посвящается Юрию Косаговскому

 

Когда я заказал портрет своей матери знакомому художнику, я не мог себе даже представить, что впоследствии могу пожалеть о своём решении. Матери уже давно не было в живых – и мне захотелось увековечить её образ на большом полотне. Конечно, здесь не могло обойтись без фотографии. И тут я сделал решающую ошибку. Я зачем-то дал художнику не одну, а несколько фотографий. Захваченный размышлениями о том, как меняется лицо человека на протяжении жизни, я решил проиллюстрировать художнику свою мысль о том, что лица человеческие, как и реки, тоже «текут» и не бывают одинаковыми в разные периоды жизни. Лицо матери, ничем не примечательное в юности, неожиданно расцвело годам к пятидесяти, чтобы уже никогда не утратить свою красоту. Это было так очевидно, что мне и в голову не могло прийти, что художник может выбрать не поздние, а ранние годы её жизни. Я запамятовал, что, например, Модильяни больше интересовали лица, красота которых явно не укладывалась в общепринятый канон. То есть художник мог нарочно предпочесть дурнушку красавице на том основании, что в некрасивой модели он мог обнаружить свою, нетривиальную, неведомую миру красоту. А что возьмёшь, с общепринятой, канонической красавицы, если только у неё не отрублена рука, как у Венеры Милосской? Но всё произошло ещё неожиданнее.

Знаменитому художнику было совсем не интересно, словно простому ремесленнику, тупо копировать фотографию. Конечно, я предполагал это, думая, что свою фантазию он устремит на фон и перспективу, как это получилось у Леонардо да Винчи в его знаменитой Джоконде. Но художник поступил ещё оригинальнее. Он нарисовал собирательный портрет из всех представленных на фотографиях возрастов, отовсюду почерпая «только лучшее».

 

Надо ли говорить о том, какой шок я пережил, увидев долгожданный портрет. Я не узнал на картине любимого человека! У меня было такое чувство, что я потерял маму дважды: в момент её ухода и когда увидел этот её портрет. Что-то тревожное тяготеет над нашими воспоминаниями. Мы запоминаем человека таким, каким он ушёл из нашего мира, и любые фантазии на эту тему кажутся нам кощунственными. Нам бы не понравилось, если бы какой-нибудь художник-фантазёр изобразил, скажем, Пушкина глубоким старцем, а Льва Толстого – безбородым юношей. А здесь был случай с собственной матерью! Это показалось мне надругательством над её памятью, и в сердцах я наговорил художнику много обидных и несправедливых слов.

 

Конечно, не могло быть и речи о том, что я возьму этот портрет. Прошли годы, и как-то я опять зашёл в гости к моему художнику. Надо сказать, что он с честью вышел из неловкой и щекотливой ситуации, которая могла положить конец нашей дружбе.

- Как там поживает портрет моей матери? – спросил я у него за чашкой чая.

- Сейчас я его тебе покажу.

И он полез доставать картину. Меня поразило, что на этот раз картина не показалась мне столь непохожей на оригинал. Наоборот, росло чувство, что ещё чуть-чуть, и она заставит меня воскликнуть: «Мамочка!» Что же произошло с картиной?

Художник рисовал грезившийся ему идеал, свободно обращаясь с чертами лица своей модели. Я сомневаюсь, что у него хватило бы внутренней свободы проделать подобный фокус с памятью не моей, а своей собственной матери. Но здесь он был свободен, раскрепощён, и потому неуязвим для критики.

В конце концов, не я ли сам подвиг его на эту шаткую стезю – внушил ему, что жизнь человеческая похожа на матрёшку: чуть-чуть времени пройдёт – и Господь откуда-то вынимает нового человека… Но ведь даже великий выдумщик Оскар Уайльд не додумался изобразить «усреднённый» из всех возрастов портрет Дориана Грея! Это не показалось ему достойным внимания. «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» – не этим ли фаустовским заклинанием было отравлено целое поколение корифеев искусства того периода? Но если времени нет – а такова главная мысль нашего художника, то не всё ли равно, как выглядит человек на портрете? Стал лучше питаться – и он уже другой. Прошла сквозь сердце неразделённая страсть – и вот он уже опять изменился. Но уместить всю жизнь в одном-единственном портрете – не есть ли это величественнейшая из задач художника? Рисовать не лицо, а лик, сущность?..

