Самолет разбился вдребезги. Славка сидел и плакал. Теперь ему нужны были родители, иначе, где взять новый самолет? Он покрутил в руках обломки деревянного истребителя. Крылья отлетели окончательно. До дня рождения далеко, сейчас только февраль. Можно было, конечно, попробовать починить его в третий раз, но как? Еще и друг Ленька ушел. Насовсем. Его усыновил один танкист с женой. Даже шлем принес настоящий, боевой, грязный. Ленька в нем был, как головастик. Славка вытер слезы рукавом рубахи, решил не плакать, летчик должен быть бодрым и веселым. Надо только родителей себе найти, они купят новый железный самолет.

Тот истребитель, что разбился, Славке на Новый год подарил Дед Мороз, большой, толстый, с красным носом, в кумачовом халате, с белой ватной бородой, в валенках дворника Терентьевича, надетых на ноги поварихи Марии Петровны. Он узнал ее ноги по широким розовым коленям, которые выглядывали между полами длинного халата во время пляски. На коленях было много ямочек, будто кто-то много раз совал детский палец в густое тесто. Дед Мороз из-под бороды поздравлял детей громким надрывным голосом, а его большие руки пахли ванилью, как праздничные пироги. В подарке еще было американское печенье и вкусные мандарины, шкурки от которых они с Ленькой долго таскали в карманах штанов, запах напоминал им о празднике.

Славка снова заплакал: ни Леньки, ни самолета, ни праздника. Если бы пришел к ним в детский дом какой-нибудь летчик, выбирать себе ребенка, он кинулся бы к нему и закричал: «Возьмите меня! Я тоже хочу быть летчиком!» Потом он представлял себя на аэродроме, рядом с настоящими самолетами, слышал строгие летные команды: «Контакт! Есть контакт! От винта!»

– А ну, брысь отсюда! Повадился по углам прятаться, – прикрикнула на него шумная нянька Раиса, сгребла одной рукой деревянные обломки истребителя с пола и сунула Славке в руки. – Не горюй! Терентич починит. Иди поешь, смотри, какой худой стал!

Он, действительно, был худой, неказистый, руки висят, как грабли, колени вечно разбиты, на них то шершавые корки нарастут, то зеленка намазана. И нос здоровенный, взрослый. Всем, кто на него смотрит, кажется, что ребенок вот-вот заплачет. За это его воспитатели в детском доме жалеют, не обижают. Летчик, наверно, не захочет его брать, зачем ему такой нелепый ребенок?

Славка не всегда жил в детском доме, всего три года. До войны у него был дом, он это точно знал, потому что, засыпая, часто вспоминал просторный светлый палисадник с недозрелыми виноградными кистями высоко над головой, кружевную пятнистую тень на белом столе и мужчину в кителе, который подбрасывал его лихо и высоко, приговаривая весело:

– Это кто полетел? – И тут же сам отвечал, – летчик полетел!

Кто это был? – не мог вспомнить Славка, – летчик, наверно.

 

Прошел месяц. Славка грустил и терпел одиночество до тех пор, пока в детском доме не появились «родители». Вездесущая нянька Раиса сообщила, что люди хотят посмотреть на детей и выбрать себе мальчика. Может быть, если бы Славка не знал этого, или был бы занят чем-то, то не обратил бы внимания на приход этих людей, но в тот момент он посчитал, что необходимо действовать, как на войне – быстро и решительно. Сбегал хорошенько умылся, причесал свои непослушные вихры и, когда мужчина с женщиной, приветливо и смущенно улыбаясь, вошли в дверь игровой комнаты, Славка даже не разглядел их как следует, бросился в атаку с криком «Мама!», обнял крепкое плоское тело и не отлеплялся от него. Женщина от неожиданности разрыдалась. Муж и воспитатели отпаивали несчастную водой, а Славка не отошел от нее ни на секунду, крутился под ногами, печально заглядывал в глаза и был таки вознагражден за свою выходку – они его усыновили.

Теперь у Славки был дом, а летом обнаружилась дача. Здесь не было винограда, но были сосны, настоящие огромные, как в лесу, вдоль забора росла персидская сирень, под которой в неисчислимом количестве ползали плоские красные жуки–солдатики. Мальчишка носился по огромному участку, как зверь, которого привезли из джунглей в тесной клетке и выпустили в просторный светлый вольер. В сарае посреди участка он нашел настоящий Хорьх! У Славки от восторга не было слов. Он уже любил свою семью.

