- Боже, Боже мой!.. Уже светает. Так и не заснул. Как ты мне надоела, сволочь… Как я тебя ненавижу! Что ж ты не даешь мне заснуть – тебе же это выгодно. Вылезешь, погуляешь, проветришься…

Феоктист чувствовал, что если сжигающая внутренности боль не прекратиться в течение ближайших десяти минут, он сойдет с ума. Его голос был глух и слаб, ибо каждая попытка набрать воздуха для следующей фразы отзывалась свирепой вспышкой незримого пламени чуть левее солнечного сплетения. «Молоко! – в очередной раз мелькнуло в воспаленном сознании, - Литр теплого молока с растопленным маслом! Почему я поленился сходить за молоком, идиот?! Ведь предчувствовал, что сегодня опять начнется, почти уверен был. Ведь зарекался уже не пить этого шампанского, этой кислятины! Идиот, какой идиот!»

Он застонал и перевернулся на спину. Стало чуть легче, и сразу же непреодолимо навалилась тяжелая дремота.

- Вот сейчас я засну, а ведь ты опять вылезешь, да, лягушка? Ты опять будешь ползать по моему лицу, а я не смогу тебя прихлопнуть, потому что буду видеть тридевятый сон и храпеть, открыв рот…

Он в очередной раз содрогнулся от отвращения, представив, как этот маленький склизкий комок поднимается по его пищеводу, поднимает сухой от жары язык и, цепляясь присосками за зубы, выбирается через щель полуоткрытого рта на подбородок.

- Но ведь я тебя все равно прихлопну, слышишь, лягушка?! Все равно ты никуда не денешься!

Ответом послужил адский взрыв тягучей боли, как будто сквозь стенку желудка прошел длинный кусок раскаленного железа. «Мед! – вдруг пронзила мозг спасительная мысль, - Нет, я не идиот, я дважды идиот! Конечно же, мед!»

Он со стоном приподнялся и сел, свесив босые ноги и ощущая прорывающееся сквозь рамы морозное дыхание октябрьского рассвета. Тапочек ногами он не нащупал, а согнуться пополам было равносильно самоубийству, поэтому пришлось отправляться на кухню босиком по обжигающе ледяным квадратикам паркета.

Холодильник дохнул гнилью и новой порцией холода.

- И ты, Брут!.. – с усталым раздражением проговорил Феоктист, стуча зубами, - Что же у вас тут как холодно, на этой планете? Почему же тут все такое холодное, начиная с батарей?

Он достал пол-литровую банку с тугим, засахаренным медом и, после нескольких мучительных попыток снять примерзшую пластмассовую крышку, наковырял-таки себе столовую ложку парафинообразного вещества.

- На, жри! – вновь устало обратился он к вопиющему желудку, - Жри, лягушка!

Ему показалось, что комок непрожеванного меда грохнулся прямо в пылающую воронку, излучавшую метастазы боли, царапая нерастворившимися крупинками сахара ее обнаженные края. Он присел на ледяную табуретку и тихонько завыл. Но вот прошло несколько мучительных минут, и заметное облегчение теплой волной прокатилось по всему телу. Стремясь закрепить успех, он вновь заскоблил ложкой по банке. Посылая порцию за порцией в прорвавшуюся оборону невидимого врага. Боль отступала медленно и неохотно, но ее поражение становилось очевидным, потому что появилась возможность дышать и свободно передвигаться…

 

х х х

 

Молодой скрипач Феоктист Бакин, по прозвищу Папоротник, заработал язву двенадцатиперстной кишки после развода с красавицей женой, с которой выдержал только семь месяцев совместного бытия, что еще раз доказало, по выражению осматривающего его врача, «несомненную принадлежность данного заболевания к так называемых психосоматическим». «Стрессы, стрессы, молодой человек! – успокаивающе бормотал ему в течение месяца старый еврей, сосед по палате. - Стрессы делают из интеллигентной женщины тигрицу, а из интеллигентного мужчины калеку. Будете жить, не волнуйтесь, и пить будете, и любить будете – язва ниже живота не болит!»

Феоктист не вылечился до конца в больнице и ушел домой, потому что понял: пока ненавидимый всеми фибрами души и столь же обожаемый образ исчезнувшей супруги будет преследовать его каждую свободную ото сна и работы минуты, никакие ампулы с солкосерилом или невыразимо противный аминокровин ему не помогут.

