– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья

И вместо сердца – пламенный мотор...

Рвущийся из репродуктора задорный оптимизм добавляет огонька и без того приподнятому настроению Таисии, она начинает подпевать и пританцовывать, ведь для радости так много причин! Взять хотя бы то, что в этот весенний воскресный день тысяча девятьсот двадцать восьмого года ей исполняется двадцать пять лет! И ещё! Нынче же в Военной Школе морских лётчиков состоится смотр лётной подготовки на поплавковых самолётах МУ-1 и новых летающих лодках «Савойя»! Настоящий праздник-испытание для её мужа-начальника Школы, для инструкторов, учлётов… Для всех! Позади учебные задания, волнения… И вот – показы мастерства, восторги зрителей и восхищенные взгляды влюблённых в авиаторов мальчишек! И не только их.

– Всё выше, выше и выше

Стремим мы полёт наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ…

Она убирает звук и подходит к окну. За сияющими стёклами блестит, переливается бухта Голландия, проворный катер мчится к Килен-бухте, а дальше – в пронизанной солнцем воздушности купается утренний Севастополь. Тая открывает окно, аромат пенящейся сирени и шум проснувшейся округи влетают внутрь. Оса неуловимыми зигзагами стремится к охапке красных маков, волшебному кусочку Крымской степи, привезённому домой на новеньком, наградном «Харлее».

Ах, эта поездка в весеннюю степь! Лучезарный свет, душистость ранних цветов и терпкой молодой полыни... Это головокружащее раздолье с серебристым звоном жаворонков в бездонном поднебесье, таком же синем, как глаза у Лео. Она, и только она, зовёт мужа этим именем, одним из двух, данных ему в младенчестве при крещении…

Тая прислушивается к шорохам в детской и приоткрывает дверь – проснулись! Серьёзный четырёхлетний Миша, или Михалка, как ласково зовёт отец, уже стягивает с себя ночную пижамку, и маленькая Иринка, с бронзовыми, как у мамы, кудряшками, трёт спросонья глазки.

– Ах, вы, мои сокровища! Доброе утро! Помните ли, что нас ждёт сегодня?

– Гидрродрром, – Миша старательно выговаривает звук «р». – А папа будет летать?

– Конечно, будет! Он уже давно там, и, если мы хотим всё увидеть своими глазами, надо поторопиться!

– Ой, мамочка, поздравляем тебя с днём рождения! – спохватывается сынишка, вовремя вспомнив отцовские вечерние наставления…

Тая берёт в руки подарок мужа, бусы из черноморского янтаря, похожие на связку тёмных виноградин, с крупной посередине и плавно убывающими по бокам. Примеряя их при Лео, она увидела вспыхнувшее в его глазах восхищение и как будто бы удивление. Да ей и самой кажется, что бусы словно созданы кем-то специально для неё! Она вглядывается в вязкую глубину необыкновенного цвета. Бордо? Нет, красное вино с гречишным мёдом, замешанное на солнечном сиянии. Прямо какие-то сгустки счастья, а не бусины! Она гладит пальцами, перекатывает согревшиеся в ладонях шарики и, чтобы ещё полнее ощутить теплоту этого волшебного янтаря, поднимает бусы к горлу и перекручивает их сзади петлёй… Только так, вплотную прилегающими к шее, Таисия будет носить их всю жизнь.

 

Не хватало воздуха, что-то невидимое мучило её, душило. Она расстегнула ворот кофты. Вот оно что: бусы охватывали шею плотным живым удавом, больно впивались в кожу невесть откуда взявшимися острыми шипами! Тая задыхалась, торопливо распутывала заднюю петлю, но та не поддавалась. Она звала Лео и не могла дозваться, судорожно пыталась разорвать нить и… проснулась от собственного хрипа. Ощупала себя – никаких бус, конечно же, не было. Вздохнула – дышалось свободно, насколько позволяла духота в теплушке с двойными нарами, где на тюфяках вповалку спали женщины. Перестука колёс и привычного покачивания не ощущалось. Вагон, направлявшийся поздней осенью сорок первого года на Север из Акмолинского лагеря для жён изменников Родины, стоял. Ночные всхлипы, вскрики были привычны для обитательниц этого замкнутого пространства. К тяготам заключения, разъедающей горечи несправедливости с началом войны прибавилась пугающая неизвестность о судьбах близких в страшном круговороте событий.

