В той деревне, за околицей и чахлыми картофельными полями зеленел огромный луг. Когда-то, еще во времена колхозов, его засевали гречихой, но потом бросили, как впрочем, и многое другое. Теперь на лугу, среди пахучего разнотравья бабы собирали землянику, а, намаявшись, отдыхали в тени огромного дуба, что великаном стоял посреди луга, а могучие его корни, своими основаниями так и лезли наружу, образуя нечто, похожее на скамеечки где всегда размещались утомленные солнцем женщины.

 

И лишь одна из них никогда не интересовалась ни сплетнями, ни земляникой и вообще ничем. Она вдыхала луговой запах, плела бесконечные свои венки и монотонно напевала нечто лишенное мотива.

 

Все звали ее Ксюшей. Половина ее лица была даже прехорошенькой, но другой профиль, залитый по пьяному недосмотру матери кипятком, внушал отвращение. Ксюша приходила сюда с ранней весны и до самой поздней осени, когда уже снег с дождем глушит горький желудевый запах. Что она делала зимой – неизвестно, но ее, как деревенскую дурочку жалели, приносили ей картошку, хлеб и соленые огурцы. С тех пор, как нашли замерзшей ее мать, сизую алкоголичку, Ксюше стал иногда перепадать шмоток сала или банка соленых грибов (теперь не уйдет под закуску).

 

Весной она всегда надевала красное полудетское платье. Ей самой, оно казалось очень красивым, хотя было слишком коротко и порвалось в подмышках. В этом платье, блаженно улыбаясь, шла она под дуб, а на вопросы баб отвечала: " Я жду там своего жениха, не мешайте…",- а на голове ее было не меньше десятка косичек, завязанных разноцветными тряпками, и брела она босыми ногами, хотя не везде еще стаял снег. "Не спугните его, не приходите, он ищет только меня, девушку-весну".

 

Так и сидела она целыми днями под дубом, а в апреле в деревню приехали шабашники – рабочие из Таджикистана. Ведь если бы нужда в коровнике, то пришлось бы им побираться по дворам, ведь все равно ни домой, ни в Москву хода не было, а у многих ребятишки, которых надо накормить. Жили они в шалашах, чтобы не раздражать местное начальство, горбатились за копейки и сидели тише воды, ниже травы. Когда еще так повезет? Только младшему –Джамилю, все неймется. Так и повадился шастать по деревне, к местным приставать. Девахи красивые, мордатые, плотные, кровь с молоком, только гонят Джамиля, говорят свои женихи есть. Конечно, куда ему, от грязи весь в лишаях, аж смотреть противно, и все чешется, чешется, под ногтями черно, а сами руки даже лоснятся, будто от сала. Хоть бы у колонки умылся, а говорят еще, что мусульмане чистоплотные…

 

"Вон под дубом сидит твоя невеста, все дожидается". Вообще злые, конечно, были деревенские девки, а над убогой тешиться в деревне их почитали за большой грех. Ксюшу- дурочку жалели, и любой дом был для нее всегда открыт, может просто, традиции прежних времен, когда с радостью привечали блаженных.

 

… Так и потащился Джамиль под дуб, подумал и впрямь там невеста. А она сидит, да невнятно напевает, а как второю, обожженною половиной обернулась, так он сам с перепугу чуть не утек. А она улыбается так ласково: "Тебя что ли жду тут, который год? А он присмотрелся, вторая то, нетронутая половинка даже очень ничего себе…" Хотел за дружком Айратом сбегать, да передумал. Ведь и девка то какая-то чудная, без ботинок, без сапог. И разговор тоже какой-то не такой, мало ли, может больная, а ему самому все равно…

 

Он без лишних разговоров навалился на ее, стал месить грудь и вконец разорвал детское платье. Ксюша плакала, ей было действительно больно и очень страшно. Будто примял ее к земле дикий, зловонный зверь, и будто колом хочет проткнуть всю ее насквозь…

 

Она брела по деревне, хромая сразу на обе ноги, и платье и бедра ее были перемазаны в крови. Она понимала, что случилось нечто страшное, но не могла дать тому имени или объяснения. Тетка Татьяна затащила ее в свою избу и стала обтирать мокрой тряпкой, искать какую никакую одежонку и даже не стала расспрашивать. И так понятно было, что произошло, а Ксюша тоненько так скулила, словно обиженная собачонка, и от этих звуков сердце разрывалось на куски. За столом сидел Татьянин муж, мрачный и вечно молчащий мужик. Под шумок он хватил пару стаканов мутного самогона и на пару с крестником Степкой отправился за околицу …

 

Ксюшу они оставили ночевать у себя. Вечером, вернувшиеся мужики, угрюмо пили самогон, и глаза их были таковы, что даже шумная Татьяна не

решилась сказать ни слова. Ближе к ночи Трофим, уже заплетающимся языком наказал ей девку назавтра никуда не пускать, а Степке сказал встать пораньше, чтобы всежки снять из петли чурку, да зарыть его куда подальше. А искать такое дерьмо никто и не будет, наши не захотят, а чучмеки побоятся. И так у них тут права птичьи…