Кто понесет груз...

1

 

...И с каждым днём делался Иисус всё невыносимее...

Разваливались скалы слоеным тортом, когда Христос ставил ногу на вековой камень, отступала вода, когда Христос наклонялся к дрожащему зеркалу, дабы омыть руки. Раньше всё было по-другому: природа как-то реагировала не столь бурно, да и апостолы жили рядом с учителем в вере и не плелись по городским дорогам сомневающимися фанатиками. Изменилось что-то в мире, изменилось что-то в учителе, и апостолы почувствовали эти перемены. А Иисус, почувствовал ли он? Точно никто не мог ответить: ни всезнающие пески, ни всевидящие птицы, ни всепроникающие грозы. Христос по-прежнему был сыном божьим, по-прежнему его наполняли удивительные способности исцелять и устрашающие блики ясновидений, только вот непонятная пассивность возрастала с каждым днём... «Да он только и делает, что ест и спит. Ещё, правда, всё время упрекает вас...», - однажды тихо сказал апостолам, сидящим у костра, худощавый мальчуган, когда спокойный учитель уже передавал своё тепло покрывалу...

«Уйду я от него! Ой, уйду...», - обычно повторял про себя Пётр, выслушивая очередную Христову жалобу, и ностальгически вгрызался в воспоминания о днях светлых. Живо представлял он себе картину: жара – пот стекает реками, ветер поднимает пыль в воздух, тупые рожи, вымазанные какой-то дрянью, червивые яблоки, червивые зубы, но всё это как будто за массивными прозрачными воротами, закрытыми на десятки замков. Ведь Иисус рядом. И все эти страдальческие пьяные лица перестают быть такими безобразными и, кажется, становятся способны впитывать свет божественных слов, когда Христос взмывает в своей красноречивости в небо – амвон. Лёгкой и изящной птицей парит он... Вот он подлетает к воротам, касается гладкой поверхности, и те, в момент, разлетаются на множество мелких кусочков – светлячков, не способных поранить. Начинается проповедь. Лица делаются серьёзными, трезвыми, жара перестаёт донимать, всё и все становятся внимательными слушателями. А сердце Петра пляшет – так ему легко и тепло... Пляшет и качает кровь, как никогда раньше...».

«Всё изменилось! Всё перевернулось! Теперь даже Бог не говорит с ним!»,- крепко сжимал кулак Пётр, наблюдая за Христовым шатром.

- Я знаю, что случилось! – выпалил Андрей в ту ночь мальчуганова откровения.

- Что? – сонно спросил Иуда, не глядя на собеседника. И Андрей с глупой ненужной улыбкой ответил:

- Он стал камнем...

Апостолы замолкли. Долго они ещё размышляли над тем, что будет с ними, с остальными верующими...

 

2

 

...Капиллярик лопнул. Дерзко так лопнул, как лопаются, порой, переспевшие ягоды самолюбия... Ноздри заполнились кровью, закатом, разорвавшим бумажное око. Носовой закат пробудил Иисуса. Ещё сонный, он стёр кровь с губы двумя смежными пальцами правой руки, а потом аккуратно опустил их в рот. Кровь оказалось удивительно сладкой, по-яблочному приятной на вкус. Придя в себя, Иисус подумал о необходимости найти кувшин с водой. Он перевернулся на другой бок, вспомнив, что кувшин есть и в его шатре. Пошарив рукой и нащупав кувшин, Христос попытался определить местоположение глиняной ручки. Нащупав и её, он трезво, но нежно обхватил глину рукой. Ему показалось, что глина холодная и неприветливая, но всё же он был благодарен ей за то, что сохранила воду. Мессия смело поднёс кувшин ближе к лицу, в очередном этапе пробуждения по-новому открыл глаза и замер в ужасе: в руке у него была не облагороженная глина, а бесформенный заострённый камень. Наступил ещё один этап пробуждения – и вот в руке снова красовался кувшин. Но Иисус никак не мог успокоиться. Всё в нем было напряжено: каждый мускул тела, каждый нерв тела, даже душа. Полностью смыв кровь, и задрав голову, человек погрузился в ещё больший страх... Что всё это проделки глубокой ночи – самое её дно, он не сомневался. Но вот только зачем...

 

3

 

Когда рассвет зашил все капилляры и звёзды – танцовщицы накинули на свои голые тела покрывала, царство сна рухнуло, - наступил час правления дня. Пётр то толком и не поспал – его терзали раздумья. Но, несмотря на это, он ощущал себя обновлённым и здоровым, и не было ни усталости, ни сухости во рту. Пётр огляделся вокруг: апостолы спали, врывшись лицами в утреннее небо. Но вот только, что оно утреннее, они не замечали по той причине, что вошли в сон слишком поздно, и теперь им приходилось любоваться лишь руинами этого царства. Один только вечно бодрствующий Павел перебирал что-то в руках, скорее всего камешки, весело подмигивая Петру.