Его новый отец был, конечно, не летчик, а профессор университета, умный и веселый человек, увлеченный своим делом. Он все делал азартно и с удовольствием. По случаю усыновления Славке купили истребитель, который был разбит вдребезги так же быстро, как и предыдущий. Больше самолет ему не понадобился, потому что Славка твердо решил стать великим путешественником и поехать в Африку. Он с восторгом слушал неимоверные рассказы отца о животных и птицах, мечтал научиться их фотографировать, делать из них чучела, такие, как отец сделал для музея. Славкина любимая отцовская байка была о том, как однажды во время войны им с женой пришлось съесть крокодила, которого случайно сварили, подогревая воду в бассейне, где жил аллигатор. Глядя в его веселые глаза во время рассказа, Славка не понимал, шутит отец или, действительно, ел крокодилье белое мясо. Небольшой человек с типичной профессорской бородкой, в очках, он казался сыну каким-то всесильным людоедом, который ужасал его и восхищал одновременно. Славка мечтал совершить что-нибудь такое же, вызывающее и абсурдное. Для начала он учился водить отцовский Хорьх и даже помогал его ремонтировать.

Мать оказалась женщиной очень образованной, абсолютно некрасивой во всех отношениях и с большим чувством юмора. Она любила рассказывать Славке о том, как родился их бывший мальчик Светик. Профессор посадил жену, которая никак не могла разродиться, в деревянную тачку и стал возить ее по брусчатке на улице Владимирской, мимо Оперного театра, мимо Университета, неподалеку от их дома. Славка стеснялся слушать о том, как толстое рыхлое тело роженицы трепыхалось и мелко вздрагивало на неровной дороге, но не выпускало затаившийся плод. Ему было стыдно. Но именно эти подробности веселили рассказчицу. В конце концов, ребенка буквально вытряхнули на свет божий сильно переношенным. Проболев всю свою недолгую жизнь, мальчик с веселым именем Светик умер в шесть лет. Его не было, но осталась любовь к выстраданному ребенку. И еще существовала черная плита на старом кладбище с его именем, знаменующая точку в его трагической истории, которой, в сущности, и не было. Нет, была – история болезни длинной в шесть лет. Плита была выше Славки, он ее боялся и ходить на кладбище с матерью и бабкой не любил. Родить другого ребенка профессор с женой после этого не могли, об этом мать тоже рассказывала Славке, именно поэтому, они и решили взять мальчика из детдома и приложить к нему свою неистраченную родительскую любовь.

У бабки были свои рассказы, она популярно пересказывала ему библейские сюжеты и пыталась заманить его в церковь и окрестить. Но он категорически отказался, объясняя, что пионеру этого нельзя, а однажды заявил ей, что если бы бог был, то Славка не оказался бы в детском доме и у него давным-давно был бы железный самолет. А ходить в церковь и становиться на колени он не собирался, это было унизительно для человека. Бабка не желала слушать его глупости и оставила его в покое.

Сначала Славка вел себя, как «хороший мальчик», то есть так, как их учили вести себя в детском доме. Родители никак не реагировали на его хорошее поведение: они не представляли, что можно вести себя как-то иначе. А ему надоело притворяться, и он незаметно перешел к своему естественному поведению, полагая, что не выгонят же его за шалости из дому. Почему-то он с первого дня решил, что приемные родители должны его любить, ведь он восполнил им то, чего они лишились.

Он уже не был печальным и жалким детдомовским мальчиком, он стал настоящим убежденным шалопаем, который отравлял налаженную жизнь двух взрослых людей, которым, в сущности, до него не было никакого дела. Они по-прежнему так и любили своего шестилетнего Светика, и воспоминания о нем были единственной связью между этими абсолютно разными людьми, занятыми каждый своим делом.

Светлое чувство к ангелу-страдальцу Светику невозможно было приложить к живому, уничтожающему все вокруг себя Славке. Раздражение росло, неприятие, появившееся в душе, не хотело отступать, возникло недоумение: зачем понадобилось это исчадие ада? Того, любимого, выстраданного мальчика невозможно вернуть, его мимолетную жизнь невозможно восстановить. С годами они привыкли бы к его существованию в виде большой плиты черного мрамора. Они приняли за знак свыше то, что чужой мальчик кинулся к ним и заплакал «мама». Что это было? Зачем это? Ответа никто из них не находил.

