Лекарь блестел хитрющими глазами, прятал улыбку в широких рукавах халата и гремел расставленными повсюду картонными коробками. Он оттягивал мне веки, выстукивал джигу пальцами по груди, и, прислушиваясь к визгливым голосам прячущихся в ней болезней, говорил "кхм" и "гм", и поминутно разводил руками. Он старательно, химическим карандашом, вымарывал страницу за страницей в толстой книжке с моим именем, пару раз выхватывал неизвестно откуда какие-то сложные диаграммы, обильно намазывал их мутным канцелярским клеем и вклеивал между страниц.

 

Затем он удовлетворенно кашлянул, и сообщил мне, наставительно мотая головой: "лечиться вам надо, молодой человек". Сказать, что я опешил - значит ничего не сказать: я буквально свалился со стула, на который осторожно перебазировался вечность тому назад с холодной, как ледник, кушетки. "Ну-ну, что же вы! А с виду был такой мужественный..." - лекарь снял с головы белый колпак (обнажая обширную лысину) и водрузил его на голову гипсовому бюсту с отломанным ухом, мрачно пялящемуся на абсолютно пустой стеклянный шкаф. Взамен он позаимствовал у бюста очки с огромными диоптриями, но надевать их почему-то не стал.

 

"Знаете, ваш случай еще не самый сложный," - продолжал он, и солнечный свет оптимистично отражался в его лысине - "вот ммм... недавно ко мне заходил один господин, и представляете! Я, я!! С моим вселенским опытом! И ни-че-го не смог поделать." Слово "ничего" было произнесено по слогам, и с таким выражением, что даже глубокий неандерталец понял бы, что действительно "ни-че-го" невозможно было поделать.

 

Я наконец осмелился подать голос и осведомился, кто был этот несчастный неизлечимый господин. Лекарь заметно оживился и начал копаться в ящиках стола, бормоча себе под нос: "где же это... ммм...". Из ящиков доносилось шуршание бумаги, и, как ни странно, сдавленные проклятия (на превосходном литературном русском языке), и не совсем сдавленные ругательства (тоже на русском, но уже далеком от литературного). Потом в ящиках кто-то ухнул, что-то скрипнуло, и свету явился громадный том в кожаном переплете. Я подался вперед, пытаясь прочитать оттиснутое на переплете имя, но лекарь уже увлеченно перелистывал пожелтевшие страницы, сопровождая свои изыскания знакомым мычаньем и кряхтеньем.

 

"Да, да! Вот оно! Animus кхм... desum, оно же бездушие. Надо сказать уникальный случай в моей практике, единственный и неповторимый... ммм... случай." - теперь он напялил свои диоптрии и, видимо несколько недоумевал, разглядывая меня в новом свете. Я откровенно засмущался, начал ковырять носком башмака растрепанный линолеум и попросил выписать мне какой-нибудь рецепт, потому что мне надо идти, что я и так отнял у него много времени.

 

Кажется, последняя фраза произвела на лекаря особенное впечатление, он рассмеялся, заявил мне что это самая великолепная шутка, которую он слышал за всю жизнь. Он захлопнул том в кожаном переплете и одним движением смахнул его со стола в ящик (кажется, имя неизлечимого господина было Дэннис, или Дэус), надел очки на мрачный гипсовый бюст и отобрал у него свой колпак. "Это великолепная мысль!" - восторженно говорил он - "вы знаете, я никогда еще не выписывал рецептов!".

 

Он вырвал из блокнота чистый лист бумаги, посмотрел на белоснежный потолок и написал несколько слов размашистым почерком, вынул из недр стола изящную печать, подышал на нее, крепко приложил к написанному рецепту и протянул его мне со словами "всего хорошего, молодой человек!". Я встал, отшаркался, поблагодарил его (лекарь кивал и немузыкально мычал) и вышел.

 

С тех пор минуло полгода. Рецепт до сих пор лежит в кармане рубашки, и я не думаю что мне стоит читать что там написано, тем более что я наконец понял, какой лекарь практикует лечение без рецептов и смеется над словами об отнятом времени.