Историю эту рассказал мне отец, офицер легендарного «СМЕРШа»…

Ударная гвардейская армия, в составе которой в подразделении контрразведки воевал он, в ту пору старший лейтенант Иван Васильевич Хохлов, освобождала от немецко-фашистских захватчиков территорию Латвии, брала Ригу, куда он и был вскоре направлен в расквартированный там штаб III Прибалтийского фронта.

В отличие от других освобожденных от врага городов Рига встретила его неповрежденными зданиями ратуши и собора Святого Петра, мощенными узкими улочками, хранившими поступь гулких веков и столетий, да размеренной городской жизнью, будто не затронутой войной. Этому городу, благодаря стратегическим талантам наших полководцев, удалось избежать участи многих городов, разрушенных буквально до основания, – он остался практически невредимым, хотя бои кругом шли нешуточные: на подступах отца тяжело ранило. Гипс сняли, но он, поскольку рана еще давала о себе знать, носил тросточку, которую вручил ему одновременно с орденом Красной Звезды лично начальник управления «СМЕРШ» III Прибалтийского фронта.

Стояла поздняя осень 1944-го года, но здесь, в Прибалтике, тепло было, как летом где-нибудь в Нижнем, откуда он был родом. Разлапистые платаны еще не скинули свою листву, и лишь по ночам было сыро и холодно. По ночам узкие улочки будто вымирали, и только тяжелая поступь военных патрулей звучала гулко и угрожающе. Дождь накрапывал мелкий, промозглый … осенний. И во всем этом присутствовала некая подспудная тревога, некая скрытая угроза. Да и в настроениях местного населения хорошего не ощущалось тоже. Видимой неприязни, конечно, никто не выказывал, однако и радушия, сердечности и той непередаваемой радости, которую испытывали к своим освободителям русские, здесь не было и в помине, а было какое-то равнодушие, безразличие, что ли…

По сообщениям агентуры и данным разведки в окрестностях еще бродили разрозненные группы недобитых фашистских подразделений, на хуторах и в окрестных лесах укрывались бывшие полицаи, каратели, а в самом городе действовало националистическое подполье. Вот со всей этой нечистью и боролась контрразведка, обеспечивая безопасность тылов армии и фронта.

Здание, где располагалось фронтовое управление «СМЕРШ», стояло неподалеку от Старого города, на западном берегу Даугавы, и представляло собой особняк в духе Ганзейского союза – двухэтажное, мрачное, с небольшими окнами-бойницами, приспособленное, скорее, не для жилья даже, но для длительной обороны. Ну и охранялось оно соответственно: круглосуточную вахту здесь несли автоматчики, в саду была развернута зенитная батарея, а в двух-трех минутах ходьбы находились казармы спецбатальона НКВД. Однако, несмотря на это, в безопасности не ощущал себя здесь никто, а работать-то было надо, надо было планировать операции, работать с агентурой, изобличать и ловить абверовских агентов и гитлеровских пособников... Тяжелая это была работа, порой без сна и отдыха, с риском для жизни, но … люди работали, потому что это была их война, а на войне, известно, как на войне!

В одну из таких промозглых осенних ночей отец прибыл с задания и по привычке потянул из «виллиса» свой автомат и … прозвучал выстрел: автомат, видно, спуском зацепился за что-то, и пуля просвистела у его виска, да так близко, что даже след сажи оставила. На звук выстрела прибежали дежурный, начальник караула и еще несколько офицеров.

– Дурная примета, – сказал кто-то.

Отец, ощущая подкатившую к горлу тошноту и слабость в коленях, поспешил подняться к себе. Коллега-капитан, дородный мужик, родом откуда-то из-под Вятки, достал из загашников бутылку «Столичной», которую, видно, приберегал для особого случая, и со значением выставил ее перед отцом.

– Ну, выпьем, старлей, за твое второе рождение! Ты, наверное, в рубашке родился: теперь доживешь до ста лет!

Как водится, выпили, закусили американской тушенкой, «вторым фронтом», как ее называли. Капитан закурил.

– Не поверишь, Иван, – вдруг разоткровенничался он (что в среде особистов случалось нечасто), – а я ведь заговоренный… Нет, не в прямом смысле. Просто с детства за собой замечал… Ну, скажем, как-то шли мы с пацанами из школы, зима была лютая, дорога длинная, верст десять, не меньше, а одеты были … сам знаешь, как. Вот и решили идти напрямки, не к мосту, а через реку. Речка эта была … тьфу, шириной метров десять, гранату легко перекинуть можно, однако быстрая, коварная. В ней и летом немало народу тонуло, а зимой… Словом, не разглядев под слежавшимся настом стремнины, я и еще двое ухнули туда с головой. Один из нас пошел ко дну сразу, ну а мы с другим долго барахтались, обламывая тонкий лед (товарищи-то наши со страху бросились наутек и, как потом выяснилось, даже взрослым ничего не сказали). В конце концов, я остался один… Не помню, не знаю, кто мне помог, но только ближе к утру очнулся я уже в избе лесника и, не поверишь, даже банального насморка не заработал!

