Маленький магазин с гордым названием: «Супермаркет» приютился на окраине небольшого городка. Если ежедневно ходить сюда за покупками на протяжении пяти лет, то продавщицы будут с тобой здороваться, но так никогда и не поинтересуются, а как же тебя зовут. Возвращаясь со школы, ты будешь делать крюк, чтобы забежать сюда за жвачкой и станешь называть его «своим» магазином; а если случайно придётся покупать буханку хлеба где-то в другом месте, то ты будешь делать это с таким чувством, словно предаёшь своего старого друга. Здесь тебе давным-давно всё известно и ничего интересного не может произойти. Особенно, если сегодня ты идёшь сюда вместе с мамой, покупать продукты для праздничного стола на восьмое марта.

– Мама, а давай купим мандарины?

– Сынок, но сейчас же не Новый Год.

«Сколько раз тебя просить, чтобы ты не называла меня «сынком»?

– Но я хочу мандарин.

– Дай мне, пожалуйста, вон ту банку... Спасибо. Мандарины тебе будут, если деньги останутся. У нас же гости сегодня. Столько всего купить надо... Поставь обратно, она мне не понравилась.

«Это твои гости. Моих там не будет».

– Мам...

– Господи... Ну, возьми пару... Да не эти! Ты же гнилые берёшь!

«Они же самые вкусные... Ты и в мандаринах ничего не понимаешь».

– Ой... я карточку дисконтную возле зеркала оставила...

«Началось...»

– Так давай без неё.

– Ты что... мы же по ней рублей двадцать сэкономим. Они нам лишние что ли?

«Двадцать рублей... обалдеть, какие бешенные деньги... Пойдём, мам, а?»

– Девушка, мы карточку дома забыли, вы нам без неё поверите?

«Мам, ну не унижайся ты так...»

– Я-то вам поверю, а вот с компьютером мне что прикажете делать?.. Вы же где-то поблизости живёте? Так пусть мальчик сбегает, пока я чек пробивать не начала.

«Мальчик... тоже мне, нашлась тётенька... Мам, ну не смотри ты так на меня, я уже иду...»

– Ох, что-то мы сегодня денег много потратили. А отец только послезавтра из рейса вернётся... Проживём?

Как прожить в этом мире мальчику, если день его рождения приходится на восьмое марта? И если пятнадцать лет назад мама наградила его таким неудобным именем: Валентин? Что подумает мама твоего одноклассника, если включённый восьмого марта компьютер выдаст напоминание: «поздравить Вальку»? Правильно, она подумает, что у её сына появилась девочка.

– Проживём... Мам, дай мне эту сумку, она тяжелее... Дай сумку, я тебе говорю!

Валька осторожно спустился по скользким ступенькам магазина и, перевесив на локоть кожаные ручки большой хозяйственной сумки, принялся чистить мандарин.

– Сынок, не бросай кожуру на землю, подожди до урны.

– Мам, а когда я банки открою, можно мне на улицу пойти?

– А гости как же?

– А что гости?.. – Вальке удалось очистить мандарин, сняв тоненькую кожицу цельным куском. Не сбавляя хода он бросил мусор в урну, промахнулся на полметра и виновато взглянул на маму. Но та спокойно шагала дальше, как будто ничего не заметила.

– Ну, хорошо, мам, салаты вместе съедим, а потом-то ведь я вам уже не нужен буду. Вы ведь тогда уже восьмое марта праздновать начнёте, а меня в беседке ждут...

– А ты бы друзей своих домой позвал. Посидели бы нормально, отпраздновали...

– Ага, давай посадим за стол Хрыча, а рядом с ним тетю Свету? Они же задушат друг друга через пять минут.

– У тебя в комнате-то как?

– Ты же там еще вчера убиралась. Не успел я там ещё ничего сделать... Мам?

– Ладно, пойдёшь...

 

«... – Сергей Николаевич, он мясо есть перестал. Совсем перестал. Прочитал где-то, что все животные разумные, а мы их просто понять не можем. И с тех пор: салаты, хлеб с маслом и суп молочный...

– Ну, вегетарианство само по себе ещё никому не вредило.

– Так ведь он с отцом из-за этого ругается. Обзывает его «пожирателем трупов». Мужу на работу, а у него давление скачет...»

 

Валька закрыл за собой входную дверь, засунул ключи в карман и стал спускаться по лестнице подъезда, перепрыгивая через ступеньки. Всё давным-давно просчитано: четыре прыжка, поворот, ухватившись правой рукою за перила, а потом ещё четыре прыжка. И так семь раз. На площадке между первым и вторым этажом надо остановиться на пару секунд и посмотреть в окно на стоящую возле подъезда беседку. С восьмого этажа была видна только её крыша и краешек скамейки. Ну, и кто же там сегодня?

Настька, Хрыч и Бесёнок. Интересно, как долго они тут сидят, поджидая именинника? Настька начала звонить Вальке ещё час назад.

Кто мог бы поспорить с Валькой по поводу неудобного имени, так это Хрыч. Родители выбрали для него старинное имя – Харитон. Именно оно, в соединении с фамилией Рычагов, и дало Харитону прозвище «Хрыч». А Славку – мальчишку с прыщавым носом, на котором примостились очки с толстыми линзами – называли «Бесёнком» просто потому, что он жил в квартире № 666. Кто-то однажды посмеялся, обозвав его Дьяволом, и тут же поправился: «Да, какой из этого дохляка Дьявол? Так... бесёнок». А Настька... она была просто Настькой. И на любую попытку назвать её как-то по-другому, она говорила: «Я Анастасия! Ясно?» И была готова подтверждать эти слова кулаками, что нередко и случалось.

Валька, Настька, Хрыч и Бесёнок. Все учились в одной школе, все жили в одном доме. И все четверо были «китайцами». Не по национальности, и не по месту рождения. Десятиэтажка в которой они жили, протянулась своими двенадцатью подъездами на добрых триста шагов.