Держать приемного сына в строгости никто из них не мог. Отцу было некогда, он стал заведующим кафедрой, мать тоже всю жизнь преподавала, но в мединституте. Встречаясь дома вечером, они только и слышали о выходках Славки или ущербе, нанесенном им хозяйству. Бабка, которая сначала как-то терпела его, позже стала драть его за уши и побивать, когда родителей не было дома. Сначала побои были за дело, а потом «наперед», за будущие заслуги. В рассказах родителям о его «подвигах» она не скупилась на подробности, а он не оправдывался, он просто жил, как хотел и делал то, что приспичило, иногда просто на зло.

Профессор стал избегать домашнего общения, чтобы не раздражаться. Он разлюбил бывать дома, пропадал в университете или сидел часами в библиотеке над книгами о птицах, помогал в музее. Мать брала все больше учеников, чтобы времени на сына не оставалось. Однажды Славка попал в милицию за хулиганство. Ничего серьезного, но отец от стыда по-настоящему выдрал его, мать вступилась, разразился скандал. С этого дня все грызлись друг с другом, как в зверинце, женские истерики перемежались с жалобами соседей, учителей, родителей одноклассников. Больше отец не выдержал, он приходил только ночевать, а летом, забрав из дому самое необходимое, поселился на даче и оттуда ездил на работу.

Через полгода он объявился у них дома и заявил, что хочет жениться на своей аспирантке. Бабка от огорчения заболела и попала в больницу, а мать, дав согласие на развод с профессором, стала еще больше работать. Славкина вольготная жизнь кончилась. Конечно, у него был дом и отдельная комната в нем, но дом этот был пустой, заброшенный, иногда там не было еды, надо было самому что-то придумывать: покупать, готовить, даже кормить по вечерам уставшую мать или возить передачи бабке в больницу. На дачу никто не ездил, там все зарастало порослью дикой вишни и сорной травой. Виновата в этом была, конечно, новая жена отца.

Бывая подолгу дома совершенно один, он обнаружил под паркетом материн тайник, в котором лежал пистолет. Изредка, когда дома не было никого из взрослых, он доставал его, крутил в руках, примерялся к маленькой рукоятке. По размеру браунинг был не больше игрушечного пистолета, но настоящий. В отдельной коробке были спрятаны патроны, но Славка их не трогал, пока не решил, где будет стрелять. В городе боялся брать его на улицу, чтобы не отняли чужие, если увидят, а на дачу не в чем было его довезти – вещи собирали всегда мать и бабка. На машине отец давно не ездил, не хватало каких-то частей для нее, поэтому «Хорьх» стоял в гараже на даче. Месяц тому назад, Славка вытащил браунинг, перепрятал к себе в ящик с игрушками, чтобы бабка не нашла во время уборки.

 

Теперь пистолет пригодился. Славка ехал на день рождения отца, чтобы убить его новую жену. Он долго примерялся, пока сообразил, куда можно спрятать оружие. Самым подходящим местом оказался карман пиджака. До этого маленький браунинг побывал и в рукаве рубашки, и за резинкой носка, и за поясом брюк, и даже в трусах, откуда благополучно выпал на пол. Идя пешком со станции электрички, Славка правой рукой прижимал в кармане пистолет, изредка вытирая левой пот со лба, лихорадочно моргал от жары, но ни разу не остановился, не снял пиджак: хотел побыстрее попасть туда и закончить дело. Пистолет мешал думать, неестественно оттягивая пиджак во время ходьбы. А ведь еще надо было сообразить, что делать, когда попадешь в дом.

Что будет потом, после выстрела, он не думал. Ему не нужно было никакое потом. Славка хотел вернуть все обратно: до ухода отца, до его любви, до истерик матери, до пыльной пустоты в квартире, на даче и в жизни. Просто уничтожить эту жизнь, чтобы вернуть прежнюю, веселую, общую, когда не было «этой бабы». Так он называл новую жену отца, повторяя вслед за матерью. «Эта баба» была причиной всех его несчастий, и он ненавидел ее больше, чем немцев во время войны.

