Его звали Николай, как- то слишком просто, по плотничьи. Она любила это подчеркнуть, а он был неглуп и понимал, что единственная женщина его жизни пустая, лживая и праздная дрянь. Только от трезвого этого понимания не становилось легче, а беспощадно томило и мучило душу, сжимало все крепче и крепче, будто невидимой струбциной, ведь она была действительно единственная женщина его жизни. Пусть это был морок, колдовство, приворот, но он пытался простить ей все, иначе она бы просто исчезла.

Ее звали Лилия. Нет, она не была красива. Но то ли в ее грации, то ли в необычных хрупких линиях лица с чуть раскосыми глазами, тяжелыми веками, тонким с легкой горбинкой носом и острыми высокими скулами было нечто старомодно притягивающее, немного тревожащее. И потом еще эта полупрозрачная шея, бесконечно текущая и беззащитно открытая, благодаря высокой небрежной прическе.

Лилия… В ней было нечто такое, что не позволяло ни на шаг отпустить от себя, но удержать ее не мог никто. Эта свободолюбивая кошка только сама выбирала свой путь…

И ему все чаще приходилось наблюдать лишь хвост кометы, когда вечером он обнаруживал неряшливую записку: "На сегодня, ты мне страшно надоел. И не звони, пожалуйста, первый". И можно было сколь угодно метаться, унижаться в попытках, как бы невзначай найти ее где-то, упросить, умолить, попытаться заставить вернуться, но это было равнозначно блужданию по лабиринту, где кажется вот-вот и выход, а снова набредаешь на тупик.

Он понимал, что так не может продолжаться вечно, что жизнь проходит, а он, не замечая смены времен года, охотится за химерой, что ускользает в последний момент. Так можно медленно сойти с ума, а она улыбнется презрительно и лениво процедит: " Не звони, пожалуйста, первый".

И это стало его бредом, навязчивой, безумной идеей, которая отняла возможность мыслить о чем- то ином, не давала уснуть или поднимала хриплым хохотом в знобкий предрассветный час, что отмерял еще одни прожитые сутки.

А когда он понял, что необходимо, наконец, решиться, мир вдруг приобрел, прежние краски и запахи, и он неожиданно почувствовал себя хозяином положения, потому как был уверен, что теперь эта женщина будет принадлежать только ему.

Завтра, наконец, все закончится. Он решил сам поставить точку и привести в исполнение приговор. Нелепо и бессмысленно продолжать этот затянувшийся спектакль, невозможно перехитрить собственную тень, переиграть призраков, что, шутя, переплели в замысловатое кружево ревность, ложь и страдание, что напитали неизъяснимой угрозой самые обыденные и привычные вещи, еще недавно, составлявшие часть его размеренной и немного блеклой жизни. Нельзя провести того, кто невидимкой стоит за спиной, глумится, забавляется и толкает в пропасть, подменив реальный мир тревожной декорацией, фантомом, театром злых кукол.

Странно, но она не воспротивилась поехать на пару дней к морю. Конечно, это был каприз или желание насолить кому-нибудь из любовников, но она любила неожиданные решения и беззаботно изъявила о своем согласии.

Лилия любила поспать, потом была готова часами томно глядеться в зеркало, с трудом отрываясь от своего отражения, медлительно одевалась, меняла шляпки…В результате они выехали чуть ли не к вечеру. Может быть, так было даже лучше. Трасса к сумеркам в будние дни была почти пуста. Он постепенно разгонял машину до вихревой, критической скорости, а сам жадно смотрел на ее лицо, будто хотел вобрать в себя ее профиль, а она томно покуривала и не удивлялась ничему. Не удивляться тоже было свойством ее натуры.

Когда он ударил по тормозам, Лилия смотрела перед собою, а в следующее мгновение, ее лицо уже лежало плашмя на пластиковой панели.

Сперва ее доставили в ближайшую больницу. После, когда больную уже можно было транспортировать, он перевел ее в Москву, в какой то платный стационар. Практически целый месяц она была в бинтах, и столько раз, сколько открывала она глаза, ее спутник был рядом. Персонал отделения разделился на две группы. Одни, с бабьим вздохом говорили о "неземной" любви, более прагматичные считали, что парень сам виноват в аварии "вот теперь и лебезит".

А он был счастлив, ведь теперь, она принадлежит только ему и никому больше. Девушки, пережившие подобные катастрофы, обычно большим успехом не пользуются.

Доктор предупредил, что на завтра он намечает снять повязки, и реакция пациентки может быть весьма бурной, потому что большинство женщин ожидают увидеть нечто пусть новое, но вполне привлекательное, а пока, на таком черновом этапе ничего подобного не бывает.

Он пришел с самого утра, к открытию отделения для посещений, сам отвез ее в перевязочную и принялся ждать в палате…

Возможно, то, что он увидел, не просто превзошло все его ожидания. Николая накрыло какой-то кипящей волной, и он даже не мог сделать соответствующего приличиям выражения лица. Да, он ошибся, когда заварил всю эту кашу. Видимо, был не в себе и не рассчитал внутренние возможности, которых никак не хватало на то, чтобы испытывать нечто кроме отвращения к уродству. Он не мог отвести глаз от того, что раньше было ее лицом, а она, еще ничего не ведавшая, пыталась беззубо улыбнуться.

Все чему положено находиться на лице, куда–то исчезло. Остались лишь вывороченные веки, две асимметричные дырочки ноздрей и смазанный какой-то контур губ. "Конечно, за большие деньги можно сделать цикл операций, - объяснял врач, - но гарантировать, что-либо трудно. Слишком уж тяжелая авария, а следующее вмешательство возможно не ранее, чем через полгода. Так что ждите, а сейчас готовьтесь к выписке".

Конечно, это была уже не она. Лилия осталась там, в салоне автомобиля, что несся на сумасшедшей скорости, но он наказал себя, намеренно сломав эту игрушку, а теперь обязан тащить свою ношу до конца.

Они вернулись в его квартиру, где в каждой комнате стоял букет ее любимых лилий. Он поклялся, что ни вздохом, ни взглядом не позволит выдать себя, ведь, в конце концов, это была его идея.

Стол был накрыт на двоих, но Лилия снова раскапризничалась. Она не хотела шампанского, а непременно требовала "Мартини". Магазин был в соседнем доме (да даже если бы он находился в соседнем городе), и ему пришлось идти. Быть может, она снова сознавала себя красавицей. Пока он искал именно тот "Мартини", прошло уже около получаса, и больше всего он боялся, что, насмотревшись в зеркало, она что-нибудь с собою сделает. Запыхавшись, совсем ничего не соображая от ужаса, он влетел в квартиру.

Конечно, она не откликнулась, а на столе белела записка: "На сегодня, ты мне страшно надоел. И не звони, пожалуйста, первый".