«Попробуй на что-нибудь переключиться, парень! – серьезно сказал ему врач, - Набей кому-нибудь морду, вступи в общество любителей шахмат, заведи собаку, наконец; только делай что-нибудь, не сиди один в четырех стенах и не страдай, а то сдохнешь!»

Прошло пять недель. Феоктист старался не оставаться один и изматывал себя компаниями, кинокомедиями и занятиями на инструменте, доводя организм до полного изнеможения и проваливаясь в сон, как в яму. Попутно он глотал порции лекарств. Это дало свои результаты, и сосущая боль в желудке потихоньку начала притупляться, как вдруг случилось нечто перевернувшее все прежние представления Феоктиста о нервном характере его заболевания.

Он заночевал у приятеля после очередного полуночного веселья, на котором все пили портвейн, а Феоктист пил спирт, считая, что он менее раздражает слизистую оболочку. Порядочно нагрузившись, он утонул в головокружительной бездне мутного сна, как вдруг, уже ближе к рассвету, его разбудил хозяин квартиры.

Он был бледен, и глаза его расширились от испуга до размеров трехкопеечной монеты.

- Папоротник! – прошептал он, - Ты сейчас спал с открытым ртом, и у тебя оттуда вылезла какая-то дрянь. Я в сортир ходил, возвращаюсь, а она ползает. Маленькая такая, мокрая и с глазами. Меня увидела – прыг куда-то в темень. Я фонарик взял, посветил, а ее уже нет.

- Ты рехнулся, Мамочкин! – сонно ответил Феоктист и перевернулся на другой бок. - Рехнулся или перепил.

Мамочкин обиженно упал на раскладушку и исчез в одеяле. Через несколько минут комнату наполнил свирепый храп, а Феоктист вдруг почувствовал, что вся его сонливость улетучилась вместе с остатками хмеля. Он нервно заворочался, мучительно оценивая степень достоверности информации, прозвучавшей в безумной речи приятеля, но по истечении получаса все случившееся показалось ему такой невероятной чепухой, что он тихо засмеялся и вновь спокойно уснул. Разбудил его новый дикий вопль.

- Не закрывай рот!

Феоктист подпрыгнул на кровати и вскочил на ноги, сверля сумасшедшими, заспанными и злыми глазами скрюченную фигуру Мамочкина, взиравшего на него с откровенным ужасом.

- Что же ты, сволочь!.. – начал было Феоктист, но друг его неожиданно болезненно застонал и закрыл лицо руками.

- Она влезла обратно! – прошептал он, - Слышишь, дубина, ты опять разинул рот во сне, и она влезла обратно. Она сейчас у тебя там!

Он ткнул пальцем по направлению тощего живота Феоктиста. Тот рассердился уже не на шутку, но одновременно почувствовал, как в его душу пробирается леденящий страх. Он быстро оделся и, не прощаясь, выскочил на улицу.

Тошнота против воли подступала к горлу. Мучительно прислушиваясь к бурчанию голодного желудка, Феоктист попытался уловить какие-либо посторонние шумы, но ничего необычного заметно не было. Правда, привычно побаливало в районе солнечного сплетения, однако подобный симптом служил обычной расплатой за нарушение диеты и не более того, поэтому, после многочасового блуждания по охваченным будничной суетой улицам, к нему снова вернулась мысль об абсурдности происходящего. «Ну, Мамочкин, ну актер!» – свирепо прошептал Феоктист и отправился домой.

Успокоив желудок теплым молоком, он открыл скрипичный футляр и достал инструмент, любовно завернутый в бархатную тряпку. Не настраиваясь, Феоктист сел на пол и пропаганинил оставшееся до темноты время, стараясь не глядеть на большую фотографию бывшей жены. Лишь когда старую мебель и валявшиеся на столе кипы нот скрыла наступившая тьма, он отложил скрипку и, не включая света, отправился спать, чувствуя страшную, но желанную усталость во всем теле.