Когда он, месяц тому назад, украл у матери из тайника старый браунинг, судьба отцовской жены была решена. Наверно, женщина сама откроет ему дверь, она же там хозяйка. Славка мечтал, как войдет в дом, мрачный и страшный, направит на нее пистолет. Она по-женски визгливо испугается, он, убьет ее, как крокодила, выстрелом в упор, крикнув напоследок что-нибудь оскорбительное, уничтожающее, матерное, пока она будет медленно падать. Тогда она поймет, как ему обидно, как обидно его матери. Какие это будут слова, он не знал, собирался придумать позже, но теперь все мысли слиплись. Он совершенно не мог уже думать, потому что сердце билось в ребра, и удары подступали к горлу, мешая нормально дышать.

На чужой даче, куда его пригласили на день рождения, все было открыто настежь. Он свободно вошел в калитку, потом в дом, где оказалось несколько гостей. Кто-то из них знал Славку, весело поздоровался с ним, он отвечал и слышал свой голос как бы со стороны. Люди бесцельно бродили по комнатам, тихо переговариваясь, рассматривали книги на полках, репродукции картин на стенах, цветы на подоконниках, будто искали что-то неважное, тынялись в ожидании, когда их позовут есть праздничную еду, после которой ходить уже лень и можно только сидеть и петь песни.

Все было, как обычно, только происходило не в их доме, а на чужой даче. В комнатах и на веранде вкусно пахло мясом и зеленью. Незнакомые Славке женщины ставили на большой овальный стол огромные дореволюционные фаянсовые блюда со всякими закусками. Он глотнул слюну и вспомнил, что от волнения ничего с утра не ел. За завтраком бабка даже рассердилась, дала ему подзатыльник, он выпил чай и удрал, пока она отвернулась к плите.

На веранде незнакомый мальчик в белой рубашке предложил ему сыграть в шахматы, но Славка шарахнулся от него, промямлив что-то в ответ. Он узнал шахматную доску с перламутровыми клетками, которую отец, уходя от них, забрал с собой, потому что она была любимая. «Доску забрал, а меня оставил», – тоскливо подумал Славка, спускаясь по ступенькам в сад. Из-под деревянного пола пахло крысами, как у них на даче, он знал, что отец наденет противогаз и будет их травить вонючей жидкостью. В музее, где профессор раньше работал, все чучела крокодилов пропитаны этой гадостью, «чтобы посетители с голоду не съели музейные экспонаты», шутила мать.

В саду он разглядел кусты сирени. Наверно, белая махровая, персидская, как у них возле дома. Везде, где жил его отец, цвела белая, персидская сирень и пели птицы, которых профессор подкармливал. Он подошел ближе – на земле под кустом копошились, наползая друг на друга плоскими телами, красные жуки-солдатики, целая колония. За спиной у Славки со стороны гаража раздался какой-то странный звук, он резко оглянулся и увидел людей, которые целовались. Он так смутился, что убежал в дом, не разглядев, кто это был, успел заметить только голубое тонкое платье женщины и крепкую руку мужчины, которая захватывала ее спину ниже талии.

Присев на огромный старинный сундук в углу веранды, Славка смотрел перед собой, ни о чем не думая, изредка бил пяткой по деревянной стенке, слушал хозяйственные звуки из кухни и голоса двух женщин, которые возились там, разговор и смех гостей из комнаты, кто-то пытался настроить плохую гитару, посмеивалась чему-то молодая кокетливая женщина. Отцовская шахматная доска исчезла со стола, значит, мальчик нашел себе партнера. Славке было жарко, он хотел снять пиджак, но боялся, что пистолет выпадет, или его случайно найдут в кармане.

– Где же Славка? Пора за стол садиться, – услышал он голос отца на дворе, под окнами веранды.

– Я здесь! – выскочил он.

Они поздоровались за руку, как всегда, отец обнял его бегло в ответ на поздравление и совсем равнодушно поблагодарил за поздравление от матери. Профессор выглядел молодым и красивым, от него слегка пахло вином.

– Идем на минутку, я тебя познакомлю, – радостно сказал он, приглашая сына выйти из дому.

Им навстречу из глубины сада шла молодая женщина в голубом платье, которое трепетало вокруг тонкой фигуры, делая ее неземной. Славке показалось, что она может взлететь, если ветер усилится. Над всей этой легкой небесной голубизной светились вобравшие свет солнца волосы, на молодом лице царила улыбка, обещая нечто, чего не было у людей до ее появления. Славка перестал дышать и остановился, а профессор уверенно пошел навстречу. Он решительно смял руками воздушную ткань платья и поцеловал свою юную жену. Не так, как в кино – аккуратно, не так, как целовал старую жену – быстро и незначительно, а нежно, долго, будто не мог оторваться от ее розового фигурного рта, полного молодых здоровых зубов, будто хотел съесть это красивое белое лицо, которое не знало ни голода, ни слез.