Кошмарный сон показался Таисии зловещим предзнаменованием. Разбередил он и боль, сидевшую в ней с той декабрьской ночи тридцать седьмого года, когда был арестован муж. По Москве, куда он был переведён из Севастополя задолго до этих событий, ползли слухи, будто приговор «десять лет без права переписки» на самом деле означал расстрел. Она содрогнулась… Лео – «враг народа»?! Трудно было представить что-либо более неправдоподобное. Непрошеные доброжелатели настоятельно советовали ей публично отказаться от мужа. Такие объявления иногда попадались на глаза в газетах…

– Ты не сделаешь этого! – раздался однажды голос сына, неожиданно возникшего рядом во время подобного разговора.

– Конечно, не сделаю, не волнуйся, – Тая погладила его по голове и мягко оттолкнула подальше от своих собеседников.

О чём они говорят? Отказаться от мужа. То есть согласиться с возведёнными на Лео обвинениями, предать его? И как она жила бы после этого? Как смотрела бы в глаза детям, в том числе и недавно родившейся малышке?.. Дети… Нет, они не попали в детский дом. Мать и братья Таисии забрали их к себе, в Ленинград. И она была за них спокойна, но только не теперь. Как ни гнала от себя мысли о блокаде, бомбёжках, страх кружил, цеплял и при малейшем попустительстве заполнял все поры леденящим ужасом.

Ночь наполняла вагон мраком и знобкой сыростью. Под потолком мутным пятном отражался тусклый свет из маленького окошка. С открытыми глазами, ещё во власти сновидения, Таисия слушала уличные постукиванья, грохот, громкие объявления. Большие станции, как раз и навсегда заведенные механизмы, не прерывали своей работы ни днём, ни ночью. Их звуки были хорошо знакомы: теплушкам нередко приходилось подолгу простаивать на запасных путях, пропуская вперёд эшелоны, идущие к фронту.

– Где мы? – тихо проговорила Тая наугад в темноту. И с верхних нар ответили:

– В Шарье.

Шарья! Слово засело, как заноза, и не отпускало. Что же было с ним связано в прошлом?.. Что?.. Вспомнила! В небольшом городке c этим названием работал земским врачом отец её невестки, жены брата. Что, если он по-прежнему здесь? Что, если попробовать передать записку? Все местные, наверняка, его знают… От нечаянно возникшей идеи, сначала робкой, но постепенно всё больше и больше распалявшей её воображение, Таисии стало жарко. Она беспокойно задвигалась на своём месте, задышала, как в лихорадке... Да она просто обязана воспользоваться этим, пусть зыбким, пусть вовсе не многообещающим, а всё-таки – шансом!

И тут же из чьей-то бережно хранившейся заначки ей выдали бумагу, карандаш, в фонаре опять затеплили свечной огарок, погашенный дневальной после вечерней переклички. И записка, свёрнутая треугольником, с именем доктора, была выброшена на волю.

Вера в успех, как на ржавых качелях, со скрипом взбиралась вверх и тут же слетала вниз, и опять – вверх-вниз… Но где-то в глубине подспудно таилась надежда на то, что не просто так добивались её пробуждения бусы! Звучало, однако, нелепо. Впрочем, в поверьях разных народов янтарь почитался как живой камень, имеющий душу. И хоть его в этот момент не было при ней, но, коль речь о душе, то и расстояния – не помеха? Что только не придёт в голову!

Ей вспомнилась цветная мозаика разноликого севастопольского рынка и она сама, счастливая, в окружении этого многообразия. Древняя турчанка в монистах, коричневым узловатым пальцем поманившая к себе Таю, сверкнув глазами на бусы, наказала: «Носи всегда! Этот цвет самый сильный… – и, видимо, приняв улыбку за сомнение, строго потребовала: – Говорю, носи!»