«... – Значит, едешь по трассе, а как увидишь Китайскую Стену... Ну, дом там такой здоровый стоит, нельзя его не заметить... Так, вот от него сворачиваешь направо...»

И весь район возле этого дома люди как-то незаметно стали называть Китаем. Про этот район ходили разные легенды, и, надо сказать, что большинство из них были небезосновательны.

«...– Катька, ты чего? Он же из Китая!.. Ну, и что с того, что он такой миленький? Они же там все бандиты! Ты что себе нормального парня не найдёшь?..»

Впрочем, проживание в Китае иногда давало свои преимущества:

«...– Стоять!.. Пацан, деньги есть?

– Санёк, оставь его. Ты с него больше десятки не вытрясешь, а за этот червонец тебя через час двадцать мужиков пинать будут.

– Он что, китаец что ли?.. Ладно, иди... Эй, ты! Только не ходи здесь больше, понял?! И своим передай – чтобы не ходили!..»

 

«... – Вы знаете, Ирина, во всём этом можно ведь найти и положительные стороны. Вегетарианцы обычно бывают очень осторожны со спиртным. Конечно, они тоже не безгрешны, но если брать общую статистику...

– Сергей Николаевич, да я за это даже не переживаю. У нас пока таких проблем нет...»

 

– Держи, именинник! – протянул Хрыч, протягивая Вальке запаянный фольгой, словно банка сметаны, пластиковый стаканчик с водкой. – Расти большой, весёлый и счастливый!

– Блин, вы бы хоть в сторону отошли, – пробурчала Настька, глядя, как Валька крутит в руках подарок. – У всего дома на виду... Ну, чего сидите?! Идём за гаражи!

– Идём... – пожал плечами Валька.

Зелёная парковая скамейка, неизвестно кем перенесённая за гаражи, притулилась чугунным боком к бетонной стене, покрытой граффити в несколько слоёв. Если внимательно присмотреться к этим рисункам, то можно было проследить, как со временем менялись вкусы здешних обитателей. «Спартак –¬ Чемпион» уступил место корявой кельтской надписи, а та, в свою очередь, была наполовину закрашена символом Дао. Но вот однажды, поверх всего этого, Валька аккуратно вывел белым спреем: «Make love, not war». Хрыч тогда смеялся и говорил, что ещё несколько таких надписей, и они смогут требовать с владельца гаража деньги за ремонт задней стенки. Но, больше они ничего там не рисовали. То ли краска закончилась, то ли вкусы окончательно поменялись.

Валька с Бесенком уселись на спинку скамейки, а Хрыч и Настька остановились рядом с ней. А ведь совсем недавно они чуть ли ни дрались друг с другом за место посередине...

– Давай помогу, – протянул руку Хрыч, глядя, как Валька робко тянет за кончик фольги. – Ты его полностью-то не открывай, это тебе не йогурт. Дырочку ногтем сделай и всё...

– Я не буду! – тут же заявила Настька.

– Так тебе пока никто и не предлагает, – пожал плечами Хрыч. – Водка теперь уже Валькина. Захочет – сам выпьет, а захочет – нас угостит. Сегодня же его день.

Бесенок вздохнул и с горестным видом фаталиста поправил очки. «Предложите – буду, не предложите – не обижусь», – словно говорил весь его облик.

– Держи

– А закусить есть чем? – спросил Валька, нерешительно смотря на протянутый ему стаканчик.

– Не барин! – усмехнулся Хрыч. – И так занюхаешь… Да, тут всего-то по тридцать грамм на каждого. Даже моя мать не учует, не то, что твоя…

– Это ты про что? – и рука Вальки замерла в воздухе, так и не коснувшись стаканчика.

– Ладно, не прикидывайся. Будто бы мы не знаем, от чего она лечится…

Валька моргнул, посмотрел на Настьку и Бесенка, а потом резко вскочил со скамейки и, плечом оттолкнув Хрыча, побежал по тропинке к проходу во двор.

– Ай! – взмахнул руками Хрыч, пытаясь устоять на скользком склоне и при этом ещё и не разлить водку. Но стаканчик всё-таки выскользнул из его рук и упал на снег, успев выплеснуть на сапоги Настьки несколько капель.

– Дурак… – пробормотала Настька и набрала горсть снега, чтобы очистить сапоги.

– Да успокойся ты, Настька, ничего с твоими сапогами не сделается. Только чище будут. – Хрыч посмотрел стаканчик на свет, определяя, сколько водки там ещё осталось. – Ну, будем считать, что Валька свои тридцать грамм разлил. Давай, Бесенок. За именинника.

– Дурак, – повторила ещё раз Настька, отряхивая снег с рукавички. – У него же мать не от пьянства лечится.

– А от чего?

 

«– Ирина, давайте всё-таки вернёмся к нашим проблемам. Расскажите, со времени нашей последней встречи что-нибудь изменилось?

– Нет, доктор…

– Вы хорошо помните, что я вам советовал?

– Я всё делала так, как вы просили. Но… »

 

У них с мамой была хорошо отлаженная система знаков. Валька доставал из шкафа полотенце, бросал его на кресло и уходил в свою комнату. Там он садился на кровать и запускал какую-нибудь игру на мобильнике, ожидая, когда же захлопнется за мамой входная дверь. А после этого, забрав с кресла полотенце, бежал в ванну. Мать возвращалась с улицы минут через сорок, когда Валька с мокрой головой уже спокойно сидел перед телевизором или запирался в своей комнате.

Говорят, что можно взять любое латинское слово и, приставив к нему окончание «фобия», получить название болезни, которая есть хотя бы у одного человека на земле. И которая заставляет страдать не меньше, чем больной зуб или язва желудка. Страх, от которого выступает холодный пот и замирает дыхание, – от которого бросает в дрожь и прерывается биение сердца. Валька уже и не помнил, сколько раз он отпаивал мать кардиомином.