- Бог даровал нам ещё один день! – торжественно произнёс Павел, выкидывая камешки на землю.

- Да! - согласился Пётр - Ещё один...

Оба замолчали, не зная, как дальше продолжать разговор. Первым нашёл выход Пётр:

- А, мальчишка? Тот, что вчера... Где он?

- Он попросил лепёшку. Я дал ему две, и он ушёл вместе со своей матерью... Я думаю, учитель опять пойдёт в горы сегодня. Он делает это каждый день вот уже две недели. Я видел, как он выходит из шатра, когда все ещё спят...

- Тогда мы пойдём за ним! Тебе же интересно, чем он там занимается? – решительный взгляд поразил Павла.

- Да, - ответил апостол, сдаваясь под напором глаз.

...Иисус покинул шатёр позднее, чем обычно, но с тем же намерением подняться в горы. Проходя мимо кострища (погасшая мощь, огонь ушедший в ночь), он как-то неопределённо посмотрел на сидящих апостолов. Взгляд этот апостолы уловили, но не поняли. Как ни старались, не поняли... Не сказав ни слова Иисус покинул стоянку. Побрёл по горной трапе...

Вековые горбы содрогались, птицы, гнездовавшиеся на них, с берущими за душу криками разлетались в разные стороны. Где-то вдалеке шумело море, кружило в своих потоках утопленников и водоросли. Христос шёл не озираясь, а потому апостолы спокойно следовали за ним. Один раз, когда острие хребта продырявило нечаянно налетевшее облако и подкинуло его на высоту сожаления, истекающее жизненной силой, Иисус обернулся. Сердца апостолов чуть было не повыскакивали из грудных полостей (с такой силой они заколотились). Мессия по-детски улыбнулся. Улыбка разъехалась до ушей, а сердца Петра и Павла – до пят. И Иисус пошёл вперёд... Апостолы не могли сдвинуться с места. Первые шаги они сделали только через несколько минут, решив продолжать путь, когда след Христа уже и пропал. Путь их лежал тропой, не имеющей ответвлений и развилок. Наконец тропа оборвалась – груда камней раздавливало её и до того костлявое тело. Будто бы с самых высоких горных вершин скатились они вот на это место, дабы преградить дорогу дерзости. Пётр первым взобрался на груду и уже через пару минут он тянул за руки Павла, чьи кости и сердце были тяжёлыми. За каменной кучей тропа продолжалась, но было решено более не идти ею, а вскарабкаться ещё выше в горы, чтобы уже оттуда найти учителя... Они всё подымались и подымались, как поднимаемся мы на вершины диаграммы своей жизни, путь нам кажется долгим, бесконечным... А зачем этот подъём, неизвестно... Что мы хотим увидеть оттуда – с вершины? То ли нас подталкивает интерес, то ли безвыходность и бессмыслица, живущие у подножья горы... Апостолов подталкивала злоба... Безумно орали души падших людей, променявших уютный дом на сокровища хребтов, пищали и чмокали невиданные животные, и, среди всего этого шума, послышался, вдруг, знакомые голос Павла: «Вот он! Смотри, Пётр! Вон там внизу...». Пётр взглянул вниз: там, на поседевшей от ветреного песка и солнца платформе, ястребом суетился Христос. В руках у него была деревянная палка, которой он мастерски орудовал, разбивая глиняные кувшины. Тысячи мелких глиняных кусков, умирающих от жажды, перемешивались с песком. Глиняное море... Петра настолько поразило увиденное, и крик его был таким сильным, что камень – мир сорвался, покинул своё привычное место, колесом покатился вниз, иногда неуклюже цепляясь за бугры. Вместе с ним, словно по инерции покатилось звериное громкое «Иисус!». Иисус жил волной в этом глиняном море – мире, всегда противоположном суше с её горбами и грудями. Волна приняла камень, пропустив его на таинственное дно, откуда поднялись кроваво-красные водоросли, чтобы хоть один раз в жизни дотянуться до лошадиного солнца...

 

4

 

«Все человеческие грехи, теперь, придётся нести на своём горбу самому человеку...»,- неуверенно сказал Пётр печальному Андрею. И, подумав, спросил: «Только, может, так было всегда?». Но Андрей не мог ответить: глаза его наполнялись закатом и слипались – он был пьян. Тогда Пётр по примеру Павла, сидящего на другой стороне от кострища, стал перебирать разноцветные камешки. При этом он тщетно пытался подыскать человека, способного быть мулом, тянущим за собой повозку с грехами, просветлённого и доброго, общительного и одинокого, но не находил подходящей кандидатуры. И, в конце концов, придя к выводу, что каждый должен нести свои грехи, Пётр предался сну...

