МАЙСКИЙ ЧЕРНЫЙ - КАК МОЛОТЫЙ СОРТ… (Стихи, написанные в мае) 1 МАЯ. ЛУБОК Звуки марша, соскользнувшего на чарльстон. Красный день календаря. Среда. Погода. Тем сильнее ощущаешь государство, Чем ничтожней о тебе его забота. Дети. Голуби. Отцы семейств. Их жены. Тенью дома - на асфальте дремлет стая. Населенье, глядя невооруженным, Большей частию лишь там, куда пускают. А пускают - лишь туда, где населенье: К парадоксам вообще пространство склонно, Ибо столь необъяснимо от рожденья, Как валун, впитавший бдительность Горгоны. ПИСЬМО Оставьте все. Оставьте все, что есть: За нами, в нас, над нами, перед нами. Оставьте все: как музыку, как месть Жестокого стекла оконной раме. Оставьте все. Оставьте прежде свет - Во всех его телах: в свечах, и возле Свечей, и возле тех, которых нет, Но - надо полагать, что будут после. Оставьте все. Оставьте день - для глаз, Его конец - для губ, сказавших «Amen». Оставьте ночь: она запомнит вас, Забыв себя, заполненную вами. И все останется. И лишь часы, Спеша вперед, зашепчут: Альфа, Бета... ...Омега. Все. Оставьте росчерк - и Оставьте Свет. Но не гасите света. К СТИХУ Ты не можешь покинуть меня, о, моя незаметная часть, Потому что и я не смогу отпустить на дорогу Твое странное тело, не нужное ей, и подчас Незнакомое мне, и еще неизвестное Богу. Ибо лишь для того, чтобы стать таковым. - рождено. И не сетуй, что жизнь удалась недостаточно бурной: Некто жаждет во сне досмотреть окончание снов... В результате чего - пробуждается в чреве Сатурна. Что и есть окончание. Лучше прийти к нему, стих, Через черную лестницу, дабы избегнуть хотя бы Поклонения слуг, как волхвов - но настолько святых, Что на юрких телах незаметна расцветка Каабы. ДОЖДЬ В МОСКВЕ Немногие увидят свой конец Таким, каким я вижу этот ливень, Где медленно из облачных овец Вдруг молния высвобождает бивень. На улицах спокойно. Полных вод Хватило для того, чтоб все колеса, Все фары, каждый каменный завод, Все небеса - удвоились без спроса. И время ненаказанным бежит, Но розга не впустую просвистела. Во всем, к чему он сам принадлежит, Глаз не находит собственного тела. А значит, все на месте, все с тобой. Жизнь и разлука с ней неразличимы, Но первая отходит от второй На полшага: мы делаемся зримы Самим себе и миру самому. Таков последний миг, но не расплаты. Мы вытесняем, погрузясь во тьму, Свет в последождевую кутерьму - На плиты стен и кровельные латы. ПОТОМСТВУ Как стар я ни кажусь себе один - На людях старость пустят за уродство. За то, что с телом с ними я един - Двойным расплачиваюсь инородством. Лишь в худших мыслях и в легчайших снах Я отделял себя от их народа. Но прежде, чем минута на часах Пройдет, наш круг дополнится природой. Я двигаюсь. Движение мое По комнате, судьбе - не сила тренья, А злое производное ее - От вашей новой массы отделенье. И треньем масс, а не земли и стоп, Закон впускает чудные поправки. Не верю времени: в нем глаз находит то, Что нужно для спасения от давки - Слепую протяженность. Я не дам Пришедшему за мною руководства: Нет будущего. Не решить годам, Чье превосходство или первородство. Но только от вины остерегу За споры о своем предназначенье: В вас воля, от которой я бегу, Мне внятная через чужое зренье. Для вас я бессознательно примкну К противовесу - к вашей вечной муке. Но только заодно мою вину Хочу признать, тем развязав ей руки. Сквозь нас вы видите, что мир не нов, А плавает, как скорлупа, в прошедшем: Меня считают выходцем