Галина Педаховская

Ничейные дети

 

Перед теми, кто в конце пятидесятых решал поступить на филологический факультет, сразу же вырастали две трудности. Первая находилась в непосредственной близости и казалась непреодолимой - это было поступление. Если вы не были медалистом, офицером, демобилизованным по хрущёвскому сокращению армии, или крестьянским отпрыском, обремененным к тому же стажем работы на полях, то перед вами представали семь вступительных экзаменов, которые нужно было сдать на "отлично". Проходной балл для тех, на кого не распространялись льготы, был тридцать пять из тридцати пяти возможных. Конкурс пять - семь человек на место держался годами. И в этом было нечто парадоксальное. Каждый прекрасно осознавал, что его ждёт карьера сельского учителя - необходимая, полезная, но отнюдь не привлекательная - и мизерная зарплата. Но об этом даже не принято было говорить. Само собой подразумевалось, что все станут журналистами, скажут своё слово в литературе, займутся, в конце концов, научной работой. А труд учителя начальной школы, воспитательницы детского сада или библиотекаря предназначен кому-то другому.

Если происходило почти чудо и вы преодолевали все вступительные препоны, то получали восхитительную возможность пять лет бездельничать. Нельзя же было считать настоящей работой чтение любимых книг и диагональный просмотр нелюбимых. Какие были годы надежд и какие книги! Отошли в прошлое забубённые "Белые берёзы" и "Кавалер Золотой звезды". Наша жизнь была взорвана романами Ремарка и ещё более Хемингуэем. А за ними уже вырастали глыбы Фолкнера и Вулфа. Они подарили нам понятие самоценности личности и гордый индивидуализм, помогли нам никогда уже не возвращаться, чтобы с нами ни случилось, в закоулки коллективного сознания, и теперь всегда где-то впереди и над нами белели недостижимые и нетронутые снега Килиманджаро.

Иногда это безмятежное существование прерывалось экскурсами в сравнительное языкознание или историческую грамматику. И вот когда вы окончательно привыкали к этой интересной и необременительной жизни, вдруг стремительно и неотвратимо приблизилась вторая проблема - распределение.

В начале шестидесятых годов будто бы появились - мы так думали - слабые ростки демократии. Нам объявили, что на заседание комиссии по распределению мы будем входить в соответствии со своим средним баллом, что давало первым возможность маленького, но выбора. И хотя я была в первом десятке, всё произошло быстро и безвариантно: через пять

минут я снова стояла в коридоре и рассматривала листок, на котором было написано место моей новой жизни: Тернопольская область, село Дощовый Кут, что в переводе на русский означает Дождливый Угол.

И вот последний месяц каникул или первый месяц отпуска пролетел, и первого августа в недоумении стояла я на подножке автобуса, который привёз меня в этот Кут. Но стоять бесконечно долго невозможно, и я сделала первый шаг к своей самостоятельной жизни. Он, первый шаг, привёл меня в глубокую колдобину, наполненную вязкой грязью. Голубые босоножки полностью утонули в ней и, как я сразу же поняла, были безнадёжно испорчены. Автобус, громыхая сочленениями, уехал, а я стояла в этой колдобине, криво поставив ноги и не меняя позы, потому что боялась погрузиться в грязь ещё глубже, и ожидала аборигена. Наконец появился подросток в высоких резиновых сапогах, которые, как я уже поняла, были здесь всесезонной обувью.

На мой вопрос, где находится школа, он указал рукой на что-то за моей спиной и сказал:

- Та ось, йдiть навпростець, крiзь колгоспний двiр...

Я оглянулась: за покосившимся забором, где не хватало жердин, простирался, как видно, скотный двор. Утопая в грязи, на этот раз смешанной с навозом, я пошла к белому дому, окружённому деревьями, который проглядывал сквозь забор. Сначала я с опаской посматривала на нескольких коров, бродивших по двору. Вероятно, у них не хватило сил дойти до пастбища. При взгляде на них сразу становился понятен смысл ёмкого украинского слова "худоба", которым называют крупный рогатый скот.

На крыльце школы сидело несколько молодых женщин в ситцевых халатиках - кто с вышиванием, кто с вязанием в руках. Они вели разговор об огородах и все были беременными. У меня мелькнула мысль, что к Новому году я буду преподавать в школе все предметы вплоть до биологии и химии.

