ликованье и лихо./ Я не мщу ей за предков своих/ За татаро-монгольское иго…» Сочные, упругие строчки, полные иронии и самоиронии прочно удерживаются в памяти. Книжки, изданные в шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годах, обветшали. И я боюсь, что это богатство может быть утеряно. «В дыре, отделанной под кедр, И Пушкин взвыл бы, верно,Где я творил не письма к Керн, А этикетки к керну …» Однажды мы с женой прочли в «Литературной газете» в маленькой рамочке извещение о смерти поэта Павла Мелехина. Мы в смятении, а Паша в это время жил себе в Воронеже и улыбался: это он сам себе устроил такой «праздник». Мы с ним работали вместе всего-то около года. Но общение было плотным. Однажды он пригласил меня с собой читать стихи в книжном магазине, в центре города. Возвращались вечером, километра два шли пешком. Говорили о газете, о материалах на завтрашний день, о каких-то пустяках. И вдруг он, как-то так неуклюже, словно обронил: «Тебе надо писать стихи». Именно в то время я их и перестал писать. А Паша вскоре уехал, я ушел в другую газету. Но этот год – в «Металлургстрое» мне больше всего памятен именно тем, что там работал Павел Мелехин. Михаил Беркович. Ашкелон, 78641, ул. Гистадрут, 28, кв. 32, Израиль. Michael Brrkovich, str. Hhistadrut, 28/32, Ashqelon,79641, Isdael | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
