1. Земля посторонних

В моём городе вечер и я не желаю домой,

Быть может, это любовь. Да откуда она?

Да нет, я была нормальной. Самой обычной. Такой как все. Так что когда я видела надписи «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЁН», то как всякая законопослушная гражданка, прилежно начинала чувствовать себя посторонней. Так всё и началось.

Да, именно так всё и начиналось всякий день после восемнадцати ноль-ноль, когда я заканчивала работу. Я шла к тебе, на ту самую мелкую улочку – старенький и незаметный приток Сумской, где половина домов была брошена, а вторая ждала этого с нетерпением. Вот туда я и приходила к тебе, в заброшенный дом в самом начале улочки. В землю Посторонних.

Ты жила совсем не так, как другие посторонние. Ты и была не такая, как они. Хотя они тоже были разные, только я не приходила к ним. У них было страшно. Или безнадёжно. И они тоже были – не страшные, конечно, а безнадёжные. И дома, в которые приходили посторонние, старели намного быстрее. Как-то незаметно разбивались мутные стёкла, а фанера, заменявшая их, гнила и трескалась. Штукатурка отваливалась с потолка целыми пластами и плесень ползла по внезапно почерневшим обоям, и даже ветер в пустых проёмах и комнатах пах плесенью. И наконец городские власти обращали внимание на аварийный дом. Делали они это коротко и энергично: «НА СНОС». И посторонние покидали свой дом ради другого, который тоже через полгода снесут.

А вот у тебя всё было не так. Ты жила на четвёртом этаже того дома, в большой и светлой комнате, и в ней по странному капризу природы всегда были целые стёкла в окнах. В здоровенной этой комнате, даже зале, в дальнем от двери углу стояла твоя гордость – чудесный диван. Ты нашла его почти целым, и Брюква с Саньком бесконечно волокли его по лестниуе, пыхтя и матюкаясь шёпотом (это ещё до того, как Брюква совсем спился, и Санёк ещё не попал под поезд – глупо, собирая бычки на Южном вокзале). Таки приволокли, и ты долго чистила его, заправляла вылезшие пружины, штопала обивку. Он стал почти как новый – изжелта-белый монстр, странно домашний в огромном пустом зале. На диване жила ты, завернувшись в толстый клетчатый плед, оставшийся, наверное, ещё с тех времён, когда ты не была посторонней.

Так вот, я приходила в дом номер какой-то, не то один, не то три по улице КтожЕёПомнит, поднималась на четвёрнтый этаж, проходила через пустые комнаты (в некотороых из них можно было провалиться сквозь пол – вниз, на третий этаж, оттуда – на второй и т. д.) прямо в твой зал, там стоял диван – жёлто-белый, а на нём жила ты – маленькая, рыжая, веснушчатая, со здоровенными немного раскосыми глазами, в своём вечном несуразном пледе. Я приносила поесть, иногда ещё какого-нибудь дешёвого вина, иногда пиво в пластиковой полторушке, и тогда появлялись другие посторонние, а с ними – костерок на полу, хлеб водка и сигареты, купленные со сданных бутылок (а это и есть посторонние – которые охотятся за пустыми бутылками).

Это были странные существа, настоящие посторонние – кому вход был запрещён всюду. Кто жил в заброшенных домах, подвалах, на скамейках и под столбами и просто в ворохе поношенного тряпья, которое считали одеждой. (А паренёк с влосами чуть не до пояса – его так и звали, Хип – вообще жил в церкви. Нашёл на окраине никому ненужную церковь, приволок раскладушку и жил себе). Они ни капли не смущались, не стенали, не «пытались вырваться из лап нищеты» и всё такое прочее. Они просто жили там, как ты жила в клетчатом пледе на диване. Как я жила в трёхкомнатной квартире с мужем и сыном.

