— Мущина, проводите даму до дома... пжаста!

Я даже не сразу понял, что это ко мне. «Дама» довольно-таки сносно стояла на ногах, но её явно терзали какие-то смутные сомнения. На ней было серое пальто с серым воротником и такая же шапка. Темно было, и всё казалось серым. Нет, не всё. Моя чёрная телогрейка не казалась серой.

Я стоял у подъезда в кроличьей шапке-ушанке с одним распущенным ухом, голубых трениках с вытянутыми коленками и в осенних сапогах со сломанными молниями. Было прохладно, и я сгорбился, засунув руки как можно глубже в рукава телогрейки. Я не просто стоял. Я выгуливал собаку. Ну как выгуливал! Кобель сам прекрасно делал все свои дела где-то в темноте, моей задачей было только свистнуть, когда коленки начнут трястись от холода.

Если подходить формально, то я действительно был единственным мужчиной в поле зрения. Ладно бы ещё в субботу, но в двенадцать часов ночи зимой во вторник нормальному мужчине вообще без надобности морозить яйца, круглосуточных ларьков-то тогда ещё не было.

Другое дело я. У меня была собака. Большой кобель немецкой овчарки. И его нужно было выгуливать. Вот только мужчиной меня назвать можно было с натяжкой. Весной мне должно было исполниться пятнадцать. Впрочем, в темноте этого было не видно.

— Ну мущина! — дама притоптывала ножкой на дорожке, что шла мимо нашего дома. — Я боюся одна дальше идти!

Я оторвался от важного занятия — подпирания железного столба, поддерживающего козырёк подъезда, и неуверенно сделал шаг навстречу.

Район наш построен прямо среди соснового бора. Редкие пятиэтажки утопают почти по самую крышу в волнах сосновых макушек. Когда смотришь из окна пятого этажа, то перед глазами сплошная зелень, а где-то за ней три трубы ТЭЦ-девять. Если дым из них наклонен вправо — значит, ветер северный.

Натоптанная дорожка проходила мимо нашего дома, где, кстати, было почти светло от почему-то ещё целого фонаря, и сразу углублялась в тёмный и дремучий сосняк.

«Проведу тётку до дому, чё уж...» — подумал я и приблизился.

— Ой! Как хорошо, что вы мне попались, мущина! — дама умело просунула руку под мой плотно прижатый к боку рукав. — А то я боюся одна! Ой! Мама!

Она подпрыгнула и повисла на мне, как на баобабе. Да, пусть будет на баобабе. Баба на баобабе.

— Фу! Нельзя! — я цыкнул на кобеля, который по обыкновению бесшумно выпрыгнул из темноты. Тот сразу потерял к бабе всякий интерес.

— Это ваша собака? — баба слезла с баобаба. — Какая умная! Она нас защитит?

Я кивнул, и торчащее вбок ухо шапки щёлкнуло меня хлястиком по носу.

Мы зашли в лес. Женщина была мне примерно по плечо. Её сапожки меленько вонзались каблучками в утоптанный снег, мои расстёгнутые сапоги безбожно скользили, и я по всегдашней привычке не шёл, а ехал на них, как на коньках. Мне было трудно подстроиться под её короткие шажки, я спотыкался и поскальзывался, мы дёргались, как пара необъезженных лошадей, ударялись плечами и отскакивали друг от друга. Тётка пыталась что-то рассказать, но сбивала дыхание и все силы тратила на то, чтобы не отцепиться от моей руки. Я понял только, что шла она с какого-то дня рождения.

Наверное, со стороны мы были похожи на мать и сына. Хорошо, что никто не видел это со стороны. Точно так же встречал я мать после ночной смены, дожидаясь последнего трамвая, точно так же держала она меня под руку, только ходили мы по освещённой улице, я был в зимних нескользких ботинках, брюках с начёсом и дублёнке. И шли мы в ногу.

Дорога шла вдоль высокого забора детского садика. Летом мы с пацанами ловили здесь отличных разноцветных стрекоз, привязывали к их жопам нитки и запускали в небо, как воздушные шарики. А ещё лазили в садик воровать ранетки, а сторож гонялся за нами с длинной палкой с торчащим на конце гвоздём.

Забор этот стыковался с примыкающей под прямым углом низенькой оградой третьей школы. До школы было идти две минуты, но я в ней не учился, потому что мать говорила, что она для идиотов. Почти все мои друзья учились в третьей школе, и часто по вечерам вот в этом самом заборном углу идиоты жгли костёр, жарили голубей и рассказывали похабные анекдоты.

