Глава 1. Метафизическая .

 

Будучи единственным сыном угасающего дворянского рода, он рос

баловнем и занимался только тем, что его увлекало, но увлечения его

были благородными : науки и тонкие материи.

С приходом новой власти пришлось выполнять государственные

заказы, поскольку они давали возможность пользоваться оборудованием

на кафедре, и статус - для общения с учеными всего мира, в том числе

по ходу проектирования метрополитена - бомбоубежища. Профессор

тогда уже предрекал тектонические катастрофы в разных районах

страны и в обеих столицах, чем навлек очередное недовольство

свыше, посему спрятал расчеты, затих : у него было свое убежище и от

женщин, и от власти - метафизика, ради неё он терпел многое.

Привычка не привлекать внимание, сделала его гордое и достойное

лицо непроницаемо - угрюмым, привычка молчать - поджатым рот, трудно

было воспринимать его красивым; высокий рост сокращала сутулая

спина, спортивную фигуру портили небрежные советские одежды. Но ему

и в голову не приходило, о чем всегда озабочены японцы, задуматься о

впечатлении, которое он производил на окружающих, наоборот, он не

хотел никак их впечатлять, потому что сам был погружен не в себя, а в

потустороннее, вернее - в трансцендентальное.

Его мать и бабка стали жертвами модного масонства, которое легло

на русскую патриархальность мистикой и спиритизмом. Им было не до

пеленок продолжателей собственного рода, а вот смышленость мальчика

виделась им настоящим достоянием семьи. Отец много вложил денег,

позволив сыну обучаться не на банкира, а посещать аж два университета

по его выбору в Европе, один из факультетов, конечно, был философским.

Надев личину замкнутого Профессора, ему казалось, так он

станет неприметен, но не тут- то было. Как его притягивало все

метафизическое - так и он притягивал всех к своей персоне.

Нравственность и моральность вряд ли уживутся с наслаждением, а

вот пуританство с наукой - идеальный союз. Его мозг был свободен только

благодаря лицу: никто его не тискал и не сюсюкал, ни мать, ни бабки,

ни молодые барышни - оно не привлекало, оно отталкивало, хотя все

знали - Профессор богат. Многие мамаши желали бы выдать за него

дочь, если бы не его « лицо» . Да разве черты лица делают нас

красивыми ? Нет, конечно, а только осознание собственной значимости

придает лицу притягательное выражение.

- Не за кого нынче выдать дочь! Последние приличные евреи и

те уехали, а говорят, хорошие мужья !- ехидно сетовала пожилая,

образованного вида, женщина на скамейке у подъезда.

- Пора бы, - отвечала ей другая,- твоей уже за двадцать пять,

старая дева!

- Дева, но не старая! Профессор уж больно бука, а так бы...

На самом деле лицо его имело только одно выражение: вы все

мешаете мне думать. И думал! Он не влюблял в себя и не влюблялся сам,

но «мужская инфантильность» чудесным образом не угнетала его мозги,

наоборот, освобождала: он думал активнее и энергичнее, чем прежде,

наука поглощала его со всем, что рядом с ним, и он, порой, приходил к

невероятным умозаключениям.

Его мозги и лицо являли собой полную противоположность, лицо

было слишком просто сделано, самодовольно ясностью, которая говорит

откровенно о богатстве с вульгарностью бульварной женщины. Зато

мозги его под щитом отталкивающего лица сохранили любознательность,

какая свойственна только детям, и не были тронуты никакими

обывательскими стандартами и вкусами, равно как и политическим

давлением.

Вы предполагаете, что он был "одинокум одинорум"? Простое

любопытство заставляло месяцами ждать аудиенции к нему, чтобы дать

интеллектуальный заказ, лишь бы поговорить с ним и приобщиться к

великой мысли и знаниям. Чтобы потом, также месяцами, рассказывать,

как это происходило, приукрашивая собственную игру интеллекта

уродливыми цитатами его мыслительной фантазии и неисчерпаемой

информации, при этом пересиливать неприязнь к его, как им казалось,

высокомерному лицу притяжением к тайнам чужого ума.

Сколько судачили о женщине, если ей удавалось привлечь внимание

одинокого профессора! Трудно вспомнить, откуда пошла уверенность в

его исключительном умственном даре, скорее всего из-за очень солидного

гамбургского саквояжа натуральной свиной кожи, с медными замками,

цепью вокруг запястья, как швейцарские часы и, да-а, дорого автомобиля,

очень дорогого. Уверенность всегда была при нем, другого восприятия

себя самого у него и не было, ибо он точно знал: что он делает, что

может и зачем делает, так, видимо, от него и пошло.

Детей он пугал, как древний гроб с приведениями, но их не

обманешь - его прямолинейность и тщательно скрываемая горячность,

понуждали мальчишек дразнить: " вон профессор идет, мозги несет", в

надежде, что тот сорвется, запустит в них камнем или, на худой конец,

изречет что-нибудь вечное. Дразнилки ли спровоцировали дослужиться

до профессорского звания ещё в молодости, быстро старит лица учёность

ли?

 

Итак, именно к этому Профессору одна русская Дама и решилась

обратиться. Просьба её у секретаря прозвучала невнятно, смущенно, да

и как иначе могло быть: если бы она смогла четко сформулировать

проблему, то она уж, поверьте, сама бы её и решила.