И земля посторонних была такая же, как другие земли. И посторонние были просто люди, они ели и спали. И тебе так же было тепло летом и холодно зимой, у тебя была такая же кровь и такие же слёзы, просто ты – была посторонней. Поэтому я приходила в твой дом не то три не то один. А ещё потому, что другой такой как ты не было. А ещё…

А ещё потому что к ночи посторонние расходились. А ты поднимала край пледа, чтобы я могла забраться к тебе на диван и немножко пожить с тобой. Я зарывалась замёрзшим носом в твои рыжие волосы и расстёгивала твою тёплую рубаху и джинсы тоже. Я снимала с тебя одежду и ты снимала с меня одежду. А когда снимать уже было нечего, я находила губами твой сосок а потом утром я ехала на работу в переполненном трамвае, и ты спала под клетчатым пледом на огромном диване. Места на нём было на двоих.

Так было.

А потом твой дом снесли. Я до сих пор не знаю, куда ты девалась в тот день. Я успела спасти только клетчатый плед, зато видела как кирпичи вперемежку с арматурой сыпались на старый диван. А тебя я никогда больше не видела.

А ведь я была нормальной. Просто в моём городе слишком любят писать «ПОСТОРОННИМ ВХОД…».

Знаешь, я до сих пор не уверена, была ли ты на самом деле. Если ты снишься до сих пор, то что это значит? Но это твой клетчатый плед. У меня, правда, другой диван, поменьше, серый, зато он почти новый. Я забрала его у мужа, когда уходила. И комната эта не такая большая и светлая, и пол кое-где провалился, но я стараюсь держать её в чистоте.

Я не знаю, что будет, когда этот дом снесут. Я просто живу на диване.

10.09.2001

Нюрка

 

 

2. Утро понедельника и горячая вода

(подражание Рэю Бредбери на отечественном материале)

Посвящается Харьковской теплосети

Началось в понедельник утром. Уля нагишом выскользнула из-под трёх одеял, галопом понеслась в ванную, залезла под душ и с наслаждением открыла кран. Горячей воды не было.

– Мать их так. – сказала Уля. Она вернулась в комнату и потрогала батареи. Холодные.

– Так их самих и разэдак, – вдумчиво сказала Уля, и не тратя времени на поиски трусов (+13 в комнате), влезла в тёплые домашние штаны, а сверху натянула вытертые до белизны джинсы. Я лениво наблюдала за ней из-под одеяла.

– Да ладно тебе, – сказала я. – Тоже мне проблема.

– Да пошло он всё туда-то и туда-то! – с воодушевлением отозвалась Уля, натягивая шерстяной свитер поверх байковой рубашки.

– Сейчас возьмём кастрюлю побольше, согреем водички, покупаешься…

Уля нацепила шерстяные носки и промолчала.

Уж насколько я мало нуждаюсь в комфорте (в отличие от Ули), но в остывшей за ночь квартире чувствовала себя определённо неуютно. Со страхом подумала, что нужно вылезать из-под одеяла и готовить завтрак. Но всё же вылезла, оделась во всё старинно-латаное, вылиняло-невозможно-разноцветное, но очень тёплое, с горем пополам умылась (руки занемели).

Оставшийся с воскресенья кусочек пирога за ночь превратился в чёрный сухарь, намертво прилипший к тарелке. Худой и несчастный таракан сидел рядом с тарелкой и смотрел на пирог с видимым отвращением. Когда я выкидывала пирог, таракан меланхолично отошёл в сторону и застыл, ничего не ожидая и ни на что не надеясь. В хлебнице было пусто уже неделю, за что бы я ни взялась – всё или уже закончилось, или вот-вот должно было. В конце концов я поджарила два последних яйца на маргарине, достала из холодильника последний малосольный огурец и трёх немолодых и несимпатичных килек. Хотела сварить кофе – он закончился, чая было пол ложки, но я всё же поставила чайник на плиту. Думать, что мы будем есть на обед, мне не хотелось.