Постепенно походка стала более-менее ровной, и мы не болтались уже по дорожке, как пара подвыпивших матросов. Только колени начали коченеть под тонкой продуваемой тканью. Я глубже засунул руки в рукава телогрейки и ещё больше сгорбился.

Справа была горка. Захотелось рвануть, что было духу, взлететь на вершину и лихо скатиться вниз на ногах. Горка была естественная, что для нашего города, расположенного на ровной местности, являлось достопримечательностью. На горе стояла пятиэтажка. В начале зимы из окна квартиры на первом этаже вытягивался шланг, и горку долго и тщательно заливали. По вечерам целые толпы наших и пришлых пацанов и девок всех возрастов веселым и неустойчивым паровозиком без устали и со смехом лихо катались с горы, рассыпаясь внизу на отдельные падающие в снег элементы. Было так весело, что никто никогда не конфликтовал, даже если кому-то случайно разобьют губу или оторвут пуговицу.

А прошлой зимой мы долго катались по очереди с горы верхом на найденном на помойке кинескопе от телевизора. Эх, как мы летели! Вылетали прямо на эту дорогу, по которой сейчас шли с тёткой.

— Дебилы! Он же взорвётся! — сказал дядька, которого я чуть не сбил с ног.

Это было ценное предупреждение! Мы прислонили кинескоп к дереву и кинули кирпичом. Эх, как бабахнуло! Вот это классно было!

Дорога раздваивалась. Направо можно было выйти к магазину, где на входе стояли прекрасные стеклянные конусы с соками и аппарат с газировкой. Двойной грушевый за восемь копеек — вот это был кайф в жаркие летние деньки!

Ещё там продавали колбасу по талонам за два-двадцать и два-девяносто, молоко за пятьдесят копеек в литровых бутылках с золотинковыми крышками, хлеб за двадцать две и всякие прочие нужные и вкусные вещи. Чаще всего хлеб добирался до дома с начисто сгрызенной коркой.

Но мы пошли налево. Вдоль садика. Здесь я почти каждый вечер гонял на санках, запряжённых моим псом. Мы летели быстрее ветра вокруг садика, потом через двор третьей школы, где дворники редко чистили снег, и вот уже снова подъезжали к дому с другой стороны. А иногда мы выезжали на дорогу. Это была тихая улочка, машин на ней почти не встречалось, зато укатанный снег никто никогда не чистил. За этой дорогой жил мой одноклассник Черняев. У него тоже была собака — колли, и мы целыми часами гуляли по территории онкологической больницы, трепались о том, о сём, а собаки наши без устали носились вокруг и бесились до полного изнеможения.

Тут дорога осветилась редким светом из окон дома, мимо которого мы проходили. Забор садика ушёл налево, тётка повела меня прямо. Там, через очередной сосняк, оставался только один ряд домов. И дальше трамвайная остановка, но не та, на которой я встречал мать. Сюда не ходила «семёрка».

Мы прошли мимо двух домов, стоящих в одну линию, и повернули налево. Я понял, что пришли. Тётка остановилась возле среднего подъезда. Ну всё! Щас домой побегу и спать!

— Подожди немного... — морда у тётки даже сделалась печальной, — я не могу сейчас домой... Не бросай меня...

И она закурила «Стюардессу». Мать тоже курила «Стюардессу» или «Ту». А много позже перешла на «Приму» и «Беломор». Я стучал зубами. Думаю, было слышно. Мой кобель, как ни в чём не бывало, шлялся по окрестным кустам.

— Я писать хочу! — сказала тётка.

«Я тоже, — подумал я, — и вообще, иди домой и писай! И я пойду.»

Но тётка не пошла домой, а присела возле подъезда за лавочкой. Послышалось долгое журчание.

— А чего он смотрит?! — кобель вышел из кустов и с любопытством уставился на писающую девочку, и та завопила истошно и даже истерично. — Чего он смотрит?!

Я недоумевал. Ну смотрит, ну и что? Я же смотрю, но это почему-то никаких эмоций не вызывает. Зачем так истерить по поводу животного?

— Пойдём лучше в подъезд, — сказала облегчившая душу дама, подтягивая какие-то свои многочисленные колготки.

Мы поднялись на третий или четвёртый этаж. Я был готов на всё что угодно, лишь бы согреться.