Она и носила! С ними было уютно, и дошло до того, что никто из близких уже не мог представить себе Таю без бус. Они стали естественным продолжением её лучистых золотисто-карих глаз…

Где-то поблизости чихал, сипел паровоз. Вскоре он бойко пропыхтел мимо, обдав теплушку дымной гарью. Вагоны дрогнули от прокатившегося толчка. Отправление?! Таисия инстинктивно вскочила, будто собираясь что-то предпринять. Но что она могла? А могла она лишь отчаиваться, оттого что неведомая сила, поманив, посмеялась над её ожиданиями и теперь возвращает всё на круги свои…

Состав между тем медленно маневрировал, пока не добрался до формировавшегося поезда. Остановился. Надолго ли? Сидя на нарах, опустив голову, она раскачивалась, как маятник, взад-вперёд, стараясь успокоиться. В конце концов, записку могут подобрать и после ухода поезда; главное, она сообщила свой новый адрес, и ей обязательно скоро напишут, а теперешнее отсутствие писем ещё ничего не значит, они и раньше, бывало, пропадали…

Но, чу! Кто-то повторяет её имя?! Снаружи! Она всем телом подалась навстречу звуку. Зашевелились и соседки. «Тая… Тая… Тая…» – опять! Зов приближался, и из окошек состава поочерёдно раздавались ответные возгласы, смех, а то и ругань. Одновременно пронеслись угрожающие окрики охраны. И вагон «взорвался»! Растревоженные женщины топотали, яростно колотили в дверь, сыпали проклятия на охранников!

Она неуклюже – мешал недавно заживший перелом ноги – взобралась на приставленный к стенке высокий табурет, припала к зарешеченному окошку и крикнула: «Я здесь!». Слабый свет со стороны вокзала падал ей в глаза, а лица стоявших на соседнем пути оказались в темноте.

«Пришли… дорогие мои, хорошие… Не побоялись!» – Тая ещё даже не поняла, кто эти трое, а всё накопившееся, как бывает в таких случаях при виде родных людей, уже готово было пролиться слезами. Но она сдержалась – рядом с невесткой, которую узнала с первых же слов, и сестрой невестки, стояла… Иринка?.. Да! Не могла она ошибиться, это была её выросшая девочка! Какой-то она стала за три прошедших года?

– Ирочка… – Таисия всматривалась сквозь сумрак осенней ночи, а черты ускользали, растекались, превращались в расплывчатые кляксы. Невестка торопливо говорила и говорила – о спешной эвакуации, болезни матери, об уходе Миши добровольцем на фронт… Временами опасливо оглядывалась на конвоира, но тот молчал.

Внезапный луч света вынырнул из темноты, заметался по вагонам, разыскивая кого-то, и следом появился путевой рабочий, решительно направившийся прямо к её посетителям. «Уж не он ли и привёл их сюда?» – мелькнула мысль, и ещё подумалось, что записки возле вагонов с заключёнными вряд ли были большой редкостью для железнодорожников, но все ли принимали их близко к сердцу, так, чтобы быть готовыми откликнуться, помочь? И Таю захлестнул прилив горячей благодарности, любви к этому человеку, а слёзы вылились-таки из глаз – когда он своим поднятым фонарём осветил Иринку.

– Мамочка, смотри, какие у меня косы, – вагон вдруг дёрнуло, рядом зашипело, засвистело, окуталось клубами пара, и поезд тронулся. Стоянка оказалась короткой.

Вот уж исчезла полуосвещённая станция, и тьма поглотила теплушку. Как полный штиль приходит после шторма, так и здесь после бурного всплеска установилась тишина. Тая не спала, не могла отойти от встречи, этого живительного глотка, уже придавшего ей сил на оставшиеся два года. Она прокручивала подробности, вновь видела в свете фонаря напуганное и несчастное, узнаваемо-родное личико, пушистые косички из-под белого беретика. Думала о том, с какими чувствами осталась на опустевших путях её дочка. Возвращалась ко сну, с которого всё началось, и жалела, что не догадалась спросить, берегут ли они её бусы…

 

Ранним утром по хрусткому снегу Таисия медленно шла домой, к бараку, стоявшему на высоком берегу широкой северной реки. В конце ноября сорок пятого года на дворе стояла настоящая зима. Здесь, на Севере, будучи ещё в заключении, Таисия начала работать в зоне по своей специальности, врачом. И после освобождения вот уже два года оставалась там же вольнонаёмным начальником медсанчасти.

