Черные оливки.

.

 

Вечером стало так холодно, что казалось вот-вот пойдет снег. Мауро закрыл окно на кухне, подошел к плите и наклонился. Куропатки были готовы. Подражая торжественному движению мамы, он извлек противень из духовки и переложил куропаток в тарелку. Запеченные куропатки бессильно лежали в соусе маленькими, посиневшими от вина мертвецами с доверчивыми попками и худенькими ножками. Куропатки лежали тихо, не окликаясь на осторожные уколы его вилки. Они уже наверняка там – ждут клиентов, пора идти, подумал Мауро, продолжая раздирать вилкой синюшные трупики. От этого раздирания птичья плоть сочилась красноватой жидкостью. Никакое это не оливковое масло, вдруг сообразил Мауро и поспешно отставил тарелку в сторону. Это сукровица пополам с вином. Трупная, печеная сукровица. Мауро вспомнил об оливках. От этого воспоминания неприятный холодок опять расцвел в затылке холодным влажным бутончиком и медленно закапал вниз по позвоночнику. Вряд ли кто-нибудь заметит исчезновение хотя бы одной из них. Кому они нужны, кроме своих сутенеров и далеких, заброшенных детей. Если бы я мог пригласить одну из них в дом, то непременно угостил бы ее куропаточкой, подумал Мауро и засмеялся. Смех его гулко отозвался в ароматной кухонной тишине. Он представил себе, как маленькие грязные пальчики проститутки бегают по озябшей мертвой кожице, как жирные и хрупкие кусочки этой кожицы остаются у нее под ноготочками. Смешно, никогда, никогда не позову я их в дом, снова усмехнулся Мауро. Да и на каком языке мы станем говорить? Ведь я не понимаю их тарабарского наречья, а они еле-еле говорят на моем языке. Бедные черноглазые девочки. Никто о вас и не вспомнит. Мауро устремился взглядом к холодильнику, в котором находилась банка с оливками, и тут же стыдливо отвел глаза в сторону. Нет, глупости какие, они не могут его видеть. Они уже не смотрят. Нет, никто не узнает. Мама, и зачем только ты умерла. Назойливое воспоминание о чем-то неясном – недоснившийся сон без продолжения – вклинилось в его мысли о маме. Каждый раз, когда он вспоминал о маме, появлялось это нехорошее, неверное воспоминание. Он закрывал глаза, напряженно думал, но воспоминание не становилось ничем другим, кроме понимания того, что необходимо склеить какую-то картинку. Ужасное воспоминание – не вспомнить о нем, не забыть. Вспомнил – в душу кольнуло стеклянной иголкой, и все исчезло. Вскипел и лопнул пузырек, как болотная газовая гангрена. Лопнул – и снова все тихо – стоячая вода, темное зеркало без отражения. Забыл – и медленно проползла улитка, как слеза по грязной щеке, оставив на памяти грязную дорожку. Мамочка, дорогая, самая любимая, что же это такое, Боже мой, как же мне тебя не хватает, произнес Мауро вслух. Тихо в болотном зеркале, только чужие глаза глядят на него из глубины. Воспоминание ушло.

 

Темнокожая проститутка в белых сапогах стояла за углом и разговаривала по мобильному телефону. Он издалека показал ей бумажку в пятьдесят евро. Проститутка, недобро улыбаясь, сунула телефон в карман куртки и приблизилась к нему. Черные, блестящие глаза, поспешно отметил про себя Мауро. Ее губы дрожали от холода. Пожалуй, придется нарушить свое правило, решил Мауро – слишком холодно ему было. Он жестом показал ей в сторону домов. Она кивнула. Они пошли к нему. По дороге проститутка не смотрела на него и время от времени что-то стрекотала в свой телефон. В моем доме она не сможет украсть мое тело, подумал Мауро. Нет, на этот раз ничего не выйдет. Если она не вгрызется в его тело и не украдет его, он, быть может, не заберет ее оливки, размышлял Мауро. Мамочка, если бы ты знала, как мне одиноко, вдруг сказал он вслух, и гнойный пузырек болотной гангрены снова вспенился в его памяти. Проститутка равнодушно обернулась на звук его голоса и тут же опять отвернулась.