 

Надо сказать, что мистика неразрывно сопутствовала моим отношениям с матерью. Однажды она, стремясь записать на клочке бумаги нужный телефон, неосторожно выдрала листочек из моего дневника. Когда требуется найти клочок бумаги, чтобы записать нужную информацию, обычно не слишком стесняешься в средствах. Но у меня была старинная неприязнь к действиям подобного рода, не столько из-за эгоистической привязанности к своей собственности /тетрадке/, сколько из-за нечаянно, врасплох поруганного чувства интеллигентности. Рвать тетради некрасиво, тем более – чужие! / Родственные связи – не в счёт!/ Когда я заметил, что мама вырывает листок из моей тетрадки, я воскликнул: «Мамочка! Что ты делаешь! Не вырывай листочек!» Но было поздно. Досада быстро прошла /всё-таки родная мама!/, да и не мешало бы прятать свои записи куда подальше! Открыв тетрадку, я обнаружил, что листок был вырван пятью страницами после моей сегодняшней записи. Ну и ладно, подумал я, тетрадь кончается, скоро заведу себе новую. Да и какая, в конце концов, разница, одним листом больше, одним – меньше, ведь всего их 96. Почти сотня. Хватит и на телефон…

 

Вскоре я уехал в Москву и забыл об этом инциденте /мама жила в провинциальном областном центре на Украине/. Каждый день в моей жизни происходили какие-то события, и я заносил их в свою тетрадь. Таким образом, вскоре я дописал свой дневник до вырванного мамой листочка. И вдруг – междугородний звонок! С мамой случился удар! У меня было ощущение, что этим случайно, впопыхах вырванным листочком она сама себе подписала смертный приговор. А я не смог её остановить, хотя и предчувствовал всей глубиной своего сердца, что добром это не кончится! И ещё, если бы я не делал никаких новых записей в этот свой проклятый дневник, может быть, она бы здравствовала и поныне!

Конечно, я человек разумный и не очень охотно верю во всякого рода чертовщину. Однако подчас события бывают подтасованы /хотелось бы знать, кем?/ до такой степени достоверно, что поневоле начинаешь сомневаться в собственном разуме.

 

Что же касается нашей истории, то я, несмотря ни на что, забрал впоследствии у художника портрет, и даже вполне свыкся с мыслью, что это действительно моя мама. Странное всё-таки это дело – рисовать людей, которые уже никак не могут тебе попозировать...

 

 

 

 

 

 

АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО

Портрет матери посвящается Юрию Косаговскому

 

Когда я заказал портрет своей матери знакомому художнику, я не мог себе даже представить, что впоследствии могу пожалеть о своём решении. Матери уже давно не было в живых – и мне захотелось увековечить её образ на большом полотне. Конечно, здесь не могло обойтись без фотографии. И тут я сделал решающую ошибку. Я зачем-то дал художнику не одну, а несколько фотографий. Захваченный размышлениями о том, как меняется лицо человека на протяжении жизни, я решил проиллюстрировать художнику свою мысль о том, что лица человеческие, как и реки, тоже «текут» и не бывают одинаковыми в разные периоды жизни. Лицо матери, ничем не примечательное в юности, неожиданно расцвело годам к пятидесяти, чтобы уже никогда не утратить свою красоту. Это было так очевидно, что мне и в голову не могло прийти, что художник может выбрать не поздние, а ранние годы её жизни. Я запамятовал, что, например, Модильяни больше интересовали лица, красота которых явно не укладывалась в общепринятый канон. То есть художник мог нарочно предпочесть дурнушку красавице на том основании, что в некрасивой модели он мог обнаружить свою, нетривиальную, неведомую миру красоту. А что возьмёшь, с общепринятой, канонической красавицы, если только у неё не отрублена рука, как у Венеры Милосской? Но всё произошло ещё неожиданнее.

Знаменитому художнику было совсем не интересно, словно простому ремесленнику, тупо копировать фотографию. Конечно, я предполагал это, думая, что свою фантазию он устремит на фон и перспективу, как это получилось у Леонардо да Винчи в его знаменитой Джоконде. Но художник поступил ещё оригинальнее. Он нарисовал собирательный портрет из всех представленных на фотографиях возрастов, отовсюду почерпая «только лучшее».

 

Надо ли говорить о том, какой шок я пережил, увидев долгожданный портрет. Я не узнал на картине любимого человека! У меня было такое чувство, что я потерял маму дважды: в момент её ухода и когда увидел этот её портрет. Что-то тревожное тяготеет над нашими воспоминаниями. Мы запоминаем человека таким, каким он ушёл из нашего мира, и любые фантазии на эту тему кажутся нам кощунственными. Нам бы не понравилось, если бы какой-нибудь художник-фантазёр изобразил, скажем, Пушкина глубоким старцем, а Льва Толстого – безбородым юношей. А здесь был случай с собственной матерью! Это показалось мне надругательством над её памятью, и в сердцах я наговорил художнику много обидных и несправедливых слов.