Она медленно шла домой. У неё на руках, в лазарете, этой ночью умер её Миша, вернувшийся с войны тяжело больным. Позже, когда появится спасительное для его случая лекарство, она будет приходить в отчаяние при мысли о том, что произойди это хотя бы на полгода раньше, сын был бы жив… А сейчас она медленно, по хрусткому снегу шла домой.

Обе дочки уже знали. Няня, давно ставшая членом семьи, родная и любимая с Мишиного рождения, ночью была тоже при нём. Вернувшись домой раньше Таи, она молилась в углу перед своими иконками. Опухшая от слёз Иринка помогла матери раздеться и, глядя на бусы, испуганно спросила:

– Мама, а что с твоим янтарём?

– Не знаю, – отмахнулась Таисия, – а что с ним?

– Мамочка, ты посмотри сама. Мне ведь не кажется?

Тая сняла бусы – на каждой бусине виднелся едва заметный туманный ободок, как будто вглубь попала капля какой-то мути. Это не вызвало ни удивления, ни огорчения. Ей было всё равно. Она машинально опять надела на себя янтарь, привычным движением подтянула его вверх и закрутила сзади.

Через месяц, в преддверии Нового года, медсанчасти выпала трудная бессонная ночь: пришёл большой этап, который предстояло пропустить через медосмотр. В последнее время такое бывало не часто, в отличие от периода до лета сорок пятого года, когда этот обширный, мрачный лагерь служил одновременно и пересылкой. Тогда этапы тяжёлыми, чёрными волнами накатывали один за другим. Здесь были «ворота» на Север. Вновь прибывшие «рассортировывались» по пунктам дальнейшего следования и по состоянию здоровья. В зоне имелся вместительный, в несколько бараков, лазарет. В него и направлялись снятые с этапов больные, истощённые, подчас не державшиеся на ногах люди, коих бывало немало. Среди них Таисии порою мерещился Лео.

Новое пополнение, уже выгружалось на санобработку из вагонов, стоявших на подъездных путях, у зоны. Она заранее запаслась табаком и чифирём. Несколько глотков последнего помогали сохранять бодрость лучше, чем что-либо другое.

Под утро, когда в голове уже стоял звон, Таисия не сразу заметила, как очередной заключённый, войдя в кабинет, тотчас заинтересовался её бусами. Он часто останавливал на них внимательный взгляд и наконец задал вопрос:

– Давно у вас янтарь?

Этот пожилой литовец из Каунаса оказался ювелиром. И пока она после краткого ответа размышляла, уместно ли спросить о причинах перемены в бусах, литовец сообщил:

– Он умер.

Таисия вздрогнула:

– Кто?!

– Ваш янтарь умер.

Эти слова были так неожиданны и столь удивительны, что она даже не нашлась, что сказать, только недоумённо посмотрела на сидевшего перед ней человека…

– Жаль, что ты его не расспросила, мама. Как понять – умер? – сокрушалась дома Иринка.

– Долгие разговоры были не к месту.

– Но этот человек, он ведь теперь в нашей зоне?

Тая утвердительно кивнула.

– Ты можешь потом поговорить с ним, узнать, что всё это значит? Янтарь умер… Он что, потерял свойства? Какие?

– Поговорить могу. Но… зачем?

Да, зачем? Там, в кабинете, как только прозвучало, что янтарь «умер», у неё мелькнул было вопрос: почему это случилось именно в ту ночь, когда не стало сына? Но, пожалуй, ответ ей и самой был известен… Что касалось потери свойств… Когда-то давным-давно её занимала эта спорная тема о целительских, магических силах янтаря… Теперь она твёрдо знала лишь то, что для неё эти бусы своих «свойств» не потеряют никогда.

Снимая их перед сном, Тая задержала в руках тёплую, приятную на ощупь связку. Несмотря на произошедшие в нём изменения, янтарь оставался красивым, необычным, по-прежнему привлекающим внимание. Впрочем, для чужого глаза эти изменения вряд ли были заметны… Таисия покатала шарики в ладонях, это успокаивало, и положила бусы на место. На ночь она убирала их в шкатулку.