Сапоги-тихоходы

 

Я придумал сапоги-тихоходы.

Я даже помню тот день, когда сделал это открытие.

До памятного дня была долгая-долгая пора спешки. Спешка, нетерпение, торопливость, суета – омерзительная штука. Это состояние человека, который припоздал, а потом наверстывает. Со мной как раз такое и случилось. Я позадержался в армии, и когда вернулся, понял, что мои школьные друзья далеко обогнали меня, что я многого недополучил из того, что полагается каждому молодому человеку, начиная с 18 до 23. Черт побери – да это лучшие годы! А я провел их в воинских строях («Р-роте строиться на завтрик!». «Ать-два, ать-два...»), за высокими каменными стенами трех в/ч, в казармах, где храпит 120 человек, под ревун и звонок боевых тревог...

И когда я демобилизовался, то, естественно, накинулся на всё и вся, как голодный волк. Ибо недополучив, рискуешь прожить жизнь в качестве несчастного человека. Обойденного, так сказать, судьбой. А я не хотел им быть. Я возжелал вернуть все потерянное мной, и обрек себя на спешку. Мне нужна была и своя квартира, и уважение, и признание, и деньги... Главным из «недополученного», конечно, были женщины. Первая моя любовь погасла за четыре года армии, военная форма рядового среди девушек в том городе не приветствовалась, да и робок я был и романтичен по-тургеневски и одновременно горделив... и столько во мне накопилось за четыре года всякой неутоленности... Известно, что волки, почуяв кровь, начинают резать все стадо. Да я просто скрежетал зубами, видя наконец перед собой юных, лукавооких, будто бы недоступных (Проза, прости!), идущих навстречу мне, мимо меня, идущих впереди, вдруг замечающих меня, вдруг окликающих - меня...

На спешку ушло несколько лет - больше десятка. Потом я, слава Богу, поймал себя на ней. На том, что спешка – отвратительное состояние. Спешило у меня все: мысли, чувства, руки, ноги; внутри – я чувствовал это – раскрутился и все не мог остановиться некий маховик – маховик гонки, горячки, от которых по телу распространялся даже зуд и дрожали порой руки; но главное, что начало мешать, – спешили мысли. Ну да это можно объяснить: честно заработать хоть что-то в то советское время, особенно журналисту, было трудно, приходилось обслуживать по два три объекта заработка, ясно, что приходилось спешить, насиловать себя, гнать мысль хлыстом, как лошадь на бегах, и была она, что называется, в мыле...

Понятно, что гонка касалась и женщин.

И когда я поймал себя наконец на этой горячке (начавшейся на третий день после демобилизации), я придумал сапоги-тихоходы.

К тому времени я успел издать свои первые детские сказки – две тоненькие книжки, так что сапоги-тихоходы были для меня естественной придумкой. Но адресована она была взрослым; детям нужны сапоги-скороходы.

Итак, тот день, когда я открыл сапоги-тихоходы.

К нам должны были прийти гости, надо было срочно идти в магазин, на улице шел дождь, а на моих туфлях треснула подошва – вот тогда-то я и вспомнил про сапоги. Старенькие полусапожки, которые я зачем-то храню вот уже с десяток лет, забросив на антресоли.

Я достал их и стал надевать.

-Это откуда? – спросила жена. – Что за уродины? – Она совершенно о них забыла.

-Волшебные, - сказал я, топнув для удобства ногой, - один кот подарил. Давай деньги. Что купить?

-Держишь дома всякую рвань... Купи бутылку масла, хлеб и вина. И поторопись.

Я взял сумку и вышел из дома.

Сапоги были не рвань, а только поношенные.

Спешить не получалось. Сапоги, показалось мне, были связаны друг с дружкой – я наклонился даже и проверил. Шаг у меня выходил не то что короткий, а какой-то при-тор-ма-жи-ва-е-мый.