Коронофобия. Боязнь обнажённого тела. Эта не та стыдливость, которая есть у каждого нормального человека. Это панический страх, который, если с ним не бороться, превращается в фобию. У каждого человека страдающего фобиями болезнь протекает по-разному. Мама спокойно смотрела рекламу, где полуобнажённые девицы рекламировали соки или автомобили; и она не вздрагивала от откровенных сцен, которыми были наполнены современные фильмы. Пройдя курс психотерапии, она почти справилась со своими проблемами, и её муж постепенно стал выходить из жуткой депрессии. Но с ней по-прежнему случался приступ, когда Валька шёл принимать душ. Её сын, плоть от плоти её, там… такой маленький, такой беззащитный. И нельзя ворваться в ванную комнату к пятнадцатилетнему подростку, чтобы убедиться, что у него всё нормально.

Оставив своих друзей на скамейке за гаражами, Валька, не дожидаясь лифта, взбежал на свой этаж и вошёл в квартиру. Незаметно проскользнуть в свою комнату мимо сидящих за столом гостей, конечно же, не удалось.

Сначала его поймала тётя Света, чтобы пятнадцать раз ласково дёрнуть за уши. Потом пришлось в очередной раз выслушивать рассказ о том, как он в трёхлетнем возрасте порвал меховой воротник тёте Кате. Потом пришлось сесть между его троюродными сёстрами Наташами и делать вид, что загадываешь желание. Кстати, самая младшая из сестёр была на двенадцать лет его старше.

И вот наконец-то, протолкнув в себя пару ложек салата, Вальке удалось добраться до своей комнаты, незаметно прихватив с собою телефонную трубку.

– Привет, это Валя… Не надо её звать, я с тобой поговорить хочу… А у меня сегодня день рождения… Спасибо… Слушай, Ленка, я стихи хорошие нашёл, хочешь прочитаю?.. Нет, это не я написал, а просто они хорошие…

 

«– Доктор, давайте снова про Валечку поговорим? Понимаете, он часами на телефоне висит.

– Так ему же пятнадцать лет, чего тут странного?

– … , я всё понимаю. Но ведь он с автоответчиком разговаривает.

– Простите, с чем?

– Ну, Вы слышали, сейчас такие новинки появились? Покупаешь эту штуку в телефон, программируешь, и телефон твоим голосом отвечать может. И не просто: «Вы попали в квартиру…», а его можно так настроить, что он даже на вопросы несложные отвечать сможет и эмоции изображать.

– Ирина, в наше время подростки в Интернете сидели. А тут – и голос, и эмоции. Пусть машинные, но произнесённые живым голосом. Я думаю, что всё это у Валентина скоро пройдет. Переболеет он этим. И будет с людьми разговаривать, а не с автоответчиками.

– Скорее бы уж…»

 

Валька шёл по Невскому проспекту.

Он никогда не был в Петербурге, но он точно знал, что то место, где он сейчас находится, это – Невский проспект. Валька легко раскрасил каменные плитки тротуара в яркие цвета и убрал подальше отсюда бесконечный поток машин. Потом, едва заметным движением ресниц он заменил Казанский собор на собор Парижской богоматери. Во сне человек легко может быть Богом. А сны Вальке снились часто. Картинки были яркими, объёмными, и он играючи мог управлять ими, перестраивая их по своему желанию. Интерактивные сны.

Пусть вон из-за того поворота сейчас выйдет Она. В легком красном платьице, в том самом, в котором Она была тогда, когда Валька увидел её в первый раз… Стоп, какое к черту платьице, сейчас же март! Значит, надо убрать снег и пусть начнётся август. У него должно всё получиться. И тогда Валька, не касаясь ногами земли, подлетит к Ней и скажет…

– Молодой человек!

«Это кого же так? Здесь вроде одни бабушки и дети».

Маршрутку чуть-чуть занесло на повороте, и Валька окончательно проснулся, так и не сменив времена года. Он вздрогнул и, поморгав сонными глазами, посмотрел в окно. Не хватало ещё чего доброго проспать нужную остановку.

– Молодой человек! Остановку свою не проспите!

«Господи, да это же ко мне… Молодой человек… Ну, всё лучше, чем мальчиком в магазине быть…»

Валька выпрыгнул из остановившейся маршрутки и, поправив на плече ремень длинного тубуса, зашагал к большой двери, рядом с которой красовалась чёрная табличка с золотыми буквами: «Детская школа искусств № 2».

– Хоть бы спасибо сказал.

– От них не дождёшься! Дармоеды…

 

«… – А может быть, Ирина, вы просто сгущаете краски? Насколько я понял: у вас с Валентином всё не так уж и плохо. Конечно, пятнадцать лет – очень трудный возраст, но, поверьте мне, у многих родителей проблемы со своими детьми-подростками намного сложнее. Вот вы говорите, что он хорошо рисует?

– ,,, , он в художественную школу только из-за девочки пошёл. Думает, что я об этом не догадываюсь. Это, наверно, он ей и звонит каждый день. Ну, в смысле – её автоответчику. А рисунки его… они странные какие-то. Одни разводы, даже и не понять – что там к чему.

– А вы хвалили его рисунки?

– Что?

– Ну, вы говорили ему, что у него хорошие рисунки?

– А зачем врать-то?..»

 

Валька убрал тубус и стал вдавливать кнопки в старенький мольберт, закрепляя там большой лист бумаги. Почти законченный рисунок гипсовой головы Аполлона. Последняя работа перед выпускными экзаменами.

Две подружки устанавливали свои мольберты чуть впереди от Вальки.

– Тань, мне какой-то придурок звонит…

Рука Вальки дрогнула, и кнопка сломалась, оставив на бумаге круглый отпечаток.

– И что?

– И трубку бросает, когда я отвечаю.