Сон его был мрачен. Фотография на стене мутно стекла по обоям и превратилась в реальную женщину. Болезненно-сладкое, сосущее желание овладело Феоктистом. Он сжал в объятьях упругую, молодую и сильную плоть, вновь ощущая привычный запах тела, кружевного белья и темного капрона, подчеркивающего точеные изгибы маленьких ног. Большие, широко расставленные глаза покорно закрылись под его поцелуями, а влажный капризный рот, что-то шепча, жадно приоткрылся в предчувствии близкого наслаждения. Феоктист и во сне ненавидел эту женщину, потому что каждое ее слово и во сне оставалось ложью, каждое ее движение и во сне было невысказанным пренебрежением, а каждый взгляд светился только одним желанием.

- Скорей, больше ты мне ни для чего не нужен, - говорил этот взгляд, - но сейчас – скорей!

И сколь сладостна была эта ненависть! Смешиваясь со страстью, она, подобно игле шприца, впивающейся в вену наркомана в ту секунду, когда боль многократно усиливает блаженство, наполняла его желание близости новыми импульсами.

Однако, к ужасу и отчаянию Феоктиста, с каждой секундой предмет его обожания стал вновь терять материальность и мутнеть, растворяясь в темноте. Он судорожно принялся хватать руками воздух, еще хранивший очертания любимого лица, но пальцы проходили сквозь исчезающий силуэт, не встречая сопротивления. Давясь слезами бессильной ярости, он стал умолять призрак остаться, но тот только расхохотался и окончательно слился с сизой мглой. Далекий удар грома сотряс оконные стекла. Феоктист проснулся.

Он долго лежал неподвижно, ощущая неприятное прикосновение мокрой от самых реальных слез подушки и чувствуя, как неудовлетворенная плоть мучительно расстается с обожаемой грезой. Внезапно его внимание привлек странный причмокивающий звук, доносившийся откуда-то со стороны стола, стоящего рядом с кроватью. Звук повторился. Феоктист приподнялся на руках и стал всматриваться.

Тучи неожиданно освободили небо, и лунный свет упал на полированную поверхность. Совершенно явственно и отчетливо полусонный скрипач вдруг увидел сидящее недалеко от кипы нот, в полуметре от него, крошечное, сжавшееся в комочек странное создание размером с крупную вишню. На его бурой, влажной и пупырчатой кожице не было заметно следов каких-нибудь конечностей, только две цепкие присоски удерживали его в вертикальном положении. Самое ужасное, что существо имело некое подобие лица, на котором не было ни носа, ни рта, а только маленькие круглые глазки, внимательно следившие за движениями Феоктиста.

Около минуты они смотрели друг на друга: он – ошеломленно, а она, эта тварь, - спокойно и чуть настороженно. Наконец он машинально протянул руку, чтобы коснуться ее, но она вдруг легко и пружинисто оттолкнулась своими присосками и отпрыгнула на полметра назад, прямо на сборник сонат Бетховена. Феоктист окончательно очнулся ото сна, вскочил с кровати и включил свет.

Бурая вишенка не исчезла, а, вопреки его ожиданиям, продолжала сидеть на потрепанных нотах, отражая лампочки своими бусинками-глазами. Мокрое пятно осталось на полированной поверхности стола в том месте, где он ее спугнул.

Настенные часы мерно пробили три. Феоктисту стало немного жутко. Чтобы согнать это чувство, он ринулся к столу и вновь попытался схватить странную гостью. И вновь она так ловко отпрыгнула, что его трясущиеся руки сжали пустоту. Так повторялось несколько раз. Он преследовал ее сначала на столе, потом она соскочила на кровать, потом на пол, и оттуда опять легко взлетела на стол. Феоктист носился за ней полуголый, тщетно хлопая длинными пальцами по мебели и распаляясь все больше.

Наконец крошечный живой шарик, видимо, утомленный безумной погоней, перепутал направление очередного прыжка и сильно стукнулся о стоявшую на тумбочке пустую глиняную вазу. Воспользовавшись этим, Феоктист прицелился и накрыл его полусогнутой ладонью. Пальцы коснулись чего-то липкого и мягкого. В ту же секунду адская боль пронзила хозяина квартиры в том месте, где, по уверению врачей, и находилась его злополучная язва. Сраженный болью, он застонал и присел на пол, выпустив из рук барахтающуюся вишенку. Боль тотчас же исчезла.