– Да, повезло, – согласился отец.

– Или еще вот, – продолжал капитан, – тогда мне уже лет двенадцать было. Помогал я как-то пасти колхозное стадо, работенка, сам знаешь, не пыльная – стадо небольшое, буренки, знай себе, пасутся да травку жуют, но был там бычок бурый, проказливый, как козел. Любил он от стада отбиться и гулять сам по себе, этакая зараза! А леса у нас гиблые: пропасть может божья тварь ни за что – либо волки потравят, либо в яму или овраг какой угодит … словом, уйдет – не сыскать… Ну, я, конечно, за ним: обыскал все кусты на опушке, потом зашел в лес поглубже. А кругом малины тьма, видимо-невидимо! Я и отвлекся, конечно, на время… Вдруг слышу: ширкание и сопение какое-то рядом – ну, точно мой проказник! Шасть туда и … нос к носу столкнулся с медведем (он тоже малину жрал и, как и я, чересчур увлекся)! Огромный такой Топтыгин, я таких и не видывал больше. Бежать поздно, да и ноги у меня одервенели в миг. Но, видно, из нас двоих не я оказался самым робким: Топтыгин как ломанулся в чащу, только треск стоял, а по пути все кусты и траву калом с кровью изгадил. Словом, слабое сердце у него оказалось…

– Что же стало?

– А-а, – протянул капитан и усмехнулся, – обоср…ся и издох. Тушу его после охотники отыскали, шкуру ободрали и продали, ну а мне за мой «подвиг» подарили старую берданку. Коров я после этого случая больше не пас, в лес в одиночку тоже заходить побаивался, но в районе ко мне стали относиться с уважением…

– Или вот еще случай… Пошли мы под Нарвой в атаку. Оборона там у немцев хлипкая была. Да вот незадача – засел у них там на одной высотке пулеметчик и так охаживал нас, что пришлось залечь. Попадали кто куда: кто за кустиком укрылся, кто за камушком, а кто просто так … мордой в грязь, ну а я и еще трое – в воронку от разорвавшегося снаряда – условия, в сравнении с другими, прямо-таки курортные. Лежим себе, покуриваем да байки разные травим для поднятия духа, ждем, когда артиллерия наша или снайперы разберутся с этим самым фашистом, а кругом искореженные патронные цинки раскиданы, лохмотья всякие, изорванные в клочья фотографии, планшеты какие-то, шинели … ну, видать, накрыло тут кого-то. Не знаю, уж как долго лежали, но вдруг раздалось этакое чуханье, словно у тетеревов на току. Это немцы начали мины кидать. Забеспокоился было я, хотя всем известно, что снаряд в одно и то же место не падает, и, как оказалось, не зря! Вскоре долбануло так, что у меня в глазах потемнело, я даже на какое-то время слышать перестал, а когда пришел в себя ... жуть! Из всех только я в живых и остался, и опять – ни одной царапины!

– Повезло, – вновь согласился отец.

– Да как же так, Ваня, – вскричал капитан, – сам помысли: столько народу вокруг меня бог прибрал, а мне хоть бы хны! Просто несправедливость какая-то!

– А ты крещеный?

Капитан отмахнулся:

– В церковь никогда не ходил, в бога не верую…

Но стал замечать, – пояснил он, – когда строил своих бойцов перед боем, всегда точно знал, кому суждено не вернуться…

– Как это? – не понял отец.

– Ну, знаешь ли, я этого объяснить не могу… Просто вижу это, и все! Что-то в лице вижу … ну, тень, что ли… и, поверь, чутье это меня никогда не обманывало!..

После этого разговора прошло несколько дней. Отца пригласили в госпиталь на комиссию… Сухопарый седовласый медмайор внимательно изучил рентгеновские снимки, медицинскую книжку с историей болезни и, приказав снять сапог, долго и осторожно ощупывал раненую ногу.

– Ну, батенька, скоро вы бегать будете! – резюмировал он и, удовлетворенно крякнув, написал красным в медкнижке: «Практически здоров!» – и кивнул хорошенькой медсестре: – Зовите следующего!

Потом они долго гуляли по аллеям старого парка, и столетние платаны осыпали их золотыми и красными листьями, и листья шуршали у них под ногами… и золотоволосая медсестричка, всякий раз ставя свою изящную ножку рядом с правой ногой отца, пыталась поймать его взгляд… Они молчали, потому что говорить, в сущности, было не о чем – шла война, гибли люди и, хотя в окончательной победе уже никто не сомневался, их собственные судьбы пребывали в тумане. Что было, что будет сейчас не имело значения…

Впереди замаячили две фигуры… Что за люди и что было делать им, двум молодым мужчинам, штатским, в пустынном парке, на окраине города? Когда те приблизились и у одного под распахнутой полой длинного кожаного пальто блеснул ствол немецкого автомата, отца осенило – бандиты! Со сноровкой, выработанной за годы войны и отточенной на спецподготовке , быстрым, почти неуловимым каким-то движением он выронил трость, расстегнул кобуру и обратным таким же движением поднял перед собой правую руку, уже вооруженную «ТТ».