— Обними меня! — пальто, которое она расстегнула, было на самом деле серым, теперь, в свете неяркой подъездной лампочки, это было видно. Воротник, шапка, сапоги, колготки — всё тоже было серым. Серой была и кофта под расстёгнутым пальто.

Я стоял на одну ступеньку ниже площадки, она на одну выше. Между нами были кривые ободранные перила, но лицо её оказалось на одном уровне с моим. Я подумал, и протянул под пальто озябшие руки. Там было тепло! Тётка прижалась ко мне, а точнее, к перилам. Я не особо шарил под пальто, но точно помню, что нащупал талию. Тётка была нежирной. Ей было, наверное, лет тридцать пять-сорок. Прямо перед моими глазами вздымались титьки, очень хотелось их пощупать, но я не решался.

Тут я почувствовал её руки под своей телогрейкой. Там была только дырявая майка. Руки быстро успокоились, замерев в замке на моей спине. Хотелось в туалет.

Что делать дальше, я не знал. Женщина ничего не говорила, а сам я ничего делать не решался. Может быть, увести её ко мне домой? Мать сегодня в ночную, дома никого. Брат служил в то время в Бахчисарае. Удачно сложилось. Но я не знал, как предложить.

Тётка воняла перегаром, табаком и периодически тихо то ли кряхтела, то ли стонала. Тёте Полине тоже лет сорок, но она вдвое толще. По воскресеньям я катаюсь с отцом на лыжах. Он живёт в другом конце города, рядом начинается лес. Я приезжаю с лыжами на трамвае, потом иду пешком два квартала. Потом мы часа два-три катаемся на лыжах и на обратом пути заходим к нему домой. Там Тётя Полина уже ждёт. Руки у неё в белых пятнах и лицо тоже. Но от неё никогда не пахнет перегаром или куревом, а всегда сдобными булочками. Когда мы возвращаемся, усталые и мокрые, уже готов пирог с брусникой, сдобное печенье или какие-нибудь другие вкусности. Вещи сохнут на батарее, я с удовольствием уплетаю всю эту вкуснятину, а тётя Полина улыбается и всегда подкладывает мне ещё. Она расспрашивает об успехах в школе, всегда ласковая, не орёт как мать и ничего не заставляет делать. Я бы даже жил у тёти Полины, но отец частенько хмурится или о чём-то спорит с ней, а иногда уходит вместе со мной. Я еду домой, а он не знаю куда.

— Поцелуй меня... — сказала тётка.

Из наших только Черняев по-настоящему целовался. Потому что у него была Светка. Они даже на переменах умудрялись целоваться на подоконниках. Я завидовал, потому что Светка была красивая. А однажды - Черняев рассказал на очередной нашей прогулке с собаками - Светка пришла к нему домой, когда никого не было, они легли на диван и разделись.

— А дальше что? — спросил я с замиранием сердца.

— А ничего, — ответил Черняев, — не стал я. Подумал, и не стал. Рано ещё.

Вот это я не понял... Как можно раздеться и остановиться?

— Ну поцелуй же, ну!

Я зажмурился и приблизил губы к её губам. Было противно. Из её рта воняло куревом. Когда её язык шуровал внутри моего рта, меня чуть не вырвало. Стало почти так же хреново, как будто я снова в первый раз пробовал курить.

Примерно за год до этого мне случайно попалась «Сказка о Маруфе-башмачнике» из «Тысячи и одной ночи». Был там один момент, который я долго не мог забыть.

«И Маруф обнял жену, и прижал ее к себе, и стал мять ее в объятьях, и прижал ее к груди, и сосал ей губы, пока из них не потек мед.»

— Ты бы стал сосать губы, пока из них не потечёт мёд? — спросил я Черняева.

— Ну, там уже без разницы будет, — глубокомысленно ответил тот.

Запах от тётки явно нельзя было назвать медовым. От него мутило.

— Пойдём выше, а то вдруг соседи увидят, — женщина поволокла меня наверх.

По пути я незаметно и тщательно отплёвывался. Чуток полегчало. На площадке пятого этажа было темно. Вообще, странно тётка себя вела, как будто это не её подъезд. Не сказала, мол, вот моя квартира, но туда нельзя, потому что там больная бабушка. Или злой муж. Или что-то в этом роде. Ни разу не сделала движения в сторону своей квартиры. Мы просто торчали на этажах, как школьники. Я несколько раз просился домой, но тётка скулила и умоляла остаться.