Несколько секунд Феоктист приходил в себя, очумело глядя на пытающуюся занять вертикальное положение маленькую тварь, затем вновь, с каким-то неожиданным приступом злобы, сильно схватил ее и сжал в кулаке. Короткая острая молния ударила ему одновременно в желудок, в сердце и в голову, и он повалился на пол, потеряв сознание.

 

х х х

 

- Боже, Боже мой! Холодно! Как мне холодно! Но я тебя убью, лягушка! Я тебя непременно убью, вот только вылези!

Феоктист проглотил прощальную ложку меда, захлопнул дверь холодильника и зашлепал босыми ногами по холодному полу.

- Лягушка! – бормотал он зло и сипло, - Лягушка! Паразит! Сегодня я специально открою рот пошире, чтобы ты вылезла, и тогда я тебя окончательно прихлопну. Ты что же думаешь всю жизнь так лазить туда-обратно?

Он, кряхтя, забрался на кровать и засунул под одеяло ледяные ноги.

- Ноги! – обратился Феоктист к собственным мерзлым конечностям, - Стоит ли вас класть внутрь, ежели вы тут мне опустите температуру на десять градусов? Оставайтесь снаружи!

Он вывел предмет разговора за пределы одеяла, еще раз благодарно прислушался к отсутствию боли в желудке, и быстро уснул.

Знакомое причмокивание пробилось к нему сквозь мутную пелену. Не открывая глаз, он нащупал под подушкой заранее приготовленную плоскую доску и крепко сжал ее обеими руками. Чмокающий звук сменился каким-то всхлипыванием, зашуршали бумаги на столе, звонкая капля ударила о половицы. Феоктист рывком вскочил с кровати, ударил по выключателю доской, не желая освобождать руки, и в два прыжка оказался у стола. Крошечная бурая вишенка сидела в маленькой, неизвестно откуда взявшейся лужице, поблескивая мокрой кожей, и внимательно, без малейших признаков страха, изучала возникшую над ней фигуру тусклыми глазками. Феоктист поднял доску.

- Все, лягушка! – забормотал он со свирепой радостью, - Все, отпрыгалась!

Страшный удар сотряс полированный стол. Пустой немытый стакан слетел с него и с грохотом разбился об пол. Сухой треск от расколовшейся доски очень напомнил выстрел. Может быть именно поэтому сосед снизу, бывший офицер, и решил подняться по гулкой лестнице на этаж выше и толкнуть облупленную дверь, которая почему-то оказалась открытой.

Странная картина открылась его изумленному взору. На потрескавшейся поверхности заваленного нотами полированного стола расплывалось мутное кровавое пятно, а рядом, на холодном паркете, неподвижно лежал худой и небритый человек в трусах, сжимая в руках обломок тяжелой доски. Человек был мертв.

 

 

х х х

 

Когда дешевый гроб положили на потрепанный грузовик, тот, заревев, исчез в клубах ядовитого дыма. Пенсионерка Марья Михайловна, сидевшая на лавочке у входа в подъезд, нагнулась к пенсионерке Василисе Степановне и зашептала:

- Говорила я тебе: долго он не протянет. Разве можно так пить с язвою-то?

- Что ж его не лечили? – вздохнула жалостливая Василиса.

- А не успели. Это называется…, - Марья Михайловна напрягла старческие мозги, вспоминая сложный термин, - Ну, не помню… короче, прободение, вроде… прозеваешь – и все… Его и баба бросила, не выдержала. А я тебе больше скажу…

Она наклонилась еще ближе и убежденно зашептала:

- Все эти музыканты – пьяницы. Ну, ладно Вовка мой лопает, но он водила, ему сам бог велел, а эти умные… И все равно. Все пьют, Василиса, все. Кто от чего. Потому как счастья все хотят. А и есть ли оно, счастье?.. Я жизнь прожила, а чтой-то не видела его!..

Василиса вздохнула. Серая, тяжелая туча вдруг разразилась холодным ноябрьским дождем, и лавочка опустела. Только большая голодная собака, пробегающая рядом, вдруг остановилась и села прямо в лужу. Печальные глаза ее, мигающие от ударов крупных капель, задержались на странном силуэте в окне на третьем этаже. Это был стоявший на подоконнике и прислоненный к раме футляр от скрипки.