Вначале я злился, но возвращаться, чтобы сменить обувь, не хотелось, а на полдороги и свыкся с неторопливостью шага. Шел, крутя на пальце пустую сумку, и от нечего делать разглядывал все, что попадалось на пути.

Сапоги то и дело норовили остановиться , и я постоял возле лужицы на асфальте. Дождь бросал в нее тонкие проволочные колечки. Я услышал шелест дождя, сыпавшего на кусты отцветшей сирени, туи и самшита, - тихий, похожий на шелест крыльев множества мотыльков. Дунул ветер – с ветки сирени сорвались три тяжелые капли и одновременно ударили по луже. Возникли круги и раздался громкий гитарный аккорд. Круги, подрожав, разошлись, звук затих, в лужу снова стали падать мелкие балалаечные колечки.

Я поднял голову. Вокруг были владения Дождя. Там и сям легко возникали высокие стены и колонны, замки, деревья. Дождь строил в нашем городе свой – высокий, стройный, тут же осыпающийся. В городе Дождя было душисто, как в саду. Каждый листик пахнул, как цветок.

Я понял, что старые сапоги превратились в сапоги-тихоходы.

Гости сидели уже за столом, когда я вернулся.

-Заснул там, что ли? – спросила жена в прихожей. – Где ты застрял?

-Стоял у лужи, считал колечки, - ответил я, решив не рассказывать о городе Дождя.

-Оно и видно. Снимай сапоги, садись скорее за стол.

-Куда торопиться? – сказал я.

 

Я надевал сапоги-тихоходы не часто, они все же были для меня роскошью, как, скажем... ну, скажем, как туфли от английской фирмы «Барон». Да и надевая уже, вспоминал: и то нужно сделать, и другое: сумасшедшее наше время требовало, чтобы я подключился к его ритму.

Но только я делал первый шаг, как рождалось состояние, какое, верно, бывает, когда решишь наконец навести порядок в своих книгах или бумагах. Подвести итог.

Я выходил из дома.

Все еще спешили мои ноги и руки, спешили замечать все вокруг глаза, спешили мысли – они сменяли друг дружку, наподобие стеклышкам калейдоскопа. А сапоги-тихоходы не пускали бежать, и постепенно сообщаемый ими ритм передавался сначала телу, а потом и мыслям.

Бывало, что я просто глазел, многое замечая по дороге, может быть, то, чего не увидел бы, идя привычным для меня деловым шагом, шагом человека, занятого своими (а вернее сказать, не своими) мыслями.

Но бывало и иначе.

...Недалеко от моего дома стоит высокий раскидистый тополь. Листвы на нем так много, что зеленый покров кажется телом тополя. Нет минуты, мига нет, чтобы десяток-другой листьев не трепетал, а при сильном ветре в глазах рябит от биения тысяч листьев.

Как-то утром я встал чуть рассвело. Еще не шумели машины, во двор еще никто, кроме меня, не выходил, и прохожих не было на улице.

Была та тихая и короткая пора раннего утра, когда ночные ветры и ветерки уже улеглись, а дневные еще не принялись за дело, и тополь - весь - был неподвижен.

Но мне не верилось в неподвижность листвы, я знал, что ее не может быть у тополя, который я привык видеть полным жизни и движения, не может быть даже когда он спит.

И я, остановившись, увидел то, что искал! В большом зеленом «теле» тополя, в выемке, в нише зеленой листвяной массы бился один-единственный листок, не знаю, каким ветерком движимый, не знаю, какой силой. И листок... показался мне в этот сокровенный утренний час, живым, бьющимся - сердцем тополя.

 

Сапоги-тихоходы останавливали мгновения, задерживали в памяти, давали им названия, награждали пристальным интересом к событиям в природе, и все это сама Природа не оставляла без внимания.

 

Я полюбил бродить в сапогах-тихоходах в дождь.