- Вы - мовниця? - спросила одна из женщин. И хотя ни в русском,

ни в украинском языках нет такого слова, было совершенно ясно,

что она спрашивает меня, не являюсь ли я преподавательницей языка. На мой утвердительный ответ последовал второй вопрос:

- А де ваш чоловiк?

Ответив, что мужа у меня нет, я прошла к кабинету директора. На стене в коридоре висел график соревнования между классами по выведению кроликов. Это превышало мою компетенцию.

Директор, рассматривая мои документы, задал тот же вопрос:

- А ваш муж приедет позже?

Я начала понимать, что здесь что-то не так. А директор тем временем объяснял, стараясь меня слегка припугнуть, что моя нагрузка слагается из

часов в этой восьмилетней школе и из уроков в вечерней школе рабочей молодёжи, которая находится на другом конце села, в двух километрах отсюда.

- Ничего, - заверила я его, - значит, квартиру мне нужно искать посредине села.

- Да... квартиру... - промямлил директор. - Это не совсем то, что вы себе представляете. Потом пришёл к какому-то решению, собрался и уже другим, "директорским", голосом спросил:

- Где вы остановились? А в Тернополе, в гостинице... Вас не затруднит приехать ещё раз завтра после двенадцати часов?

В некотором недоумении я вернулась в город, прошлась по бульвару, вышла к озеру. Прикидывая планы своей дальнейшей жизни, отыскала опорные пункты - театр и кинотеатр, книжный магазин и библиотеку. В голову лезли какие-то романтические бредни: я здесь нужна... разумное, доброе... искорка знаний в этой дождливой глухомани. К утру я уже почти уговорила себя.

На следующий день директор был готов к беседе.

- Понимаете, - говорил он, - как важно, чтобы в школе работали учителя-мужчины. Я долго договаривался с облоно, чтобы к нам направили молодую пару, чтобы они здесь остались жить, построили дом. Ну, вы понимаете, о чём я говорю? Вы же, конечно, к нам не насовсем? - задал он вопрос, не требующий ответа. - И вот мне такую пару подыскали - уроженцы нашей области, два года, как окончили Черновицкий университет. Но вы имеете официальное направление к нам... - сказал он и сделал паузу.

Я стала прозревать истину и робко пошла ей навстречу:

- Значит, вы можете дать мне открепление?

Оно уже было подготовлено, и мне оставалось только съездить в Киев в Министерство просвещения и получить подтверждение. Через несколько дней тот самый "свободный диплом" - предмет мечтаний - без обязательных трёх лет работы по назначению и комсомольских разбирательств в случае уклонения был у меня в руках.

* *

*

Была середина августа: школьные штаты были укомплектованы, в редакциях газет - сколько угодно внештатной работы по четыре копейки за строку, в научной библиотеке предложили поработать неопределённо долго бесплатно - до появления новых ставок. И тут, как водится, совершенно случайно я узнала от родственницы моих друзей, что детский дом ищет педагога.

Детский дом стоял на краю города, не на окраине, а именно на краю. Короткий, неширокий Барятинский переулок пролегал по самому краю

обрыва, над портом. Имело ли его название какое-то отношение к фамилии князей Барятинских, мне так и недосуг было узнать. Старинный особняк по фасаду и боковые флигеля замыкали двор в виде буквы "п", а одна его сторона, обращённая к морю, была забрана высокой железной решёткой. За ней - отвесный обрыв, поросший колючим кустарником. Внизу лежала гавань, где протяжно гудели пароходы, натужно пыхтели паровозы, громыхали вагоны, в которые перегружали грузы портовые краны, гремели якорные цепи - это был не исчезающий звуковой фон, смягчённый расстоянием. Вдали, в дымке, угадывался противоположный берег бухты. Из этого двора можно было увидеть, как утром встаёт из воды солнце и как оно вечером скрывается за куполом оперного театра и колоннадой Воронцовского дворца.

- У нас нелегко работать, - мягко сказал мне Владимир Петрович, директор детдома, красивый мужчина средних лет, выжидательно глядя на меня.