– Влюбился кто-то…

– Да, чего «влюбился»? Я счета просмотрела – он за неделю три часа с моим автоответчиком проболтал.

Уши Вальки покраснели, и он сломал ещё одну кнопку, вдавливая её в дерево мольберта.

– А ты что, эти разговоры не записываешь?

– У меня места нет. Там три фильма и клипов море… Надо бы поубирать оттуда всё, да жалко…

– Ленка, у меня диск свободный есть, давай туда всё сбросим.

– Давай. Прослушаем, что запишется, вот тогда и будем думать – что делать.

Когда Валька управлял своими снами, там было всё так просто. Подойти, улыбнуться и сказать: «Привет, Ленка! Как дела?» А вот в реальной жизни обязательно нарвёшься на ответ: «Ты из Китая? Ну, и катись обратно в свой Китай».

«Не буду больше звонить… Пропади оно всё пропадом!»

– Валентин, а ведь вы польстили Аполлону.

Виктор Васильевич называл всех своих учеников исключительно полным именем. Без отчества, но всегда: «Валентин», «Екатерина», «Елена». Даже десятилеток, пришедших в первый класс школы искусств. Наверное, он считал, что ребенок, посещающий художественную школу, уже только из-за этого заслуживает уважения.

– Посмотрите внимательно на его волосы. Вы же приделали к его голове парик, так сказать, с чужого плеча. Валентин, надо уважать первоисточник. Гипс, конечно, не будет против, но представьте, что вы нарисовали бы таким образом живого человека. Что он подумает тогда про ваше мастерство?

Валька вздохнул и внимательно посмотрел сначала на гипсовую голову, а потом на свой рисунок. Нарисованные локоны лежали на бумаге совсем другим образом, чем это было на оригинале; они завивались так, как это было на головке сидящей впереди Ленки. Ещё раз вздохнув, Валька достал из пенала ластик.

 

«… – Ирина, а вы не могли бы привести сюда Валентина? Мне очень трудно давать советы матери заочно, так и не увидев нашего героя. А, судя по вашим рассказам, он довольно интересная личность. Я бы хотел с ним познакомиться.

– Сергей Николаевич, да он сюда ни за что не пойдёт… Он говорит, что все врачи, кроме хирургов и стоматологов, – шарлатаны. А все больные – просто придумали себе, что они больны. И что он сам никогда не станет лечиться, чтобы, так сказать, не нарушать естественного хода природы.

– Ох, Ирина, как бы этот мальчик меня безработным не сделал…»

 

Прозвенел звонок, и ученики начали убирать свои работы в сумки и складывать мольберты.

Виктор Васильевич остановился за спиною Вальки, внимательно рассматривая исправленную шевелюру Аполлона.

– Валентин, а вы рисуете вне школы? Просто для себя?

«Видел бы ты мою стенку за гаражами… Интересно, что бы ты тогда сказал?.. Соврал бы из вежливости про то, что мои работы оригинальны?»

– Если у вас есть какие-то работы, – продолжил Виктор Васильевич, наблюдая, как Валька вытаскивает кнопки из мольберта, освобождая рисунок, – мне бы хотелось на них взглянуть…

– Зачем?

– Я через месяц в столицу собираюсь. Сделать набег по друзьям своим старинным. Хочу похвастаться перед ними своими учениками. Пролистайте дома свои папки, может быть, подберёте что-нибудь интересное. Я ничего, конечно, обещать вам не могу, но, а вдруг? Вы, кстати, не думаете продолжать рисовать после того, как закончите школу?

«Думаю, конечно же, думаю об этом. И уже не могу без кисточки. Но, вам, взрослым, это не нравится. Даже мама мои работы мазнёй называет…»

– Мама говорит, что рисование меня не прокормит. – Валька уже закончил собирать сумку и теперь стоял перед учителем, придерживая одной рукою сложенный мольберт. – Что мне надо серьёзную профессию себе выбрать. И, что, если уж я собираюсь рисовать, то надо рисовать людей, а не их ощущения.

– Искусство вас не прокормит, Валентин, если вы будете валяться на диване, пить водку и рассказывать собутыльникам о своей непризнанной гениальности. Поверьте, таких людей очень много в нашей стране, и мне не хотелось бы...

«Что ж ты не сказал «в твоём Китае»? Ты ведь именно про это сейчас подумал…»

– Хорошо, Виктор Васильевич, – перебил Валька учителя и поднял мольберт, собираясь отнести его в угол аудитории; туда, где они лежали по ночам, ожидая начала уроков, – я посмотрю, что у меня есть. Только… эти рисунки никому не нравятся.

– А вы кому их показывали?

«Да, собственно говоря, никому ещё… Только маме».

 

«... – Почти все в этом возрасте пытаются самоутвердиться. Ирина, а вы не думали поискать для него какое-то занятие?

– Он прошлым летом в гараж ходил. Муж с начальством договорился: мы ему свои деньги через кассу отдадим. Как будто это – его первая зарплата. Ему же тогда четырнадцать было. А ему рассказал кто-то об этом... Он тогда скандал устроил. Теперь про работу и не заикается...

– Ирина, я вам выпишу направление к эндокринологу.

– Зачем?

– Современные препараты иногда творят чудеса. Хотя, в таких вопросах и они не всегда помогают... Объясните там свою ситуацию, и, может быть, вам что-нибудь и присоветуют...»

 

«– Ну, что ж, юноша... Подъезжайте завтра к девяти. Посмотрим, на что вы способны.

– Я не могу к девяти, я ещё учусь. А по вечерам у вас работы нет?

– Нет. Закончите школу, вот тогда и подходите»...

 

«– Простите, но ведь тогда больше половины зарплаты у меня будет за проезд уходить.

– Ну, что я вам могу сказать, молодой человек? Поищите работу поближе к дому»...

 

«– Валька, ты, говорят, работу ищешь? У Гоблина всегда подработать можно.