В животе у Славки стало нехорошо, это ощущение поднялось потом к сердцу, к горлу, и он издал какое-то нечленораздельное междометие, выражающее не то восторг, не то удивление происходящим. Столько любви, выраженной одним поцелуем, он раньше не видел. Звук, который издал мальчик, напомнил влюбленным о его существовании, вернул их к реальной жизни. Отец представил женщине сына. Когда она наклонилась, чтобы поцеловать мальчика в щеку, он почувствовал ее запах, увидел близко грудь в разрезе платья. Прикосновение ее нежных воспаленных поцелуями губ к щеке убило его волю. Он онемел, не смог даже поздороваться. Взрослые незлобно посмеялись над ним – ребенок впервые видит такую красавицу.

Всех позвали за стол. Славку посадили в небольшой комнате, вместе с другими детьми, которые не знали друг друга. Компания подобралась очень странная. Уже знакомый мальчик в белой рубашке был расстроен своим шахматным проигрышем. Строгая девочка, у которой один глаз немного косил, молча ела, потупив взор. Два шумных малыша неправильно ковырялись вилками в холодном, один из них влез рукой в салат и старательно облизывал пальцы, опасаясь вытирать их ослепительно белой крахмальной салфеткой.

Славка не мог есть. Увидев новую жену отца, он расхотел ее убивать. У него появилась мысль о том, что лучше было бы жить вместе с ними. Он видел бы ее каждый день, она целовала бы его, хотя бы по праздникам. Он вспоминал прикосновение ее рта к щеке, и внутри у него все переворачивалось. Вот это была бы семья: красивая молодая мать и умный, необыкновенный отец, которого все любили, и который столько знал, даже вкус крокодила! «Кто из летчиков за всю жизнь съел хоть одного крокодила? Никто. Это тебе не шоколад». Почему, думая о летчиках, он вспоминал плитки шоколада, Славка не знал.

После обеда он решил просить отца, чтобы тот оставил его у себя, разрешил жить с ними. Он не займет много места, будет спать где угодно, хоть на сундуке, который стоит на веранде, он большой. Не страшно, что по полу там бегают крысы, Славка готов был воевать с ними. И ест он мало, бабка его лупит за это. Они же не обеднеют, если дадут ему тарелку супа или какой-нибудь каши? Славка даже готов был хорошо учиться в школе, а не ваньку валять на уроках, как раньше, только бы остаться с ними! Как он любил бы их обоих!

Когда гости вышли из-за стола, чтобы размяться перед сладким, он пошел искать отца. Профессор стоял среди гостей на веранде, рассказывал что-то веселое, все слушали его и смеялись. Славка не стал слушать, решил переждать, пока отец останется один, побрел внутрь дома. Нашел в спальне зеркало, увидел свое встревоженное лицо, лохматую голову, поискал на трюмо какую-нибудь расческу, чтобы причесать непослушный чуб и выглядеть солиднее. За открытым окном заговорили две женщины, одна из них закурила, предложила другой, но та ответила, что ей нельзя, потому что она в положении. Славка не знал, что это значит, но понял, что очень хорошее, потому что курильщица обрадовалась за Люсеньку. Так это новая папина жена была «в положении»!

– А мальчика его не хотите себе забрать? Сразу двое было бы? – интересовалась женщина в перерыве между затяжками.

Славка в комнате перестал дышать, чтобы не пропустить ответ.

– Зачем мне этот уродец? Ты его видела? Сирано де Бержерак! А уши? – засмеялась Люсенька. – Ты что не знаешь, что он ему не родной? Они с мадам взяли его в детдоме вместо того, умершего мальчика.

– Нет. Впервые слышу, – удивилась подруга. – Я думала, это сын профессорши. На нее похож. – Женщины посмеялись. Увидев кого-то из-за угла дома, курильщица ойкнула, быстро погасила папиросу, и за окном стало тихо.