Так я начала работать педагогом-воспитателем. В детдоме жили, примерно, шестьдесят мальчиков и девочек от семи до пятнадцати лет. Все они учились в ближайшей школе, которая была всего через три дома, в этом же квартале, вливаясь маленькими группками в разные классы. Моя группа была старшая - пятый - восьмой классы. Я приходила на работу к двум часам, когда у них оканчивались занятия в школе, и должна была оставаться с ними до восьми вечера. Они как будто делали при мне уроки. А что делала я при них? Мои обязанности были расплывчаты и неопределённы.

И тут я пережила несколько дней панических сомнений - гожусь ли я вообще для этой работы. Оказалось, что всё, чему я училась, здесь будто бы и ни к чему, нужно было делать что-то очень конкретное, полезное для этих детей. Но что - я не знала. Тем более, что меня смущали и дети. Они были тихими, непривычно тихими, как будто ушедшими в себя: они даже бегали, играли и смеялись негромко, озабоченные, как я догадывалась, недетскими мыслями. Не шумным был и персонал, хотя учительницу труда, которая обучала девочек шитью, вышиванию, в общем, тому, что она умела сама, тихонько называли Светка-Волкодав.

Оказалось, что я должна систематически посещать школу, в которой учились дети, справляться у завуча и классных руководителей, как они занимаются, ведут себя, просматривать их оценки по классным журналам. Здесь всё было каким-то безликим, усреднённым - в пределах троек и четверок. Может быть, учителя жалели их и не ставили двоек, но и не искали среди них способных. В этом была не явная, но несправедливость. И мне показалось, что их жизнь ещё можно чуть-чуть изменить.

Домашние задания они выполняли в большой комнате, в которой стояли столы. За каждым могло расположиться восемь человек. На

следующий день я пришла с табличками: стол № 1 - русский язык, стол № 2 - украинский язык и далее - стол математики, английского языка, физики. За каждым столом собиралась группа, занимающаяся обозначенным на нём предметом, независимо от возраста. Поначалу я объясняла задания, переходя от одного стола к другому, исправляла ошибки, подсказывала решения, вела себя совершенно непедагогично. Хорошо, что не было ребят старше восьмого класса, и моих воспоминаний из области математики и физики было достаточно. Они оканчивали делать задание по одному предмету и сразу же переходили за другой стол. Через несколько дней в них проснулся дух соревнования. Старшие, уловив игровой момент, стали помогать младшим, сидящим за этим же столом. Мы научились довольно быстро справляться с уроками и всей группой уходили на прогулку.

Рядом раскинулся самый большой в Одессе парк, носивший имя Тараса Шевченко. Вот туда мы и шли, проходя мимо дома, где жил Куприн, к остаткам крепостных сооружений, построенных ещё солдатами Суворова, к Александровской колонне, поставленной в честь победы над турками, да и парк когда-то назывался Александровским - в честь Александра Ш. Доходили до дома-мастерской художника Костанди и, наконец, до самой дальней точки нашего маршрута - дома, где родился Эдуард Багрицкий. Были у нас и другие излюбленные прогулки - по Канатной и Карантинной - припортовым улицам, лестницам и спускам.

Но наступила уже глубокая осень, рано темнело, приходилось оставаться в доме. И тогда я принесла первую книгу и предложила читать вслух. Это был "Белый пудель" Куприна. И для детей это было уже не что-то отвлеченное, это написал писатель, который жил напротив, наискосок, свой, сосед, он ходил когда-то по этому же Барятинскому переулку. Потом были "Всадник без головы", "Дети капитана Гранта" и "Таинственный остров". Все усаживались в классной комнате, составив стулья двумя полукружьями, в первом - девочки, во втором - мальчики, слушали, нетерпеливо ожидая своей очереди читать.

Директор Владимир Петрович приходил, молча смотрел, иногда минут десять слушал и так же молча уходил. Однажды он спросил меня:

- К чему всё это? Ведь все они пойдут в ПТУ, будут швеями, штукатурами, малярами.

- А вдруг не все? - я ощутила опять несправедливость жизни, судьбы. - А разве читающий штукатур хуже пьющего?

- Штукатурами становятся девочки, - как будто невпопад ответил директор.

Однажды в учительскую влетела Светка, она зашлась в злобном шипении:

- Нет, не могу. Опять эта тварь приехала. Я ей сейчас всё скажу...

- Света, перестаньте, каждый раз одно и то же, пора бы вам привыкнуть, - сказала старенькая Ольга Алексеевна, осуществлявшая у нас музыкальное воспитание.

