Длинный мрачный коридор. Множество обшарпанных дверей, похожих

друг на друга. Одинокая лампочка то оживала, разбрасывая яркий свет, то

затухала, словно пытаясь скрыть сгорбленную фигуру, медленно, почти

наощупь пробиравшуюся к выходу. На лестнице мы столкнулись. В робком

пятне света проявилось незнакомое лицо с громадным плоским носом, но

я чувствовала, что это бабушка, и потянулась к ней. Однако старуха, зло

отмахиваясь, пробормотала, что не знает меня. Я заплакала. Громко. С

надрывом. Как в детстве.

 

Я вскочила с постели и включила свет. Часы показывали пять. Знакомые

вещи успокаивали и возвращали в привычный мир. Но сон не отпускал,

напоминая о себе слезами, которые продолжали скапливаться внутри,

стыдясь вырваться наружу. Тихо, чтобы не разбудить мужа и детей,

спустилась в гостиную, вынула из шкафа старые альбомы и стала

судорожно перелистывать их в надежде найти единственный снимок

бабушки.

К счастью, он сохранился. Гладкие волосы, слегка впалые щеки, тонкие

губы и пристальный колючий взгляд – я смотрела на это изображение и

постепенно превращалась в маленькую беззащитную девочку.

 

- Ешь быстрее и иди домой, - слышала я, давясь супом.

- Я боюсь оставаться одна ночью.

- Большая уже, нечего притворяться. У меня негде спать.

- Но папа сказал...

Меня никто не слушал. Быстро набив рот ненавистным мясом, я

выскочила в коридор и выплюнула его в ведро, стоявшее перед дверью.

Бабушка и её сестра, моя крёстная, которую я должна была называть

«кока», что мне очень не нравилось, жили в двухэтажном бараке,

похожем на муравьиную кучу. Часть муравейника работала с утра до

вечера, потом выползала во двор полузгать семечки, поиграть в домино и

посплетничать; другая часть, дети, была предоставлена себе и

радовалась свободе. Родители тоже много работали, поэтому мне

приходилось быть самостоятельной, хотя некоторое время за мной

смотрела тётя Саша, худощавая старушка неопределённого возраста,

похожая на бабу Ягу. Я её немного побаивалась. Этого, конечно, никто не

замечал, потому что с перепугу я всегда перечила и пыталась

отстаивать свои права. От опеки удалось быстро избавиться, после чего

отношения с соседкой наладились.

В тот вечер я постучала в её дверь и попросилась переночевать –

одной мне было не по себе, а отец и мать работали в ночную смену.

Флигель, в котором жила наша семья, приютился в глубине большого

двора за бараком, с жильцами которого сложились непростые отношения.

Женщины ворчали по поводу того, что у нас просторные отдельные

квартиры, а им приходилось жить почти на виду у двадцати семей. Я,

наоборот, завидовала своим друзьям, которые могли носиться по

нескончаемому коридору и скатываться по перилам крутой лестницы.

Распри взрослых, которые иногда доходили до драк, никак на нас не

отражались: и зимой, и летом мы находили столько интересных занятий,

что ссориться и злиться друг на друга не было времени. Родные иногда

пытались нас растащить в разные стороны, но им это не удавалось.

Я лежала на высокой кровати со взбитыми пуховыми подушками и

думала, вернее, пыталась понять, почему бабушка меня не любит. То что

это так, я не сомневалась, но моё детское сердце не могло смириться с

нелюбовью. Я ворочалась, представляя, как она проходит мимо меня,

будто чужая, как поджимает губы, когда я прошу заплести косы. Нет,

она не отказывается, но расчёсывает длинные густые волосы так

безжалостно, что я начинаю всхлипывать, чем раздражаю её ещё больше.

А самое обидное – она никогда не угощает меня конфетами. Закрываю

глаза и представляю тёмно-синюю вазу на длинной ножке, до краёв

наполненную карамелью в ярко- зелёных обёртках. Эта ваза – главное

украшение – стоит на буфете и сразу бросается в глаза, как только

входишь в комнату. Сколько раз моя рука опускалась на эту чудную горку,

но я не решалась взять хоть одну штуку, словно боясь, что бабушка

пересчитает конфеты и заметит пропажу.

Думать мне мешало лёгкое похрапывание тёти Саши. Ничего не

придумав, я разбудила свою спасительницу и спросила, не знает ли она, за

что баба Катя меня не любит.

- Так она никого не любит, - послышался сонный голос, - вот Пашутку

совсем со света сживает. Все соки из неё выжала, злыдня!

Снова стало тихо.

Заснуть не удалось. Не сразу поняла, что Пашутка – это моя крёстная,

которая не вставала с постели уже много лет. Она была незаметна,

молчалива, пожалуй, я никогда не слышала от неё ни слова. Да и видела

редко, невольно обходя стороной её каморку. Но сейчас я вдруг

представила себе закуток, отгороженный тонкой стенкой от комнаты, где

бабушка царствовала среди своих ковров и резной мебели, и с ужасом

увидела, как наяву, что крестная лежала не на кровати, а на сундуке и

накрыта была тонким лоскутным одеялом. В эту ночь я поняла, что такое

настоящая нелюбовь.

Мне было восемь лет. Что я могла изменить? Ничего! Но я поклялась -

вырасту и заберу Пашутку к себе. А сейчас решила устроить ей праздник

- день знакомства с моими подругами, да и со мной тоже. Бабушка Катя

каждое лето на несколько дней уезжала к подруге в деревню, поручая

маме хлопоты по дому, поэтому времени было достаточно. Конечно, я

рассказала крёстной о своих планах и впервые увидела её улыбку. Она

радовалась не столько гостям, сколько тому, что я заговорила с ней.

Комнату украсили полевыми цветами и воздушными шарами. Коку, как я

теперь стала её называть, перенесли, с помощью тёти Саши, на диван,

стоявший напротив окна, в которое так и рвалось любопытное солнце. Мы

устроили настоящее представление с фокусами, музыкой и, конечно,

пирогом. А в конце праздника – фейерверк: подбрасывали в воздух

шарики и лопали их иголкой. Треск стоял такой, что соседи сбежались и

наблюдали за нашим весельем, стоя перед открытой дверью. А моя

маленькая крёстная заливисто смеялась, показывая всем крошечного

зайца, который оказался в куске пирога и чуть не сломал ей зуб:

«Зайцева получила зайца!»

К приезду бабушки мы убрались, расставили всё по своим местам.

Конфеты по-прежнему занимали почётное место, но теперь, войдя в

комнату, я смотрела не на них, а на крёстную и радовалась тому, что

смогла сделать для неё то немногое, что могла.

Через несколько месяцев я уговорила родителей забрать её к себе.

Баба Катя вздохнула с облегчением и совсем перестала меня замечать.

Впрочем, не только меня.

 

Гладкие волосы, слегка впалые щёки, тонкие губы и пристальный

колючий взгляд... Он так и не смягчился. Бабушка снова оттолкнула

меня, теперь уже во сне. Маленькая девочка во мне плакала и пыталась

заглушить обиду, о которой я, казалось, давно забыла. Может когда-

нибудь, в новом сне, она обнимет меня и сунет в карман карамель в

зелёной обёртке? Буду ждать...