 

Шум мотылька

 

Когда темнота ночи поглотила всё живое и установила своё время со своими правилами, когда чья-то тень, отбросив оковы, уже вдоволь наигралась со светлячками, слуги затушили последние огоньки, осветлявшие слабым тусклым светом стены дворца. Недолговечная тишина в эти минуты тревожно качалась... Постепенно становился слышен шорох листьев, грубый и трудно воспринимаемый на слух после стольких мгновений молчания. Постепенно сверчки, в начале по одиночке, а потом и всем хором заводили ночные песни... Шум переборол тишину. Но это был не грубый шум, он не резал слух, не давил на барабанные перепонки. Да, он требовал понимания и проигрывания в голове... Это был шепот природы, завораживающий и неподражаемый. И любые другие звуки стремились войти с ним в гармонию, стать его частью. Даже громовые удары оземь падающих камней, невероятно легко втекали в ночную песню и становились как-то нежнее.

Ирод не спал – он слушал. Его тонкий, не смотря на старость, слух улавливал даже самые тихие вздохи, от которых царю становилось не по себе. Пророческие вздохи... Ирода бросало в ужас: руки его начинали трястись, веки дрожали, по душе пробегало беззвучное кряхтение, отчего состояние делалось ещё напряжённее. Игры светлячков более не расслабляли. Ничто более не расслабляло. Твёрдое напряжение... Рядом со смотрящим в темноту владыкой стояла женщина. Её лица не было видно, не возможно было разглядеть, во что она одета. Не возможно было прочесть её мыслей. Царь также слышал и её вздохи... Они другие: мягче, ласковее, чем те, будоражащие, исходящие из уст неведомого. Кроме того, они знакомее, а значит ближе. За несколько часов чёрный старик досконально изучил эти невнятные человеческие звуковые выплески, научился отличать от враждебных. Но даже в них было что-то больно колющее, что-то не дающее покоя. И старик чувствовал уколы, как они оставляют боль, а вместе с ней - тревожность... Раздумья наполняли комнату бессонницей, всячески отказываясь впускать сон...

«Слушай, это по тебе по тебе вздыхает женщина, это про тебя рассказывает шёпот. Это ты беспомощно стоишь у окна и никак не можешь заснуть. Слушай...», - кружилось в голове, чуть слышно просачиваясь через губы.

Спокойствие не летело к Ироду, не покрывало его с ног до головы равнодушием; запах упоительных благовоний не залезал в крупные ноздри. Бледный свет притягивал мотылька. Что за таинственный магнит заставлял насекомое совершать этот полёт? Разве не знает оно, что тусклый свет золота не затмит лунный, что он обманчив и опасен? Но ни один другой блеск не мог разубедить мотылька отказаться от наслаждения созерцать искусственный блеск. Мотылёк знал, что точно он хочет, так же, как знал направление к цели.

Насекомое достигло желанного и погрузилось в изучение завораживающего света. Лапки его нежно опустились на гладкую поверхность, крылышки аккуратно сложились. Ирод видел мотылька, видел как тот сел на браслет, даже замер и максимально расслабил руку, чтобы не спугнуть насекомое. Он несколько секунд наблюдал за мотыльком, потом задумался над тем, почему тот выбрал Соломонов браслет, а не мастерски вылитый кубок, который будучи золотым блестел не хуже... Почему в конце концов был выбран царь Иудеи... Властитель не поворачивая головы и сделав удивлённый голос воскликнул: «Смотри, женщина, мотылёк!». Ответа не последовало. Уставшая молодая женщина нехотя двинулась к старику. Ирод всячески старался заставить руку не трястись. Он не знал, почему ему так дорог этот крылатый ночной гуляка, но благодаря шалуну почти полностью пропал страх. Когда женщина подошла настолько близко, что царь мог ощущать её запах, Ирод проговорил шёпотом: «Смотри, он сидит смирно, не боится. Меня многие боятся, а он нет. Доверяет... Знает, что не трону. Может он видит отражение солнца в золоте? Наверняка чувствует, кто здесь истинный хранитель законов Моисеевых». Женщина молчала. Она была слишком измотана, чтобы произнести хоть слово. Вскоре ею был совершён переход к ложу и подобное падению приседание. Глаза закрывались...