- Да, да, - как-то вся обмякла Светка и села, по обыкновению поджав под себя длинную худую ногу, и сразу сквозь её подростковую внешность проступили усталость и разочарование тридцатипятилетней женщины. Потом посмотрела на меня и бесцветным, опустошенным голосом сказала:

- Пойди посмотри, полезно для жизни.

В комнате отдыха, что-то вроде гостиной, куда я вошла и немного замешкалась, делая вид, что с трудом снимаю с полки вазу для цветов, сидела красивая, ухоженная женщина, с высоко уложенными светлыми волосами, в синем платье джерси, модное югославское пальто с норковым воротником было переброшено через спинку стула. Она обнимала и тормошила Алёшу, мальчика лет одиннадцати, и тут же совала ему в руки пакеты, приговаривая:

- Отдашь всё тёте Кате, сынок, это для всех на ужин, у тебя же сегодня день рождения.

- Тётя Катя уже испекла три торта, - тихо говорил Алёша, глядя в сторону, и видно было, что он сдерживает слёзы. - Только мне ещё знать об этом нельзя.

В учительской, куда я так и вошла с пустой вазой в руках, все подавленно молчали.

- Объясните: что происходит? Мне кажется, что у этой женщины всё в порядке. Почему Алёша живёт здесь?

Ольга Алексеевна сняла очки:

- А вы думали, что они - все сироты или дети алкоголиков, преступников, лишенных родительских прав? Нет, нет... Они по-разному попадают сюда. Вот эта, - она махнула рукой в сторону двери, - замуж вышла во второй раз, за подполковника, хорошо вышла, а он сразу предупредил, что не хочет чужого ребёнка в доме. А Алёша - хороший мальчик, способный, - и Ольга Алексеевна, не скрывая, вытерла слезы. И тут я вспомнила слова директора: "У нас нелегко работать".

* *

*

Прошло месяцев пять; мне было интересно, я уже не думала о том, что эта работа - только временное пристанище, и неприятна была даже мысль о том, что детей можно оставить.

В конце января меня вызвал Владимир Петрович:

- Вы едете в командировку, отвезёте Валеру к матери, за Свердловск...

- Нашлись родители? - радостно спросила я.

- А они никогда и не терялись... Во всяком случае мать, у неё ещё двое детей, от разных мужчин.

- А может она их содержать?

- Может, может, - зло сказал директор и протянул мне письмо. Комиссия по надзору за детьми при городском совете города Ревды сообщала - и далее шло описание квартиры, сведения о должности и зарплате Марии Григорьевны Тимофеевой и вывод: имеются все условия для нормального проживания ещё одного ребёнка.

- Вы не представляете, как трудно вернуть ребёнка в семью, сколько нужно вести переговоров, сколько заполнить бумаг, - говорил Владимир Петрович.

- Но, может быть, и не нужно?

- Конечно, не нужно, даже преступно! - кипел в бессильном негодовании директор. - Это уже не секрет, и я должен вас предупредить: наш детский дом закрывают, мы должны постараться кого возможно отдать родителям.

- А остальные?

- Остальные уйдут в разные детдома, где есть места.

- Но это бесчеловечно, - я с трудом сдерживалась, чтобы не зареветь: мне было жалко и детей, и директора.

- Да, бесчеловечно, - уже более спокойно согласился он. - Но нужно спешить. Идите сейчас же в облоно и оформляйте документы.

Всё завертелось очень быстро: я бегала из комнаты в комнату, получая кипу бумаг и инструкции. А сама думала о Валере, крупном четырнадцатилетнем мальчике, черноволосом, с ярким румянцем и пушком над пухлыми губами. Оказалось, что теперь я называюсь педагог-эвакуатор и на меня возлагается масса обязанностей. Дома собирали мне в дорогу тёплые вещи, так как мороз на Урале в эти дни доходили до 25-30° и, в свою очередь, стращали меня тем, что мальчик может в дороге убежать. Я отмахивалась от этих предположений, но в глубине души понимала, что они небезосновательны.

Через три дня мы уезжали. Прощание, вокзал, поезд... Я не сразу заметила, что Валера замолчал, напряжённо, тяжело. На мои вопросы, попытки "разговорить" его, он не отвечал, только утвердительно или отрицательно качал головой. Он вглядывался в заснеженные поля и лесочки за окном вагона, и чувствовалось, что он встревожен, боится предстоящей встречи.