миров, Но ни один не называл Вошедшим. * * * Слышишь? Ночью так хочется пить. Значит, кончено с новой зимою. Нам дано и в молчании жить, Как не могут ни реки, ни море. Майский черный - как молотый сорт - Черный час налегает на веки, Но сознанье поставит рекорд - И проступит окошко в прорехе. Далеко ли теперь до него? Тишина расстоянью не мера. И в обеих для нас ничего Не оставлено: воля и вера. Ночью слово само по себе. Мы находим в беззвучии место - Это вера диктует судьбе Непонятное силою жеста; Это воля - ты знаешь ли сам? - Божья матерь, материя, милость Так же тихо сопутствует нам, Как Эдипу в молчанье открылась. * * * Случайный том, как разбирают печку, Моя рука достала из других, И медного заглавия насечку Лучом не тронул будущий мой стих. Чугунные не встрепенулись кони, И перед богом не раздалась мгла. Но пыль запомнила толчок ладони, И в мозг минутной тяжестью легла. Я все забыл. Но, отразившись в речи, Тот мелкий жест определил другой. Мы лепим из секунд стихи и печи, Чтоб было им, где шарить кочергой. * * * Прикрыв от тяжести лицо, Я передал его ладоням - И только голое яйцо Сидит на теле постороннем. Но видеть продолжал зрачок, Но слышать требовали уши, - И только наблюдать я мог, Как мир младенцем рвется в душу. По прихоти его стеклись Такие силы отовсюду, Что недостойную причуду Я принял за слепую высь. И миг оформился в слова, И ринулся в ее пустоты. И давит честную зевоту Нетронутая голова. РУБЛЕВ Мне чудится счастье, не данное мне, Когда посторонним пятном на стене Я вижу богиню и сына ее И тело теряю свое. Мне кажутся знаки их временных бед Навечно влитыми в мой собственный свет, Как будто узла этих лиц тождество Дало мне мое Рождество. Здесь два расстоянья меж них сочтены. Одно - сокращенное взглядом жены, Второе - Ему в складках мглы золотой Открылось доступной чертой. И воздух сгустился. И трещины дал Трагических судеб единый овал, И мимо две жизни прошли, и года - Как им и хотелось тогда. И слезы встают за пропавшей спиной, Минутой терпенья скопляясь за мной. И в недрах земли, где минуты не жаль, Со звоном сломалась деталь. * * * Живущему, как прежде, на Земле, Отравленному, как ни разу прежде, - Мне кажется, что вещи на столе Все те же, и изъяна нет в одежде. В кармане звякнет (если протянуть К нему в живот неласковую руку): Так было утром. И полдневный путь В окне купе не обновил округу, И свежестью спасают не слова. Привычка к ним нас убедит в обратном: Стежки у хирургического шва, Они ценны в повторе многократном. * * * Как будто правда создает стихи! Вот правда: два стола и стул меж ними, Да время перед девятью ночными Часами сна - лежи и стереги Родные тени стула, двух столов, И собственные полминуты блажи: И ничего от этого (ни даже Бездушия) в квадрате новых слов. * * * В мгновенной и чуткой отваге - Вот словно по зову блесны - Я ощупью лезу к бумаге И не узнаю белизны. К сплетению равных волокон Пытаясь добавить свой след, - Вот я отшатнулся от окон, Когда зажигается свет. Вот копится пыль на деталях Ребенком разобранной тьмы, И мерно качает усталых Движенье гранитной кормы. И буквы выходят из пальцев, (Я сделал, и лег на живот) Как будто бы племя страдальцев Во мне неизменно живет. Что звезды, их ласковый лепет Лишь ночью на слух различим - Ручной и заемный мой трепет, Как смерть, не имеет причин. Бумага - их смертное поле. Спускаясь в последний приют, Их зрение рыщет на воле, Не зная, что встретит их тут: Вот ночь, как