На пятом этаже её язык оказался у меня за щекой уже без разрешения. Перила между нами исчезли, и я упирался в живот тётке яростно и нетерпеливо. Но никаких действий не предпринимал, а только следовал тёткиным просьбам. А она больше ничего не просила. Сильно хотелось отлить, и болели яйца. Противные губы продолжали прижиматься к моим. Я по инерции шарил руками под кофточкой, но дальше талии и поясницы мои запросы не простирались. Тётка было худощавой. Как тётя Ира по комплекции.

Тётя Ира — это лучшая подруга матери. Иногда мать говорит людям, что это её сестра. Она живёт в соседнем городе. Мы раза два в год ездим к тёте Ире в гости. Садимся в трамвай «тройку» вот на этой остановке, которая видна сейчас в запылённое окошко подъезда, едем около получаса до станции «Майск», потом ещё примерно столько же на электричке до остановки «Зелёный городок». Странно, почему мы садимся в «Майске»? Ведь до вокзала ближе. Наверное, потому что до вокзала можно добраться только на автобусе, а он ходит редко, всегда полный, до него идти дальше, и проезд стоит шесть копеек, а на трамвае три. Но неважно... От «Зелёного городка» идти пешком минут двадцать мимо покосившихся двухэтажных деревянных бараков, обитых облупленными, местами прогнившими досками. Но тётя Ира живёт в пятиэтажке. Нет, в четырёхэтажке! У них почему-то почти все панельные дома четырёхэтажные.

Когда мы подходим к дому через пустырь с вкопанными металлическими столбами для сушки белья, нас уже обычно замечают из окна второго этажа и машут рукой.

В квартире тёти Иры пахнет чистотой. Всегда. И сама она пахнет чистотой, и сын её Вовка. Вовке уже под тридцать, но он всё равно Вовка. Это здоровенный парень с густыми, чёрными как смоль волосами. Он заикается, и когда садит меня маленького на колени и начинает расспрашивать об учёбе, то это обычно затягивается надолго.

У Вовки есть замечательные настольные электронные часы с большими зелёными цифрами. Он всегда даёт мне с ними поиграть, и я с восторгом рассматриваю яркие светящиеся точки.

Угощают обычно голубцами. Я капусту не ем, она склизкая, а выковыриваю из листьев начинку. Разговоры чаще всего сводятся к теме, когда женится Вовка. Вовка отмахивается и смущённо хихикает.

Он не женится. Никогда. Через десять лет его увезут на «скорой» с сердечным приступом, но до больницы не довезут. Тётя Ира протянет ещё лет пять и тихо уснёт в своей одинокой квартире.

— Всё, мне домой надо, — я решительно оторвал липкие губы от своих.

На этом решимость моя иссякла. Домой на самом деле хотелось неимоверно, но остатки любопытства всё ещё сдерживали. Вдруг будет что-то более серьёзное? Я боялся, что тоже будет противно, поэтому сам стеснялся проявить инициативу, но если бы тётка сказала: «Трахни меня», как командовала до этого, то я бы, наверное, не смог отказать... Хотя, вполне возможно, что у меня не получилось бы.

Но на этот раз моё желание уйти неожиданно не вызвало протеста. Как будто кошка, которая наигралась с мышкой, тётка решила дать мне свободу. А может быть просто поняла, что от меня не будет толку.

Я неуверенно двинулся вниз по лестнице. Тёмный силуэт стоял не шелохнувшись. Я боялся, что она окликнет меня, и придётся возвращаться, ведь взрослых нужно слушаться, но ничего такого не произошло. Я с облегчением вдохнул морозный воздух и начал яростно отплёвываться. Кобель шлялся где-то по окрестностям.

— Изор! — крикнул я.

Тот мигом появился откуда-то из леса.

Я бежал, широко размахивая руками и делая гигантские длинные шаги по скользкой дороге. Небо разъяснилось, появились звёзды, и стало значительно холоднее. Я тяжело дышал, но трясся при этом то ли от холода, то ли от схлынувшего нервного напряжения.

Дома я отчаянно пытался избавиться от противного запаха с помощью зубной щётки и пасты «Поморин». Казалось, это невозможно. Меня всё ещё мутило, яйца всё ещё болели. Было уже два часа ночи. Я бухнулся в кровать, но долго не мог заснуть.

— Ну и правильно! — сказал Черняев на следующий день. — Ещё бы заразу какую-нибудь подхватил.

Я кивнул. Всё правильно он говорит. Рассудительно. Всегда решает рассудком, что можно, а что нельзя. И всегда прав.

Но что бы было, если бы я привёл её домой?..