Через сутки мы были в Москве. Переехали с Киевского вокзала на Казанский. Я купила билеты на поезд Владивосток - Москва, который уходил поздним вечером. Потом мы пошли обедать в ресторан при вокзале. Валера с удивлением рассматривал бордовое великолепие зала, когда к нашему столику подошёл молодой человек. Это была классика: растянутый, поношенный свитер, борода, давно не стриженные волосы –

облик геолога из кинофильмов тех лет. Как оказалось несколько позже, он им и был.

- Куда едете, ребята, как это родители вас одних отпустили? - весело и громко спрашивал он, усаживаясь за наш столик.

Пока я подыскивала ответ, Валера стал оглядываться по сторонам. Геолог догадался первым:

- Беги вон туда, за портьеру, в углу. Так куда едешь с братиком? - снова спросил он.

Я объяснила ему происходящее. Он с минуту смотрел на меня оторопелыми глазами, потом рванулся к буфетной стойке. Через пять минут перед уже вернувшимся Валерой высились горой апельсины, коробка конфет, плитки шоколада.

Павел говорил, не умолкая; одна история сменяла другую - здесь были и приключения геологической партии в тайге, и нападение потревоженного медведя, и рассказ о том, как он заблудился в таёжных горах. Он говорил, обращаясь только к Валере, стараясь вывести его из состояния заторможенности, испуга. И ему это удалось - мальчишка спрашивал его о чем-то, я не вдумывалась о чем, радуясь минутной передышке, главное - он говорил.

Потом мы до позднего вечера гуляли по Москве. Кремль, зоопарк, улица Горького... Мы с Павлом по возрасту не годились в родители Валере, но, не сговариваясь, вели себя так, будто показываем Москву своему ребёнку. Оказалось, что мы оба с Павлом любим Сокольники зимой. И мы прошлись, уже не спеша, усталые, по аллеям парка, покрытым скрипящим под ногами снегом, издали посмотрели на вход в церковь, мерцающий тусклым золотом свечей.

Наш странный длинный день окончился. Павел, прощаясь с нами у вагона, попытался узнать мой адрес и телефон. Но я в то время была влюблена отчаянно, счастливо и безнадёжно. И Павел никак не вписывался в мой жизненный пунктир.

На второй день ранним утром мы вышли с Валерой на перрон маленького вокзальчика в городе Ревда. Я ещё не успела подумать, в какую сторону идти, когда нас с криками окружили человек восемь -десять: "Валера! Мальчик наш! Сыночек! Внучек!" Они выхватили у него из рук чемодан, кошелку и тащили его куда-то в сторону выхода с вокзала. Я растерялась, нужно было ещё многое сделать, соблюсти формальности.

- Подождите, - сказала я, - ребёнок ещё со мной.

Маленькая, с крысиным лицом женщина агрессивно объяснила, что они получили телеграмму о приезде сына, она произносила это слово с большой буквы и хотела бы знать, кто такая я. Пришлось внести некоторую ясность в ситуацию. Я чувствовала, как во мне нарастает неприязнь ко всей этой компании.

- Я должна увидеть вашу квартиру, - начала я выполнять полученные инструкции. У меня было право увезти ребёнка обратно, если условия проживания не соответствовали положенным нормам, а письмо из горсовета Ревды не отражало действительности.

Мы направились к их дому, и я получила возможность присмотреться к ним. Кроме матери, был ещё старший брат Валеры - молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, младшая сестрёнка лет десяти-одиннадцати. Отдавать одного ребёнка в детдом и рожать другого - в этом для меня было что-то непостижимое. Была бабушка, вполне ещё бодрая. И ещё две пары средних лет, которые могли быть дядями-тётями. Все были просто, но тепло, добротно одеты.

Мы пришли к стандартной пятиэтажке, вошли в обычную двухкомнатную квартиру, чистую, обставленную стандартным набором мебели. В большой комнате был накрыт праздничный стол.

- Снимайте шубу, прошу к столу,- засуетилась хозяйка, и как мне казалось, неискренно изображая радушие.

- Давайте раньше покончим с делами. Сколько человек прописано в квартире?