– Хрыч, да пусть он пойдёт, попасётся, с такой работой... У него полгода пошикуешь, а потом полжизни будешь зону топтать. Не суетись, переживу как-нибудь.

– Ну, смотри. Я второй раз тебя с собой звать не буду»...

 

«…– Ирина Александровна, эти препараты прошли все испытания, и мы получили лицензию на их применение. Вот, если хотите, можете взглянуть на документы…

– Мне почему-то страшно…

– Это не страшно, это – просто немного необычно. Действие гормонов на организм человека сейчас уже очень хорошо изучено. Принесите мне анализы вашего ребенка, расскажите мне о его детских заболеваниях, и я точно смогу вычислить каким будет у него гормональный срез тогда, когда ему исполнится двадцать лет. И мы сможем подобрать для него нужные дозы.

– Я с мужем посоветуюсь.

– Обязательно посоветуйтесь. Только, прошу вас, не питайте пустых надежд. Эти гормоны не сделают вашего ребенка ни старше, ни умнее; они просто сгладят некоторые трудности переходного возраста. Ваш сын больше не поедет автостопом за триста километров, чтобы искупаться в Волге и тут же вернуться обратно; но это не означает, что он сломя голову побежит записываться в библиотеку. Он перестанет бить девочек портфелем под зад, но вот научить его подавать им руку при выходе из маршрутки сможете только вы сами. Можете считать, что это просто хорошее успокоительное, сроком на целых пять лет.

– Боюсь, что Валечка на это не согласится. А это нельзя сделать как-нибудь… тайком от него?

– Ну, во-первых, это незаконно – вашему сыну уже пятнадцать лет и тут необходимо его согласие. Да и клятву Гиппократа ещё никто не отменял. А, во-вторых, как вы себе представляете двадцать пять скрытых инъекций? Это же не порошок подсыпать за завтраком».

 

Весенняя оттепель сгоняла с крыш гаражей большие кучи снега, и падающая вода добавляла свои исправления в рисунки на стене. Большие мокрые пятна словно проявляли картинки, делая их более насыщенными.

Возвращаясь из художественной школы Валька заглянул за гаражи и, увидев одинокую фигуру девочки, подошёл к скамейке.

– Привет. У тебя спички есть? – Настька сидела, равнодушно утаптывая носком сапога рыхлый мартовский снег. – Блин, Валька, сколько раз тебе говорить, что даме зажженную спичку подносят, а не коробок под нос суют.

«Дама… ты сигареты с фильтром начни курить, тогда, может быть, и станешь дамой».

– Ну, извини… – и Валька чиркнул спичкой. – Повторишь ещё раз двадцать, может быть тогда и запомню.

– Дождёшься от вас, как же…

Валька уселся рядом и старательно поворачивал нос в сторону от табачного дыма. Курить он так и не начал.

Настька была старше Вальки на двенадцать часов. Когда-то, пятнадцать лет назад, две женщины лежали в одной палате роддома. Там они подружились, сравнивая свои ощущения первой беременности, – там им обеим говорили, что у них будут девочки, – там они мечтали, как вместе будут расти их дети, а они будут их сравнивать и хвастаться друг перед другом первыми зубками, первым шагом, первым словом. Сначала родилась Настька, а мальчик, появившийся на другой день, получил имя Валентин. Врачи иногда ошибаются в своих прогнозах. А потом, пару лет назад, врачи ошиблись ещё раз, и мать Настьки умерла. Никто не верил, что в двадцать первом веке можно умереть от аппендицита. Того врача, кажется, осудили или просто отобрали у него лицензию. Валька даже не знал точно, чем там дело закончилось.

– Что нового, Насть?

– Э-э-э, – поморщилась девочка, крутя пальцами сигарету.

– А у меня мать по врачам бегает, – неожиданно для самого себя признался Валька.

Настька взглянула на друга, а потом отвернулась, рассматривая, как весенняя капель падала с крыши гаража, пытаясь стереть слово «war».

– Может быть, до чего-нибудь и добегается…

– А ты случайно не знаешь, этой болезнью как-нибудь заразиться можно? – У них с Настькой до последнего времени не было секретов друг от друга, и она прекрасно знала про страхи, преследующие Валькину мать. – Я бы вот папочке своему с превеликим удовольствием такую заразу подкинула…

– Чего-о-о? – удивлённо протянул Валька.

– Того самого! – неожиданно закричала Настька. – Знаешь что, Валечка…

«Во как… Ты никогда меня так не называла. Словно мама моя сейчас говорит».

… – раздула она свои проблемы – дальше некуда! – продолжала кричать Настька. – Подумаешь, матери уходить приходится, когда он в душ идёт. Я вот из дома убегаю, когда отец раньше бабушки с работы приходит… Чего так смотришь?! И бабушка – тоже хороша. Ни за что не поверит, что её любимый сыночек её любимую внучку за коленки хватать может и под юбку к ней лезть… А если уж ты, хиппушка проклятая, не знаешь, от кого своего сына родила, так хоть внучке про это не говори… Дети цветов… Это хорошо в двадцать лет, но не в шестьдесят пять.

– А заявить на него? – решился дать совет Валька.

– Ага, – мрачно кивнула Настька. – Говорила я с участковым. Он на мои прорези в джинсах посмотрел и сказал: «Знаете что, дамочка, разбирайтесь-ка со своими мужиками сами. Вот когда вас убьют или изнасилуют…»

Рост у Настька был метр восемьдесят, и она без труда разбиралась с одноклассниками, осмелившимися дернуть её за косички. Но вот справиться с отцом, который был на пятьдесят килограммов её тяжелее…

Девочка вскочила со скамейки и, сделав последнюю затяжку, припечатала окурок точно посередине буквы «о» в слове «love» на стенке гаража.

«Точно в десятку», – тут же пронеслось в голове у Вальки. – «Любовь, расстрелянная сигаретами. Можно нарисовать».