Славка подошел ближе к зеркалу, посмотрел на себя пристально, изучая нос, повернул слегка голову в одну сторону, потом в другую, скосив глаза, рассмотрел свои большие мясистые красноватые уши. Из его глаз брызнули слезы. Она была права, абсолютно права, кому нужен такой уродец? Мало было огромного печального носа…«Уши». Он урод, ничтожество, он абсолютно никому не нужен, из него никогда ничего не получится. Славка нащупал в кармане пистолет, вытер глаза левой рукой, медленно вышел из спальни, прошел через столовую, где хозяйки суетились вокруг старинного медного самовара странной шарообразной формы. Из кухни на огромном блюде несли пироги, пахло корицей и ванилью, кто-то расставлял чашки на столе и жаловался, чайных ложек не хватает на всех.

Сердце Славки снова лихорадочно билось, сотрясая узкую костлявую грудь. В поисках «новой жены» он прошел мимо людей, которые продолжали смеяться, слушая рассказы отца. Чей-то командный голос из кухни призывал гостей вернуться за стол. Женщина все еще была в саду. Сквозь стекло на веранде он разглядел летящее голубое платье вдали среди деревьев, она приближалась к дому. Славка не пошел со всеми, а спустился в сад, двигаясь ей навстречу, он вынул пистолет из кармана и нес его в опущенной руке. Потом остановился и ждал. Ветер трепал оборки на рукавах и на груди, делая фигуру женщины неопределенной, зыбкой и беспокойной. Она излучала все то, чего он хотел: красоту, веселье, любовь. Но не для него. Славка понял, что сейчас снова заплачет. Он поднял пистолет, направив дуло на человека, который уничтожил его счастливую жизнь. Порыв ветра растрепал ее прическу, волосы попали в глаза, она убирала их, смеясь, стоя к ветру и мальчику боком. Зиял ее белый, сахарный локоть, потом она повернулась к Славке, беспечные яркие глаза смеялись, глядя на него, тонкая ткань облепила ее живот, ноги. Он задохнулся от этого зрелища. Женщина не видела пистолет в его руке, не замечала его, заботясь о том, чтобы ветер не поднял вверх легкие юбки, не оголил ноги над резинками тонких чулок. Растерявшись, мальчик опустил оружие и стоял, слезы застилали ему глаза.

Когда она разглядела браунинг в его руке, то строго, как учительница в школе, сказала жестким голосом:

– Что ты? Зачем это?

Он молчал, но пистолет не прятал. «Новая жена» остановилась и громко и требовательно позвала мужа по имени. Славка испугался визгливого крика, размазал выступившие на глаза слезы и стал поднимать пистолет, с ненавистью глядя в ее пронзительные глаза. Она снова крикнула в сторону дома, в окно ее услышала косоглазая девочка и побежала за профессором. Славка, вытянув руку, направил пистолет женщине в живот. За его спиной отец позвал с порога громким праздничным голосом:

– Люсенька, все тебя ждут. Иди за стол, дорогая! Потом погуляем.

Жена испуганно молчала, муж спускался по лестнице навстречу ей, не понимая, что происходит, почему она медлит.

Увидев сбоку пистолет у сына в руках, профессор издалека скомандовал:

– Брось, негодяй! Вечно твои дурацкие штучки. Оружие нельзя направлять на людей, сколько можно тебя учить?! – продолжал он сердиться, приближаясь к ним. – Отдай его немедленно! – скомандовал он, протягивая руку.

Славка, резко обернувшись назад, увидел возмущенного отца, лихорадочно злобно улыбнулся в ответ на его слова, победно выпрямил спину, направил дуло себе в грудь и нажал на курок. Женщина, увидев выстрел, испуганно моргнула яркими глазами и потеряла сознание. Славка тоже упал, свернувшись клубком, накрыв своим мелким телом пистолет. Профессор уже бежал на помощь с криком:

– Боже мой, Люсенька, что с тобой? – Он присел над безжизненным телом жены и причитал, похлопывая ее по бледным щекам, – родная моя, очнись.

Услышав крики в саду, на веранду вышла женщина с кухни, именинник прокричал ей, чтобы вызвали скорую помощь. Гости поспешили на веранду смотреть, что помешало им есть пироги и пить чай. Какой-то молодой человек уже бежал к телефонной будке на станции. Мужчины помогли профессору поднять Люсю, она начинала приходить в себя. Муж обрадовался, гладил ее безжизненное лицо и старался не заплакать. Мальчик–шахматист подошел к Славке, которого в суматохе никто не заметил, присел рядом с ним, потрогал его за плечо, перевернул, чтобы видеть лицо. Из дырки в груди на рубашку просочилась кровь, трава под телом тоже была в крови. Испуганный мальчик быстро встал и сказал неестественно звонко, обращаясь ко всем:

– Его убили. Он мертвый.