 

Конечно, не могло быть и речи о том, что я возьму этот портрет. Прошли годы, и как-то я опять зашёл в гости к моему художнику. Надо сказать, что он с честью вышел из неловкой и щекотливой ситуации, которая могла положить конец нашей дружбе.

- Как там поживает портрет моей матери? – спросил я у него за чашкой чая.

- Сейчас я его тебе покажу.

И он полез доставать картину. Меня поразило, что на этот раз картина не показалась мне столь непохожей на оригинал. Наоборот, росло чувство, что ещё чуть-чуть, и она заставит меня воскликнуть: «Мамочка!» Что же произошло с картиной?

Художник рисовал грезившийся ему идеал, свободно обращаясь с чертами лица своей модели. Я сомневаюсь, что у него хватило бы внутренней свободы проделать подобный фокус с памятью не моей, а своей собственной матери. Но здесь он был свободен, раскрепощён, и потому неуязвим для критики.

В конце концов, не я ли сам подвиг его на эту шаткую стезю – внушил ему, что жизнь человеческая похожа на матрёшку: чуть-чуть времени пройдёт – и Господь откуда-то вынимает нового человека… Но ведь даже великий выдумщик Оскар Уайльд не додумался изобразить «усреднённый» из всех возрастов портрет Дориана Грея! Это не показалось ему достойным внимания. «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» – не этим ли фаустовским заклинанием было отравлено целое поколение корифеев искусства того периода? Но если времени нет – а такова главная мысль нашего художника, то не всё ли равно, как выглядит человек на портрете? Стал лучше питаться – и он уже другой. Прошла сквозь сердце неразделённая страсть – и вот он уже опять изменился. Но уместить всю жизнь в одном-единственном портрете – не есть ли это величественнейшая из задач художника? Рисовать не лицо, а лик, сущность?..

 

Надо сказать, что мистика неразрывно сопутствовала моим отношениям с матерью. Однажды она, стремясь записать на клочке бумаги нужный телефон, неосторожно выдрала листочек из моего дневника. Когда требуется найти клочок бумаги, чтобы записать нужную информацию, обычно не слишком стесняешься в средствах. Но у меня была старинная неприязнь к действиям подобного рода, не столько из-за эгоистической привязанности к своей собственности /тетрадке/, сколько из-за нечаянно, врасплох поруганного чувства интеллигентности. Рвать тетради некрасиво, тем более – чужие! / Родственные связи – не в счёт!/ Когда я заметил, что мама вырывает листок из моей тетрадки, я воскликнул: «Мамочка! Что ты делаешь! Не вырывай листочек!» Но было поздно. Досада быстро прошла /всё-таки родная мама!/, да и не мешало бы прятать свои записи куда подальше! Открыв тетрадку, я обнаружил, что листок был вырван пятью страницами после моей сегодняшней записи. Ну и ладно, подумал я, тетрадь кончается, скоро заведу себе новую. Да и какая, в конце концов, разница, одним листом больше, одним – меньше, ведь всего их 96. Почти сотня. Хватит и на телефон…

 

Вскоре я уехал в Москву и забыл об этом инциденте /мама жила в провинциальном областном центре на Украине/. Каждый день в моей жизни происходили какие-то события, и я заносил их в свою тетрадь. Таким образом, вскоре я дописал свой дневник до вырванного мамой листочка. И вдруг – междугородний звонок! С мамой случился удар! У меня было ощущение, что этим случайно, впопыхах вырванным листочком она сама себе подписала смертный приговор. А я не смог её остановить, хотя и предчувствовал всей глубиной своего сердца, что добром это не кончится! И ещё, если бы я не делал никаких новых записей в этот свой проклятый дневник, может быть, она бы здравствовала и поныне!

Конечно, я человек разумный и не очень охотно верю во всякого рода чертовщину. Однако подчас события бывают подтасованы /хотелось бы знать, кем?/ до такой степени достоверно, что поневоле начинаешь сомневаться в собственном разуме.

 

Что же касается нашей истории, то я, несмотря ни на что, забрал впоследствии у художника портрет, и даже вполне свыкся с мыслью, что это действительно моя мама. Странное всё-таки это дело – рисовать людей, которые уже никак не могут тебе попозировать...