– Пропади оно всё пропадом… – повернулась Настька спиною к стенке, но глядя не на Вальку, а куда-то себе под ноги. – Дожить бы до того, как девять классов закончатся, да сбежать отсюда. Куда угодно – в любое училище, где общежитие дают. Хоть мотальщицей, хоть верстальщицей.

– Настька, ты ж на медаль шла, какое, к чёрту, училище?

– Простое. В институт и после училища поступить можно. Только бы из этого Китая долбанного подальше уехать. Валь, я ведь даже дни считать начала. Хочешь, скажу, через сколько дней двадцать второе июня будет?

– А чего до июня-то считаешь? В общежитие в августе заселяют. Только после того, как в училище зачислят.

– Что, правда?

 

«… – Я даже не знаю, как мне с Валечкой заговорить об этом.

– Ну, тут не мне вам советовать… А вы, Ирина Александровна, возьмите вот эти брошюрки. На диван их бросьте, чтобы они на глаза ему попались. Или в туалет.

– Куда?

– В туалет. Извините за интимные подробности, но когда сидишь на унитазе можно почитать всё что угодно: от Толстого до теории вероятности. Я вот именно таким образом своим детям книжки нужные подбрасываю. По крайней мере, точно знаю, что они друг с другом хоть там, но всё-таки встретились. Я думаю, что и Валентин там обо всём и прочитает. А потом, как бы невзначай, спросите у него: где эти брошюрки, мол, вам их отдавать надо; и поинтересуйтесь, что же он про всё это думает…»

 

Валька сидел на детской карусели и лениво покачивался из стороны в сторону, чуть отталкиваясь ногами от земли. Два малыша лет пяти подбежали к карусели и замерли, смотря на Вальку.

«Ну, давайте», – думал Валька, старательно глядя в сторону от детишек. – «Попросите, и я тут же слезу… Скажите: «Дяденька, дай покататься»… Что мне, жалко, что ли?»

Но мальчишки молча постояли ещё несколько секунд и побежали к зелёным качелям.

«Ну, как хотите… Я не виноват».

Валька оттолкнулся ещё раз ногами, но карусель не поддалась. Повернув голову, он увидел Бесенка, который ногой упёрся в другое сиденье карусели.

– Привет, – сказал Валька, не поднимаясь с места. – Чего стучал?

Они жили в разных подъездах, но на одном этаже; и их комнаты имели общую стенку, через которую очень удобно было перестукиваться. Услышал сигнал, пару раз стукнул в ответ и бегом вниз.

– Менты Хрыча поймали. – Бесенок убрал ногу с карусели и уселся на сиденье, предварительно стряхнув с него снег.

– За что? – выдохнул Валька.

– Он к Гоблину на рассылку пошёл. Ты-то отказался тогда, а он вот…

– Может, обойдётся всё? Ему же ещё пятнадцати нет.

Хрыч был самым младшим из этой четвёрки – день рождения у него был в сентябре. Он пошёл в школу, когда до шести лет ему не хватало всего пяти дней.

– Не обойдётся, – мрачно ответил Бесенок. – У него десять доз на кармане нашли. И вены у него чистые – кто ж поверит, что это для собственного употребления было. А за сбыт ему теперь по полной зарядят.

– И что делать?

Бесенок молча пожал плечами и легонько оттолкнулся ногами, качнув карусель в свою сторону.

– Мать его прибегала, спрашивала, нет ли у нас знакомого адвоката, – сказал Бесенок через секунду.

Они просидели так с полчаса, перебирая все возможные варианты для Хрыча. Начиная от взятки следователю и заканчивая избиением Гоблина. И даже совсем фантастическим предположением, что всё обойдётся и Хрыча отпустят просто так.

А потом, исчерпав все идеи, они ещё минут пять сидели молча, легонько раскачиваясь на карусели.

– Настька знает?

– Я ещё ей не говорил, – пожал плечами Бесенок.

Весенний день, значительно прибавивший в объёме, подошёл к концу, и в окнах Китайской Стены стали загораться вечерние огни. На небе стали проклёвываться первые звёзды. Кстати, звёзды светят здесь совсем по-другому, гораздо сильнее, чем в центре города, но вот Китай от этого лучше не становится.

– Бесенок, – наконец-то произнес Валька, – ты про гормоны взросления чего-нибудь слышал? Я про них недавно прочитал, теперь вот думаю.

– Слышал, – отозвался Бесенок. – Ерунда полная. Мы с Хрычом их прокололи в декабре – и никакой разницы. Только деньги зря потратили.

– Прокололи? – напрягся Валька. – А мне вы почему ничего не сказали?

– Мы что, за каждый свой шаг перед тобой отчитываться должны?

– Ах, ты!..

 

…

 

Валька повернул кран и, отжав под струёй холодной воды бумажную салфетку, прижал её к правому глазу.

«Ничего себе… Дохляк-дохляком, а с левой вмазал – мало не показалось…»

Салфетка согрелась, и боль в виске снова напомнила о себе резкими толчками. Валька выбросил сморщенный комок бумаги и достал из пачки новую салфетку.

«Накачался гормонами… и кулаками размахивает… Хотя, он то что? Я ж первый полез…»

Отражение в зеркале подсказало Вальке, что его глаз к ночи зальётся радикально синим цветом.

«Ему тоже досталось… А зубы у него крепкие», – подумал Валька, разглядывая отметки на костяшках правого кулака.

Прислонив щеку к холодному стеклу зеркала, Валька прислушивался, как боль сначала уходит, а потом возвращается с новой силой.

«Ничего… Настька нас помирит. Она всех мирить умеет. Даже обиды не остаётся…»

Валька сплюнул в раковину и посмотрел, как кровавая точка закрутилась под напором воды.

«Надо бы с мамой поговорить… Может, найдем как-нибудь деньги… на взросление».