Люди кинулись к нему, один из гостей – доктор-хирург определил, что Славка жив, и опекал его до приезда скорой помощи. Сам профессор в это время в спальне хлопотал вокруг Люси, безуспешно пытаясь ее успокоить. Женщина истерично всхлипывая, рассказывала, как испугалась пистолета, вызывая своим видом острую жалость мужа и других слушателей.

 

Славка умер… через 70 лет после выстрела. Врачам удалось спасти ему жизнь, правда, у него осталось одно легкое.

Со временем он стал красивым мужчиной, его серые печальные глаза и большой «аристократичный» нос нравились женщинам, вьющиеся, густые до старости волосы скрывали крупные уши. Мужественный низкий голос придавал особое значение всему, что он говорил, хотя после школы он нигде не учился и ничего особенного не знал, но все слушали его с интересом. Он стал хорошим оружейным мастером, но никому не рассказывал о своем первом выстреле из пистолета. Браунинг 1906 года и сейчас лежит, завернутый в кусок фланели от детской пеленки в дальнем углу комода в дореволюционной бабкиной коробке из-под монпасье . На крышке изображена блондинка в голубом платье, которая весело всем улыбается.

Э п и л о г. Отца он разлюбил по дороге в больницу и больше не видел его никогда, даже на похороны не пошел, хотя и мать и жена Славки там были. В музей, где на стене до сих пор висит портрет профессора, он демонстративно не ходил. Крокодилов он игнорирует, обходя их вольер в зоопарке и переключая программы, когда это чудо природы показывают по телевизору.

Свою приемную мать Славка сначала возненавидел после ранения, а потом всю оставшуюся жизнь презирал. Ей назло он никогда нигде не учился, выпил в течение жизни цистерну водки, прогулял с друзьями мешок заработанного ею репетиторством золота , и вдребезги разбил старинный отцовский «Хорьх», мотаясь в пьяном угаре по ближайшему лесу, неподалеку от профессорской дачи. Даже тогда, когда старуха лежала беспомощная, истощавшая, перекошенная в результате инсульта, он не стал относиться к ней иначе, за ней ухаживала Славкина жена, добрая безропотная женщина. Они познакомились в большой компании, он был дерзким и наглым молодым человеком со шрамом на груди, который делал его героем в глазах многочисленных подружек. Она разглядела не только его яркие глаза и буйные вихры, она почувствовала его глубоко спрятанную ничтожность и пожалела его. Этой жалости хватило на всю жизнь. На ее похоронах он потерял сознание, она была единственным человеком, который любил его, зная о нем все.

Люсенька, со временем превратилась в грудастую, толстозадую, слезливую старушку, вдову профессора. Одно время Славке доставляла мстительную радость мысль о том, что у отца в семье не было ни одного мальчика, рождались только девочки, носителями его, профессорской, фамилии оказались его сын и внуки. Это было то, что не смогла украсть «эта баба». Но потом он перестал ощущать эту радость, просто забыл об этом. Внуки сильно раздражали его самим фактом своего существования. Он ничего о них не знал: ни год рождения, ни школу, в которой они учились. Зачем? Это не имело к его жизни никакого отношения. Это была не его жизнь.

Выйдя на пенсию, Славка (его все так и называли, даже после семидесяти лет), часто сиживал на берегу какого-нибудь захудалого водоема с дорогой японской удочкой, подаренной ему сыном. Он то ли дремал, то ли ловил рыбу для чужой кошки, иногда вспоминал какие-то истории из своей жизни, без начала и конца. Однажды вспомнил детский дом, разбитый самолет, друга Леньку. Кто он сейчас? Наверно, бывший танкист? А кем бы стал сам Славка, если бы починил тогда самолет и остался в детском доме? Ответ был прост.

Последние 15 лет своей жизни он каждое утро собирался «сегодня» умереть. Но, выпив перед обедом водки, сразу после еды засыпал, а, придя в себя ближе к ночи, шел гулять с собакой, (это была его последняя обязанность в жизни). Доковыляв обратно на хлибких ногах, он ложился спать до утра. Его здоровое сердце десятилетиями бесперебойно работало среди неоднократно перекроенных хирургами внутренностей, напоминая хозяину, что он еще не умер, но никогда никуда не полетит. Он давным-давно забыл, что когда-то хотел стать летчиком.