- Трое - я с детьми, - поджав губы, ответила Мария Григорьевна.

Я отметила это в бумагах, которые мне ещё придётся вернуть в облоно, жильё было нормальным.

- Теперь мы с вами идём в районное отделение милиции.

Вся компания возмущённо загомонила. Но я видела только испуганные, остановившиеся на мне глаза Валеры. Вся эта суета проходила мимо него, он понимал, что единственный человек, которого он знает, вот-вот покинет его, и он останется с этими чужими ему людьми, которые почему-то называются его семьёй.

В милиции я уточнила, правда ли, что в квартире прописано только три человека и не будет ли осложнений с пропиской четвёртого, нет ли у кого-нибудь из членов семьи "приводов" в милицию в связи с пьянством или другими отклонениями в поведении. Пожилой капитан заверил меня, что всё будет в порядке, расписался у меня в бумагах, удивлённо поглядывая на всю компанию, которая тоже втиснулась в его небольшой кабинет.

- А теперь мы идём в горсовет.

Я чувствовала, как нарастает их враждебность ко мне. Там, в горсовете, и происходила официальная передача ребёнка матери, скреплённая подписями трёх сторон. Она, которая сдала сына в детский дом и ни разу за долгие годы не удосужилась его проведать, обязалась растить, воспитывать, учить. Не было только в тексте формуляра графы со словом "любить". Мне казалось, что я - участница преступления, но ничего нельзя было изменить.

Мы вышли из горсовета, официальная процедура передачи была окончена. У меня дрожали ноги и было гадко на душе.

- Ну а теперь пойдёмте к нам, закусим, отдохнете, - принуждённо говорила мать Валеры.

- Нет, нет, я спешу, мне нужно сегодня успеть на московский поезд.

Я погладила по щеке Валеру, в глазах его были испуг и слёзы, попрощалась со всеми, они меня и не удерживали, и одна пошла к вокзалу.

Через полчаса я уже сидела в вагоне пригородного поезда, идущего в Свердловск, и старалась разобраться в сумятице своих ощущений. Так не бывает: обычная женщина, пусть мне несимпатичная, но обычная, рядом родственники, дети, хотя и от разных мужей, но так просто ребёнка, здорового, красивого, в детдом не отдают. "Валера Гроверман, Валера Гроверман..." - повторила я несколько раз про себя и зацепилась мысленно за его фамилию. Не здесь ли причина?

Через три дня этот же вопрос я задала Виктору Петровичу.

- Наверное, я должен был вам всё рассказать раньше.

Он достал из сейфа личное дело: Валерий Гроверман, 1949 года рождения. Излагалась просьба Марии и Фёдора Тимофеевых взять временно, до решения жилищного вопроса, так как они в данный момент проживают в аварийном, лишённом элементарных удобств доме, сына Марии Тимофеевой от второго брака в детдом и соответствующее решение детской комиссии при горсовете. Это была часть документа. И вторая - заключение психолога: ребёнок здоров, нормален; побудительный мотив матери - у неё есть ребёнок от первого брака, сейчас она ожидает ребёнка от третьего, текущего брака, муж считает, что здоровую семью можно построить, если все дети будут единого происхождения. Туманно, но вместе с тем смысл очевиден.

Мы помолчали. Потом Владимир Петрович сказал:

- Я рассчитывал, что вы отвезёте ещё и Клаву в Архангельск. Но, вероятно, для вас уже слишком...

- У неё тоже нашлись такие же любящие родители? Нет, не хочу...

Побывать в Архангельске, конечно же, хотелось, но не хватало смелости ещё раз окунуться в чужую драму.

- А куда вы, Владимир Петрович, пойдёте работать?

- Снова в детский дом, там всегда есть работа. Мне казалось, что вы у нас надолго останетесь, да вот - не сложилось...

Вскоре я уже работала в Медицинском институте. Детский дом сознательно отодвинула куда-то в глубь памяти и никогда не пыталась узнать, что стало с детьми, как сложились их судьбы. Им нужно было посвятить жизнь, а я не была к этому готова.

Прошли десятилетия, но до сих пор я уверена, что настоящими родителями тех, детдомовских, детей, а теперь уже немолодых людей

были Владимир Петрович и Светка-Волкодав, а родным домом - тот старый особняк на обрыве.

Дюссельдорф, 2002

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

-