 

«…– Да, Ирина Александровна, не удивляйтесь – это не так уж и дорого. Мы же не собираемся полностью перестраивать организм, как это происходит, например, при смене пола. Просто мягко нажимаем на кнопочки, и планка эмоций и восприятия вашего ребёнка перемещается с отметки в пятнадцать лет на отметку в двадцать. И за сорок дней приводим его к тому состоянию, к которому он придёт и сам по себе, только за пять лет. Немного подталкиваем процессы… Вы поговорили с мальчиком?

– Да, он согласен.

– Вот и хорошо… Могу записать вас на среду, на после обеда. Это вас устраивает?..»

 

– Ну, что ж, Валентин… Первые пять инъекций – пробные. Мы их называем пристрелочными. Будем их делать по одному уколу через день. Посмотрим на реакцию организма, понаблюдаем за эффектами… Если что-то пойдёт не так, ну там, аллергии всяческие могут вылезти, – всё это нужно будет приостановить. Потом – десять дней перерыва и, если всё будет нормально, – десять основных уколов, так же, через день. Весь курс – сорок дней… Ирина Александровна, сюда можно со своими шприцами приходить. И ещё… вы препараты сразу на весь курс не покупайте. Мало ли что… Купите пока первые пять. А там – посмотрим.

– Скажите, а обратно нельзя?

– Что обратно?

– Ну... из сорока лет – обратно в двадцать проколоться?

– Проколоться можно. Только это вряд ли поможет. Гормоны многое могут, но камни из почек они вам не уберут, от лишних килограммов не избавят, да и зубы новые не вырастут. А тогда – какой смысл колоться?

 

…

 

– Алло, Валечка? Как ты там, сынок?

«Плохо мне, мама. Очень плохо. Мне сны перестали сниться. Все сразу. И уже целых две недели – ничего. С того самого первого укола. Но, разве для вас, взрослых, это важно?»

– Да, пойдёт… Мам, у меня пальцы на ноге судорогой сводило.

– Сильно?

– Не-е-е… Только один раз было. Ступню растёр – и всё нормально.

– Надо в понедельник об этом доктору сказать.

– Скажем…

«Ну, не бросай трубку, мам. Поговори со мной ещё немного…»

– Сынок, я через два часа дома буду. Тебе чего купить?

«Мама, привези мне котлету. Самую обыкновенную. И пожарь её так, чтобы она чуть подгоревшей была, а внутри – мясо нежное…»

– Не знаю, мам…

– Ладно, Валечка, я придумаю что-нибудь…

Валька отложил телефон и снова улёгся животом вниз на кровати в своей комнате. На полу перед кроватью были уложены Валькины рисунки. И мальчик, уложив голову на локти, переводил взгляд с одного листа на другой. Он подбирал рисунки для Виктора Васильевича и... ничего не мог выбрать. Ему не нравилась ни одна из его работ. Даже те, которые он считал гениальными ещё неделю назад.

Вместо рисунка, изображающего летнюю сонливость, Валька видел теперь только жёлтый круг и восемь коричневых полосок. А радужные пятна другой работы ну никак не хотели складываться в весеннее настроение.

«Этот... этот можно совсем выбросить».

И свет на одном из листков чуть померк, словно сознание Вальки вынесло окончательный приговор и вытолкнуло работу ряда достойных внимания.

«А здесь надо переделать. Подобрать другие краски... Может и удастся спасти его».

Краски на лежащих листах выключались, как будто на экране телевизора кто-то убавлял цвет до минимума. И взгляд Вальки уже не возвращался к этим работам.

«Нет, ну, надо же всё-таки что-то выбрать... Или, может быть, мама была права? И я, действительно, ничего не могу?»

Последний из лежащих на паласе листков – рисунок чашки зелёного чая – всеми силами пытался заинтересовать Вальку своим содержанием, но угас вслед за своими товарищами и превратился в разлинованную жёлто-коричневыми полосками бумажку.

Оставленная на кровати после разговора с мамой телефонная трубка вздрогнула и зазвонила.

«Мама? Придумала, что мне купить или просто звонишь, чтобы ещё раз узнать как у меня дела?»

– Алло.

– Валя, это ты?

Валька перевернулся на кровати, а потом сел, поставив босые ноги на рисунок весеннего настроения. Он слышал этот голос каждый день уже полгода. С того самого дня, как узнал, что Ленка поставила программируемый автоответчик. Машина не может сама набрать номер, и голос на другом конце провода, вне всякого сомнения, принадлежал настоящей живой Ленке, а не её телефону.

– Я.

– Это Лена Хомякова. Валь, я чего тебе звоню – Виктор Васильевич всё ещё на больничном. Он твой телефон разыскивает – сказать, что ты завтра можешь для него какие-то там рисунки не приносить...

«У тебя голос изменился... Я его так спокойно слушаю. Как будто мне мама звонит... или Настька. Ты, наверное, как полгода назад автоответчик записала, так его и не обновляла».

– ... ну, так я передала.

– Спасибо, Лен...

– Валь?

– Да.

– А ты не знаешь, откуда в моём телефоне твой номер записан? Мы вроде бы с тобой не общались.

– Не знаю, – соврал Валька и дал отбой.

Отложив трубку, он потянулся к рисункам и, раздвинув по сторонам тонкие листки, уложил посередине пола ещё одну работу.

Портрет Ленки. Он рисовал его дома, вытаскивая из своей памяти линии губ и бровей и укладывая их на лист; а потом, на уроках в художественной школе, снова напрягал память и сравнивал рисунок с оригиналом. Валька никому не показывал этот портрет, хотя думал, что это – одна из лучших его работ.

«Как там говорил Виктор Васильевич? «Вы польстили первоисточнику»? Это ведь тоже исправлять придётся. Или, может быть, сразу выбросить? Да забыть про всё?»

Линии на рисунке поблекли и словно слились с фоном. Наверное, солнце немного сдвинулось на своём пути и освещение комнаты изменилось. А, может быть, Валька просто стал смотреть на всё по-другому.

