Иногда, по выходным, их возили в театр или цирк. Они страшно любили эти меро-приятия, хотя пьесы всегда были однотипными, вроде маршала Ватутина или Ленина в октябре. Лишь единожды им удалось посмотреть что-то стоящее, это была пьеса Ар-бузова «Варшавская мелодия». Но ее больше увлекала поездка в театр, чем само представление. Она обожала ехать в автобусе и петь песни; смеяться и шутить со старшими ребятами; а, потом, после спектакля, топтаться еще полчаса на тротуаре, ожидая старую школьную колымагу; чувствовать, как от голода сосет под ложечкой, и все же мечтать в наконец-то пришедшем автобусе, чтобы вдруг он поломался и все опять вышли на улицу, еще несколько часов наслаждаясь этим бесшабашным состоя-нием на воле.

Но одну такую поездку она не забудет никогда. И представ перед Судом Всевышне-го, будет знать: самый страшный грех простится за то, что пришлось пережить ей в этот вечер.

На улице была весна. Птицы, распевая свои сумасшедшие песни, учащали биение мо-лодых сердец. Вечера дарили предвкушение чего-то романтического и волшебного. В один из таких вечеров в столовой им объявили:

- Старшая группа после ужина едет в театр.

- Яцик, я – еду? – и мольба в глазах.

- Едешь, едешь, - снисходительно улыбнулась та в ответ.

- Ой, что б я без тебя делала?! - радостно защебетала она, поцеловав Любу в щеку.

И, поднявшись на третий этаж, одевая выходной наряд, мечтательно размышляла: «Если на выходные он не уехал, значит, тоже поедет со всеми в театр… Вот бы ока-заться поближе к нему…»

Ей нравился мальчик из 11 класса – Коля Воробьев. Маленького роста, с едва замет-ным горбом, он, неизвестно почему, запал ей в сердце. При малейших знаках его вни-мания или при взгляде его серых завораживающих глаз, ею овладевало неимоверное чувство полета. Конечно, ему нравилась совсем другая девушка, которую звали Нина. Училась она с ним в одном классе и была приблизительно того же роста, что и он. Его избранница была очень хорошим и добрым человеком, но не любила Колю. Хотя и вышла за него замуж после окончания школы. Что побудило Нину решиться на этот шаг, она поймет много лет спустя, а пока любила их обоих и не подозревала даже, что при таком раскладе отношений возникают совсем другие чувства.

Затолкавшись в автобус и заняв неплохие места, радостно оглядывали соседей. И, как это бывает только в кино, Коля оказался совсем рядом. Школьная колымага тащи-лась так медленно, что казалось: поднатужишься – и пешком ее обгонишь, и быстрее к театру прибежишь. Всю дорогу они хохотали, перебрасываясь шутками, подтрунивали над старым автобусом, крича:

- Ой, держите, дверь отваливается, ой, смотрите, колесо отлетело!

И наверное, она отдала бы все на свете, чтобы это случилось на самом деле. Тогда бы вместо театра могла видеть его глаза, слышать его голос и получать огромное удо-вольствие от общения с ним.

Спектакль был а-ля Ватутин. Но это не испортило настроения. Она лишь ждала того момента, когда в переполненном автобусе опять увидит Колю.

Они сели с Яциком на те же места, но объекта ее воздыхания поблизости не оказалось. Зато впереди них сел Бендера. Она решила не обращать на него внимания и продол-жать наслаждаться приподнятым настроением. Все были весело возбуждены. Выгля-дывая в окна, безжалостно обсуждали прохожих - их одежды и телодвижения. Вдруг в этом гуле голодной радости, словно нож, вошедший в живую плоть, острой болью отозвались слова Бендеры:

- А ну замовкны, жидивска морда, в мэнэ голова болить вид твого реготу.

Она, все еще улыбаясь, парировала вполголоса:

- Сам заткнись.

- Шо-о-о?! – Бендера развернулся всем корпусом и с размаху всадил свой железный

кулак прямо ей в глаз…

Бог, наверное, унес на несколько минут душу из измаявшегося тела, ибо помнит себя она только в спальне с опухшим заплывшим кровью глазом и гематомой у правого виска. Три дня никуда не выходила, голодала ужасно. Спасибо, хоть Яцик раз в день приносила холодную кашу с окаменевшей котлетой и куском черствого хлеба.

В понедельник, после уроков, пришла воспитательница – Клавдия Романовна, узнав о случившемся, экстренно собрала комсомольское собрание.

Распекала Бендеру по всем статьям, после чего предложила исключить его из комсо-мола. Но на голосование этот вопрос не поставила, а обернувшись к ней, сказала:

- Решай сама. Как ты скажешь, так и будет.

Бендера начал плакать и просить прощения, а его жертва, не ожидая от себя такой от-ваги, произнесла целую речь:

- Если бы я могла решать, то не кинула бы тебя в Бабий яр, вместе с теми евреями, ко-

торых уничтожали такие, как ты; я бы не сожгла тебя в тех печах, где сжигали мой на-род, чтобы не осквернить их святого пепла. Если бы я могла решать, я бы собственны-ми руками вырывала куски твоего гнилого мяса и кидала их бешеным собакам, - тут началось что-то вроде истерики и она, не сдерживая слез, заорала:

- Да, Я – ЕВРЕЙКА. И теперь буду только гордиться этим, а ты – тварь, не достоин моего последнего дерьма…

Дальше память закрыла архивы. Она помнит себя в темной библиотеке, рыдающую, уронившую голову на стол, чью-то руку, что гладила ее вздрагивающую голову, при-шедшее с этим поглаживанием успокоение и уверенность в том, что уже больше никто и никогда не посмеет ее обидеть. Чья же была эта рука? Теперь ей кажется, что это был Ангел-хранитель, шедший к ней с небес целую вечность, после того все разру-шающего иерихонского крика. Больше и вправду никто не осмеливался ее обижать. Конечно, дотянуть до золотой медали, как обещала маме – не смогла. Та атмосфера, в которой обитала все эти четыре года, вряд ли располагала к свету знаний, скорее, загоняла в непроходимую тьму невежества. Но несмотря ни на что, у нее все-таки хватило силы и веры пробиться сквозь темень. И пройдя такие горькие и тяжелые для детства испыта-ния, она вышла в большой мир не сломленной и не обозленной. И, забыв о душевных шрамах, прибывала в новую жизнь с широко открытыми глазами и ладонями, протя-нутыми к солнцу. Ее маленькое, но уже раненное сердце так верило в существование нежности и чуткости, так жаждало соприкоснуться с волшебным миром любви.