Рука старика тряслась с каждой минутой всё больше, приходилось напрягать её, чтобы не сместилась с места. Постепенно подступала боль. А мотылёк продолжал беззаботно сидеть на браслете... Ирода более не интересовало насекомое, появился новый интерес – боль. Она грызла, не давала любоваться притягательной силой золота... В конце концов бородатый отдёрнул руку – мотылёк судорожно поднялся в воздух. Теперь его тянула к себе луна...

Боль всё ещё давила потомка колена Давидова, а вместе с ней действовал страх. Вздохи вновь въедались в ослабленное сознание, вновь наполняла кровь новая порция пророчеств...

Звуки ночи раздавались с новой силой. А где-то близко шум от мотыльковых крыльев разрезал акустику пространства. Ирод чувствовал его благодаря утончённому, не смотря на старость, слуху...

Царь вслушивался в каждый шорох. Царь слушал...

 

Ответ после молчания

 

... Этот вопрос созрел в головах ещё до того, как славный центурион, облечённый в меха, согретый мыслью о доме и тепле, вёл легионеров к их «Я» по снегу.

... Этот вопрос обдумывался во многих несчастных разбитых головах до того, как преславнейший центурион снова вернулся к проблеме после битвы. Стоило ему подкинуть камень, как он на секунду зависал в небе (как ему казалось). И к нему приходило осознание того, что его проблема одна из самых сложных... Его мозг становился похож на безотказно работающий цех. Но как бы безотказно не работал цех, центурион никак не мог найти ответ, потому что выточить деталь всегда легче, чем её продать. Несчастье центуриона заключалось в том, что он поставил себя намного выше того, кем или чем он являлся... Это свойственно всем людям. И это ни грех, ни недостаток, а просто связь между мечтой и потерей, нечто сродни надежды и эгоизма. Может быть это внутренняя ошибка, которую допустила природа. Но если так, то Вселенная постарается рано или поздно устранить эту ошибку... Так рассуждал центурион над своим несчастьем. Может быть, он был не прав, кто знает? По крайней мере, немного позже он связал эти свои рассуждения с мыслью о скором крахе империи. И в этом он точно оказался прав, ведь могущественная империя действительно пала. Только от того ли, от чего предсказывал её падение преславнейший центурион? Кто знает...

 

* * *

 

День подходил к концу. На стены набрасывались тени ещё больших, по сравнению с дневными, размеров и прилипали, молчаливые, безликие. Тысячи лет и знаменитые, и не очень известные лица, поменяв за день множество выражений, обретали ближе к вечеру безликость. Она была явной и совершенно не гармонировала с телом, отчего создавалось ощущение чего-то мистического, даже демонического. Это что-то демоническое крепко связывало тени со стенами, потому, чувствуя причастность к давно объяснимому, но до сих пор ужасающему, хозяева теней тысячи лет стремились побыстрее покинуть вечерние улочки, дабы, запершись в своём доме, почувствовать спокойствие. Но даже в собственном доме, сидя перед свечой или настольной лампой, несчастные вновь ужасались и вспоминали о нечистоте совести. Кто-то ложился спать, заставляя себя закрыть глаза и погрузиться в светлый сон акварельных красок, чтобы спастись от одной безликости, а взамен получить другую, только не столь резкую и гораздо менее устрашающую. Кто-то вдалбливал в свою голову мысли об абсурдности страха и кричал где-то внутри себя о свете, пожирающем тёмные человеческие пороки, липкие человеческие сомнения. Кто-то просто переставал обращать внимание, найдя отвлекающее занятие. Среди них попадались и те, которые драили посуду или готовили суп, и те, которые играли в шахматы, рисовали, читали. У последних было больше шансов отвлечься, так как они превращали тень в нечто материальное, до глубины души девственное, а значит поддающееся познанию и неопасное. Но ведь наверняка хоть один человек, внимательно присмотревшись к переходу тела в тень, подумал, что может это душа, его больная грязная душа, липнет ко всему подряд. Потом, взглянув на солнце, пропитавшись древними скрижалями лучей, он счёл тень за напоминание. Он один, повернувшийся лицом ко всем чёрным сторонам своего существования, стал размышлять о причине нарастания душевных болячек. Этот человек принял нововведение периодичности, он воспользуется им и будет искать выход. И обязательно найдёт его...

День подходил к концу. На стены набрасывались тени, словно мушки, мотыльки на лобовое стекло автомобиля. За покрытым лаком столиком сидел человек, всматривающийся в стену. Он думал о том, что не знает, сколько ему ещё отведено дней и о том, что успел уже сделать, о том, что, безусловно, необходимо менять что-то в своей жизни. Он решил, что будет искать...