Зазвонил его мобильник, оставленный в куртке возле входной двери, и Валька поднялся с кровати и вышел из комнаты, прошлёпав босыми ногами по стопке лежащих на полу рисунков. Одна из работ прилипла к его пятке, и Валька не останавливаясь, потряс ногой, сбрасывая её.

«Хрыч?» – удивлённо подумал он, глядя на экранчик. – «Его что, выпустили?»

– Алло...

– Здравствуйте, а Валю я могу услышать? – голос девушки звучал как-то удивлённо.

«Блин... Звонок с телефона Хрыча – это ещё не то же самое, что звонок самого Хрыча. Интересно, кому это он свой телефон оставил?»

– Это я.

– Ой... Простите, я думала...

«Ну, давай! Говори! Ты думала, что Валя в списке абонентов – это девочка».

– ... а хотя... так даже лучше. Валя, простите за беспокойство, я Харитона найти не могу...

«Харитона? А, ну да... Хрыч по паспорту Харитон... Ну, лапонька, ты его ещё долго найти не сможешь. Ещё лет пять как минимум».

– ... а он у меня свою трубку оставил. Я думала он заедет за ней, а уже почти три недели прошло.

– Он уехал, – неожиданно для самого себя соврал Валька. И соврал спокойным голосом, что у него раньше никогда не получалось.

– А как же с телефоном? – Голос девушки явно не был расстроенным. Ну, уехал Хрыч и уехал. Велика важность.

– Оставьте себе.

«Господи, чего это я к ней «на Вы» обращаюсь? Она же какая, как и мы с Хрычём».

– Вы что?! Он же кучу денег стоит!.. Я удивляюсь, как Харитон про него забыл... А его никак нельзя найти?

– Нет, нельзя...

– И что же мне теперь делать?

Валька мысленно пожал плечами и сказал:

– Отдайте родителям...

«Опять... опять на «Вы»...

– А можно его вам отдать? Я его родителей ни разу не видела.

– Хорошо...

«Ни за что не приедет...»

– ... давай встретимся через полчаса на остановке Хмельницкого?

«Всё... Сейчас она скажет: «Китай... Фу-у-у...»

– Ой, а можно... – девушка замешкалась только на секунду, – ... через час? В четыре часа – прямо на остановке, хорошо? Я позвоню, и вы меня узнаете...

«Полтора часа... Пятнадцать минут на сборы, пять минут на ожидание маршрутки. Значит – на дорогу полчаса, значит – она живёт где-то в центре.

– Хорошо...

«Блин, надо хоть было спросить, как её зовут...»

Четыре прыжка, поворот, ухватившись правой рукою за перила, а потом ещё четыре прыжка. И так семь раз.

И вот он на остановке...

«Рано пришёл. Ещё минут пять как минимум... А если она опоздает – так и все пятнадцать».

– Валька, привет!

Из подошедшей маршрутки вылез Бесенок. Настька помирила их практически в тот же день. Синяки и кровоточащие дёсна давно прошли.

– Привет. Ты откуда?

– От Хрыча. Он в «Ростке» сейчас...

«Росток». Центр временной изоляции для несовершеннолетних правонарушителей. Туда помещают тех, кого по-возрасту не посадишь в камеру, а из-за тяжести статьи не отпустишь домой.

– А чего без меня?

– Я звонил. У тебя занято было... Поехали завтра? Он ждёт.

– Поехали...

– Ты то как, Валёк? Тебе, вроде, гормоны уже колят...

– Нормально. Только... Представляешь, мне мандарины перестали нравиться. Мать мне вчера целый килограмм принесла. Я раньше его съесть за один присест мог, а теперь... Три штуки пропихнул – и уже затошнило...

– Пройдёт. Мне когда кололи – я на сладкое смотреть не мог.

Бесенок был неисправимым сладкоежкой.

– Слава? – окликнул Валька друга, когда тот уже сделал шаг от остановки.

«С чего бы это я его по имени назвал? Он же Бесенок. Просто Бесенок. Как был Бесенком, так и навсегда останется. По крайней мере – для меня».

– Да?

– Ты дни считаешь?

– До чего?

– Не знаю, – Валька взглянул на дорогу, где из-за дальнего поворота вырулила маршрутка. Если эта девочка не опаздывает, то она должна приехать на ней. – Настька вон дни до свидетельства считает. Хрыч... Ну, Хрычу теперь до суда, а потом – до окончания срока считать. Мне ещё двадцать дней до конца уколов осталось. А ты.

Славка-Бесенок пожал плечами:

– А за меня уже родители всё посчитали. Школа, институт, работа... Я когда только родился, они уже первую сотню отложили на моё обучение. Жалко расстраивать.

– Скучно живёшь, Бесенок.

– Как умею...

 

...

 

– Мам? Алло, мам, у меня батарейка на телефоне села, и я с автомата звоню... Мам, у меня всё хорошо, я жив, здоров... Мам, ну ещё восьми же нет! Я сейчас одного человечка до дома провожу и приеду... Какое такси? У меня шесть рублей в кармане... А я тот полтинник только что потратил... Приеду – расскажу... Мама, я в десять часов буду дома. Честно!.. Мам, не ругайся... Хорошо... Мама, у меня там в комнате бардак небольшой. Я сам уберусь, только ты рисунки мои не трогай. Мне их завтра надо показать... Нет, не Виктору Васильевичу, а другому человеку... Мам, да всё хорошо, успокойся... Мам, я трезвый... Мама, а давай в понедельник не пойдём в больницу?.. Вот просто так, возьмём – и не пойдём. Ты же ещё уколы оставшиеся не купила?.. Вот и не покупай... Хорошо, он завтра вечером из рейса вернётся – тогда и поговорим... Только я в больницу всё равно не пойду... Мам, давай я буду стареть своим ходом? Как природой положено... Ладно, мам, я тебя тоже люблю...