Я люблю дождь – может быть, это чувство перешло ко мне от моих предков, среди которых были, конечно, и земледельцы. Когда идет дождь, даже тот долгий осенний, которому, кажется, нет ни конца, ни края, появляется ощущение, что он делает за тебя ежедневную твою работу – ту, что обеспечит урожай на твоем поле, урожай хлеба.

Дождь работает, шумит за окном, как машина, и ты можешь отдохнуть.

Но если это летний дождь, если вдалеке, приближаясь, гремит гром – мир тогда невиданно расширяется...

А потом вдруг сужается до зрачка подзорной трубы, через которую видно, что на самом деле творится наверху.

...Гром ворчит, как пес. Как разморенный жарой и духотой пес, который видит, лежа в будке, как к его кости, обглоданной и чистой, бочком-бочком подбирается чужой щенок.

Ворчание его, ленивое и приглушенное - этакий предупреждающий рокот - полно, однако, мощи.

Щенок смелеет. Он, будто играя, то припадая на передние лапы, то прыгая, все-таки подбежал и схватил кость.

Пес рявкнул. В одно мгновение он выскочил из будки. Пушечно громок его рык. Щенок выронил кость и удрал, а громовый рык прокатился по всему небу, руша снеговые горы облаков, вызывая на них обвалы.

И вот, почудилось, проснулся и вышел во двор хозяин, разбуженнный псом. Сверкнул вверху кнут, щелкнул резко – и оглушительно загрохотал огромина-пес, мечась возле будки, скаля белые зубы, звеня цепью, бросаясь, непокоренный, вышедший из повиновения, на хозяина, который раз за разом взметывал сверкающий кнут и опоясывал им бушующего пса.

Сшибленная одним из могучих бросков пса, упала бочка с водой, твердь не выдержала, треснула – и на землю хлынул дождь...

Дождь сыпал щедро – и асфальт уже темен, он блестит, как река, машины оставляют на нем белесые следы шин; дождя так много, что машины похожи на рыб, снующих внизу. На тротуаре вырастают один за другим разноцветные грибы зонтов...

А дождь все льет и льет, и деревья празднично и весело мокры, и каждый освеженный водой лист душист по-весеннему, и повсюду запах свежести и цветов и взбитой дождем пыли, которая пахнет, как известка в детстве, а небо уже сереет, в его крыше появляются ярко-голубые щели, облака бегут все быстрее, и вот уже ветер достиг земли и тряхнул дерево, осыпая вниз капли...

 

Но вот что интересно: сапоги-тихоходы – открытие отнюдь не новое. Оно известно еще с времен Аристотеля, основавшего школу перипатетиков, про-ха-жи-ва-ю-щих-ся. Неспешно меряя аллеи садов Ликея, философ, видимо, излагал не только готовые мысли, но и те, что приходили в голову в процессе прогулки.

Сапоги-тихоходы были знакомы, вероятно, еще многим, и уж точно, что хаживал в них Михаил Михайлович Пришвин.

Газеты любят сообщать нам о все новых и новых скоростях. Как-то «Известия» опубликовали заметку «Сапоги-самоходы»: «...это парные устройства с миниатюрными двигателями внутреннего сгорания, укрепляемые на ногах человека... Скорость при той же частоте шагов, что и при обычной ходьбе, возрастает в полтора раза...».

Ужас!

Я уверен, что в потоке (или в потопе) информации о новинках техники как-нибудь промелькнет заметка (не моя), которая будет называться «Сапоги-тихоходы». И в ней, кроме технических подробностей изобретения, многое будет сообщено в пользу таких сапог: и какие препятствия можно в них преодолеть, куда не торопясь успеть, от какого груза избавиться и что открыть-приобрести.

В моих сапогах я открыл, что шаги – это мера неизмеримого, шаги – мера всех вещей. И даже привел давний пример этой новой меры:

Любовь шагами

Мерю до утра,

Бродя один

Кварталами ночными...

То стихотворение не было дописано, та любовь – и слава богу! – не была измерена. Она вырастала с каждым шагом, с каждым ночным кварталом, пока не стала большой, как город.