 

Дома было тихо и тепло, как в раю. Мауро повесил пальто на крючок в прихожей. Проститутка осталась в куртке. Они прошли в кухню. Он не мог и подумать о том, чтобы позволить ей лечь в его постель. В его чистую постель, с белыми накрахмаленными простынями, выглаженными так, как только мамочка умела – неужели он позволил бы нечистому, ночному телу погрузиться в эту белую, твердую чистоту! Проститутка покосилась на синюшные трупики в тарелке, и в глазах ее мелькнула тревога. Мауро приоткрыл дверцу холодильника, убедился, что оливки на месте, и снял рубашку. И вдруг увидел себя самого в собственном сне, снимающим рубашку, беспомощным, умирающим от ужаса и стыда. Вспенилось темное болото его памяти. Проститутка приблизилась к нему и отрывисто поцеловала его в плечо – так прикасаются губами ко лбу чужого ребенка, проверяя нет ли у того жара. Мауро осторожно дотронулся пальцем до ее холодной щеки, потом пальцами обеих рук обвел ее брови, погладил веки. Глаза ее, темные, невыразительные, как непрозрачное зеркало его памяти, по-прежнему блестели. Уклоняясь от его пальцев, проститутка часто-часто заморгала и попыталась отвести голову в сторону. Он силой удержал руками ее затылок и большими пальцами прижал веки к тускнеющим глазам.

 

На озере Гарда, несмотря на холод, было достаточно многолюдно. Мауро прошел на набережную, сел на скамейку и так застыл, закрыв лицо руками. Люди все жаловались друг другу. До него долетали обрывки фраз, и все они были связаны с жалобами и возмущением. Кто-то жаловался на мужа, кто-то на родителей, кто-то – на начальника. На озере страшным мефистофельским смехом заливались утки. Мауро отнял руки от лица и посмотрел на непроницаемую озерную гладь. Нырок, отделившись от уток, внимательно вглядывался в воду. У нырка было худое личико и толстые щеки с хохолком.. Среди общительных уток нырок выделялся своим одиночеством охотника. Я похож на этого нырка, подумал Мауро. Внезапно нырок пропал в воде, и Мауро знал, что нырок тоже ищет добычу, и, выколов острым клювиком глаза невидимым рыбам, возвращается на поверхность своего холодного одиночества. Воспоминание-пузырек снова вскипело. Сон доснился вместе с нырком, который возник из воды совсем в другом месте. Перед глазами Мауро составилась картинка – чужой, незнакомый кусок маминого тела в уборной, куда он однажды случайно заглянул. Вспомнил. Конечно же вспомнил. Ему было пять лет, и с тех пор он очень долго не ходил в уборную под всякими предлогами, пока его окончательно не засмеяли подруги матери. Мамочка, как же мне теперь жить без тебя, что же это такое. И сразу же после этого он вспомнил, как мать отрывисто целовала его в плечо – после этого он чувствовал, что все его тело осталось в зубах у матери, а ему осталась лишь содранная, измятая кожа. Вспомнил. Мауро медленно поднялся со скамьи, бросив прощальный взгляд на нырка. Мамочка, дорогая, зачем же ты умерла. Мать отрывисто целовала его в плечо, а он торопливо, чтобы скрыть стыд, чтобы не столкнуться взглядом с ее темными, блестящими глазами, стаскивал с себя рубашку. Мамочка, я никогда, никогда тебя не забуду.

 

В кухне пахло разложением. Мауро вышвырнул в окно сморщенные винные трупики. Потом открыл холодильник, вынул банку с оливками и откупорил. Пытаясь ухватиться слабеющими пальцами за глаза – черные, зеленые, карие оливки, он принялся их давить, давить, скользя по их мерзкой, скользкой, слепой поверхности. Уже наступило утро, стало светло, а он все вынимал оливки из банки и давил их.