зовущие блесны, Вот мы остаемся одни, Вот пыль, вот и окна (как просто!), Вот свет - вылетают они. * * * Прежде, чем его сны заклюют, Горемыка снял с тела печаль И повесил на плечики тут, Чтобы я ее к телу прижал. Нас не боль забирает в тиски, А примерки портновская нить, Но сукно стопроцентной тоски Щегольство не дает нам сменить. Где ты, Божие веретено? Что угодно мы станем беречь - Только бед дорогое сукно Не истлеет на тысяче плеч. Потому что дано за него Слишком многое первой рукой И незрячее наше родство В том, что платим мы долг круговой. Я стою на крыльце темноты, И от ясности время дрожит. Я не знаю, что думаешь ты, Наш портной, наш примерщик и жид. Это ты подобрал мне мой путь. Благодарность не так велика, Но от платья свой клок отщипнуть Не поднимется эта рука. И до рубища не оботру Благородных обид рукава Ни в тиши, ни на гнущем ветру - Пусть их тяжести сносят слова. Знаю, что принужден испытать Все до дна отдающий поклон, Но хочу, приодевшись, узнать, Чем еще я с плеча подарен. * * * Я только что мой тихий кабинет Два реза пересек и сел на стуле - Но тех шагов уже на свете нет, И шторы теми легкими вздохнули. Как радость тех бесплодных двух минут Свободной паузой отделена от этой, Перерожденной в летопись и труд, Ее наследницей переодетой! Глазница та же. Вид жилища в ней Не просиял и вдруг не стал темней. Но в том, что ничего не изменилось, Я вижу только аккуратность дней - От нас оберегаемый музей, Тесемки чувств и послаблений милость. Исчезновенье на моих руках. Здесь целый мир нескладною газетой Клевал шаги и чистился в словах, В двух половинках сущий и никак Не различаемый меж той и этой. 24 МАЯ 1940 Год, как я вижу недолжное, лишнее; Праздную чуждое мне. Будто сегодня все мертвые ближние Пляшут в настольном огне. Или сознание делает сотую Злую версту за чертой - Будто я вижу твой берег за Охтою, И абажур золотой. Что там на стенах? Какие за стенами Звуки доступны тебе? Кто ты, покуда немыми сиренами В грубой влеком скорлупе? Кто тебе дал по канону сочельника Нимб твоих рыжих волос - Смутную радость жужжащего пчельника Будущих слов? или слез? Чей ты Иосиф? Где братья соседские, Где же волы у яслей? Эти вопросы последние детские В жизни, покуда мы с ней. Это для нас любопытство, ребячество - Но и для Бога простой Способ повыведать: что обозначится В Нем этой малой чертой. Ибо Он знает: пока не отпрянули Мы к рубежу своему - В мыслях и голосе, поздно ли, рано ли - Мы обратимся к Нему. Это уже Рождество и Успение. Выберешь сам наугад. Слышишь за стенкой непрочное пение Граждан своих, Ленинград? Души случайные, тени печальные Слабо выводят сквозь сон. Город портов, пять утра, и причальные Блоки затеяли звон. И исчезает святая окраина Вдаль над провисшим бельем. Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, Выпьем и снова нальем. ЧЕРНАЯ ЛЕСТНИЦА Конец весны в предместие больниц. Людей как не было, две-три машины, И голоса таких незримых птиц, Что словно купы бесом одержимы. Нельзя запоминать вас наизусть, Кварталы детства. Дом для пешехода Уже постольку означает грусть, Поскольку в нем тот знает оба входа: Парадный первый, видный исподволь, Как будто жизнь его внутриутробна - Но вещь сама перерастает в боль, Когда второй предвидеть мы способны. Исчерпывая кладку стен собой, И завершая дверцею жилище - Он боком входит в память, как слепой, Который трость потерянную ищет. Май 1997 | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