В туалете перегорела лампочка, а новой у нас не было. Это Улю добило окончательно. Она пришла на кухню, села возле стола и тихонько смотрела, как я готовлю завтрак.

За окном уныло висел один и тот же дождеснег и теплее от него не становилось; занавесок на кухне не было.

Но дождеснег это ещё было ничего, по крайней мере Уля не рвалась на улицу. Я этого очень боялась, окна я её ещё убедила не открывать, а вот с дверью ничего не могла поделать. Мы позавтракали, чем было, скормили остатки таракану, он чуть оживился, потом опять загрустил – видать, тоже подумал про обед. По всему выходило, что про обед лучше не вспоминать.

Радио молчало, по телевизору видно было один канал, да и тот хреново. Там три сотни пожилых импотентов при галстуках и лысинах пытались заняться любовью с собственными мозгами. Выходило неубедительно.

До 9.30 в телефоне звучали короткие гудки, после половины десятого он умолк окончательно. Чем занять себя и Улю дальше, я решительно не понимала. В квартире явно стало холоднее. Мы кутались в драный плед и листали программку трёхнедельной давности.

Начиналась новая неделя, и её нужно было как-то прожить.

...Уля всё же попыталась выйти на улицу, когда я была в туалете. Сидя в темноте, я слышала, как щёлкнул дверной замок. Уля открыла дверь. За дверью была пустота.

– Закрой. – попросила пустота. – Сквозит.

Потом я услышала, как дверь закрылась...

На кухне загромыхала посуда. Уля достала самую большую кастрюлю, набрала в неё воды и поставила на огонь.

26.11.2002

Нюрка

 

 

3. Blues de Kharkov

Блюз – это когда хорошему человеку плохо.

BB.King

Не спрашивай никогда, по ком звонит...

Джон Донн

Душный жаркий постылый город. Усталая и сама себе противная квартира. Телевизор тоже. Окна, конечно же, открыты, но что с того? Лето называется.

В такие дни я поднимаюсь, как чертов тополиный пух. Впрочем, я пожалуй, тяжелее пуха; ну, тогда как ворона, впрочем, у меня нет перьев. Ну в крайнем случае как АН-142, хотя мне и далеко до этой огромной железной дуры. Как бы то ни было, я поднимаюсь – посмотреть на всё свысока. И не успокоюсь, пока не заберусь на самый верх. Самый верный способ (запишите) – когда грустно, нужно просто-напросто сидеть на самом верху и болтать ногами. Не то, чтобы помогает, но всё равно, это самое лучшее, что можно придумать.

Здесь, наверху, не жарко. И когда я сижу одна и смотрю вниз, то внизу не так уж плохо. Особенно если туда не возвращаться. Там иногда ходят люди и ездят машины, и я их всех просто обожаю за то, что им нет до меня дела. Там солнце отражается в окнах на закате. И телефон звонит.

Там телевизор, который не так уж надоел, особенно если его не включать. И тараканы. Которые почти не заметны, если не входить ночью на кухню. И кошка. Которая не такая уж дряхлая. Конечно, когда спит. И телефон звонит.

Когда сидишь наверху и болтаешь ногами, там, внизу, всё неможко смешное. Там какие-то газеты, которыми зимой хорошо забивать щели в окнах, а зачем они летом – никто не знает. Там люди женятся и расходятся, и так всё время, будто им больше нечего делать. Они ещё и ходят друг к другу в гости, пьют чай с водкой, закусывают селёдкой и клубничным вареньем. А я сижу, болтаю ногами. А телефон всё звонит.

В конце концов, там, внизу звонит телефон. И если это не ошиблись номером, и не из ЖЭКа и не по какому-нибудь объявлению, то это значит – там, внизу, я кому-то нужна. Там, внизу, кто-то хочет со мной говорить.

А здесь, наверху, только толстенные залежи пыли, обувные коробки, сто лет назад недопитая кем-то поллитра.

Я слезаю со шкафа и иду к телефону.

12.06.2003

Нюрка