– Стоять! – охрипшим вдруг, незнакомым голосом приказал он. – Кто такие? Стрелять буду!

Длиннополый, с автоматом от неожиданности присел даже, второй побледнел так, что круглое лицо его на фоне быстро темнеющего ландшафта уподобилось маске некоего трагического актера, совершенно белой и лишенной всяких иных чувств, кроме скорби… Через миг все замелькало, как в калейдоскопе: раздался треск «шмайсера» – пули прошли мимо, потом отец выстрелил, потом еще и ... еще, потом … впереди уж никого не было, только рассеивался пороховой дымок да сбитая с ветвей листва медленно, кружась, опадала на землю. Отец взглянул на «ТТ» – затвор был заклинен, а в обойме оставалось еще пять патронов… Что ж, если оружия не было, могло быть и хуже!

Вечером того же дня отец вновь поделился своими злоключениями со знакомым капитаном, как стрелял, как заклинило пистолет, как потом подоспела подмога в лице сержанта и четырех бойцов комендантского патруля, как прочесывали кусты и как, конечно, никого не нашли. Но на сей раз тот слушал рассеянно, думая о чем-то своем, а после, махнув рукой, сказал как-то трагически:

– Да ну ее, эту судьбу-индейку! – а после спросил: – А где твоя трость?

Только сейчас отец вспомнил о ней, но бежать и искать ее в ночном парке было глупо.

– Не горюй, старлей, – успокоил его капитан. – На, вот, возьми и от меня подарок! Уж этот не даст сбоя! – и вручил ему трофейный «Вальтер», которым, как все знали, изрядно дорожил.

– Да что ты, что ты! – попытался урезонить его отец. – Тебе он и самому нужен!

Капитан странно, загадочно как-то усмехнулся:

– Да нет, мне он больше не нужен, – категорически заявил он и более не добавил ни слова.

Отец, как мог, поблагодарил, и они оба взялись за работу…

За работой отец вскоре забыл о недавнем происшествии, о подаренном «Вальтере» и «заговоренном» капитане и … даже о золотоволосой медсестричке забыл тоже: из десятков стопок фотографий следовало отобрать фотографии тех, кто подпадал под словесные описания военнопленных и перемещенных лиц, а также абверовских агентов, пойманных и давших согласие работать на советскую контрразведку, следовало тщательно изучить десятки личных дел, перерыть килограммы бумаги… Отцу нравилось всматриваться в лица незнакомых ему людей, в обычные, скажем так, в большинстве своем лица, лица мужские и женские, за которыми стояли неведомые ему судьбы, зачастую судьбы изломанные, искалеченные, отягченные предательством или кровью… Однако сегодня он работал без привычного энтузиазма, монотонно просматривая папки с документами. И так до утра…

А утром, часов около шести, вновь произошло непредвиденное: в тот самый момент, когда капитан поднялся из-за стола, чтобы выключить верхний свет, комната, где они находились, вдруг начала медленно, как показалось отцу, наполняться удушливым дымом, а потом … некая страшная сила оторвала его от пола и с легкостью выбросила на улицу через окно, через которое и мальчишке было бы трудно пролезть! Отец упал со второго этажа, но остался цел и невредим, а после подоспевшие саперы еще долго выносили на руках обезображенные тела советских офицеров, включая и «заговоренного» капитана... Он еще дышал, но было видно, что часы его сочтены. Увидев отца, он узнал его и слабеющим движением поманил к себе…

– Я знал, я знал, Ваня, – прерывистым голосом сообщил он, когда отец над ним наклонился. – Видел свое отражение в зеркале. Видно, кончилось мое «везение»… Ну а ты, старлей, жить будешь долго, верно тебе говорю!

Как потом выяснилось, в здании был заложен мощнейший фугас, который был дистанционно подорван в нужное время. Здание было разрушено до основания, и все, что в нем находились, погибли. Погиб и «заговоренный» капитан, а мой отец, которому он предрек долгую жизнь, в действительности жил долго и, как мне представляется, счастливо. Он продолжал воевать, в 1945-ом был направлен в Корею, а в 1947-ом году, демобилизуясь из армии, подарил свой «Вальтер» боевому соратнику – Николаю Алексеевичу Душину, впоследствии генерал-полковнику, начальнику 3-го Главного Управления КГБ СССР.

Вечная всем им слава и память, нашим солдатам, погибшим и выжившим в то военное лихолетье!