Была Дама своенравна, но не была глупа, любопытна, но скорее

любознательна, богата не по советскому времени, старомодная и

изысканная тоже не в духе времени - значит, далеко не юная, но

эффектна - таких запоминаешь с первого взгляда в любую эпоху.

Секретаря ничем не разжалобить, он заверил, что придется долго

ждать, но гос...гражданин Профессор непременно откликнется. Он и

откликнулся против своих желаний, меркантильно назначил встречу на

ланч недели за две вперед, немало не смущаясь, будучи уверенным в

пустячном вопросе капризной посетительницы.

За период ожидания меню и прожектов на обед пересмотрелось

несколько: от самого богатого со сменой вычурных блюд достойных Фоле

- Бурже, до простого гренадерского стейка. Она чуть не забыла о самой

причине - о Картине, но спохватилась, в одночасье изменила меню на

марокканский кус-кус из молодого барашка, с крепким густым кофе,

сигарами и бренди после тяжести обеда, что было весьма кстати - осень с

первыми заморозками уже наступила. Ей хотелось, чтобы непременно

чувствовалась связь обеда с чем-то экзотическим и африканским.

Причиной всему являлась Картина с магическим статусом.

В назначенный день Профессор выглянул в окно, обмотался

теплым шарфом, прихватил саквояж и, проворчав «ох, уж это бремя

популярности», вышел из парадного, отрешенно уйдя в мысли о вечном и

скоротечном.

Дама не страдала ханжеством и сразу, в прихожей, пригласила его

осмотреть Картину, а потом, за обедом её обсудить. На что Профессор

сделал вид продрогшего человека, хотя добрался на собственном авто,

потирая руки и, ничтоже сумнящеся, произнес:

- Обедать, милочка, сперва обедать! Запахи отменные!

Обедали молча, кухарка по такому случаю в белом накрахмаленном

переднике и чепце, изображая французскую доярку средневековья, сама

выносила блюда одно за другим, указывая, как, с чем и почему надобно

это есть; но их это не раздражало - такие горделивые интонации звучали в

её голосе, а запахи сладостно заполняли тишину, в которой они изволили

кушать.

Наконец отобедали, перешли в библиотеку с Картиной, туда же

велели нести кофе и сигару гостю. Дама отпивала кофе маленькими

глотками и только раз попробовала нежный десерт с ромом крохотной

серебряной ложкой, которая отнюдь не чувствовала себя изящной в

неуклюжих мужских пальцах.

Потом Профессор также долго и церемонно возился с сигарой, как с

десертом, в строгом порядке брал с подноса серебряные щипцы, делал

толстый срез, вдохнув аромат бренди, довольный, выпускал

дребезжавшее кольцо дыма, почти

по -женски, с наслаждением, откинув голову назад .

Тут Дама решила, что пора, и уже было приоткрыла ромово-

кофейный рот для начала приготовленной тирады о Картине, как тут же

взгляд закатившихся глаз Профессора скользнул по картинам позади

себя, одной, другой. Он вытянулся, резко встал, приосанился, небрежно

положил сигару, только что бывшую вожделенной как любовница, и

прямёхонько подошел к таинственной Картине.

- Та самая?

- Да, именно. Я пыталась её вспороть, почему - сама не знаю, как

зачарованная, хотела проникнуть в самую глубь, в неё, прямо во

внутрь, чтобы она объяла меня теплом всю, готова была одолеть её, как

одержимая, - но Дама тут же осеклась, быстро поняв, что переборщила.

Нельзя - таки дамам долго молчать!

Профессор с удивлением повернул голову на Даму, с высоты его

роста все взгляды казались снисходительными, но поскольку оба были

страшно далеки от всего этого и такого, ну вы понимаете, где бывает

замешана мужская мощь, их мысли тут же вернулись к картине.

- Видите ли , мадам, - неожиданно манерно заговорил

Профессор,- меня само по себе полотно как изображение и предмет

искусства мало интересует. Даже на стене я вижу, что это забавная

копия, зачем-то поверх раскрашена красками, причем грубо и жирно, так

мажут стены в sortirе для доступности санитарной обработки.

«Романтичное» окончание обеда привело мозги Дамы в рабочее

состояние.

-Тогда что вас привлекло?- проговорила она, недовольно поджав и

без того маленький британский рот-коробочку.

- Рама, сударыня! Ра-ма!

Он стоял спиной к Даме, неотрывно разглядывая сию вещь, а Дама

с удивлением и испугом наблюдала, как его фигура сама двигалась

вглубь картины, как втягивалась сутулая спина, как пряди волос по

воротнику скользили от ветра со странного пейзажа .

Рама, широкая, сложная, вычурная, первым рядом своего

обрамления без всякого перехода продолжала пейзаж картины. Теперь,

когда Картина поглотила Профессора, он стал органичным персонажем

толпы: там все спинами к зрителям, уставились в сторону таинственного

далекого пейзажа, но ни одного лица в сторону зрителя. Его голова и

лицо словно были написаны тем же цветом и тяжелыми мазками, как и

сама Картина, и ему требовалась тоже "реконструкция" .

Рама расступалась перед ним, как перед ожидаемым, приняла его.

Теперь Дама явственно видела - полотно не так уж и дурно, и там есть

действо и оно захватывающее: люди трепетно стояли в предощущении

чуда - оно должно было вот-вот произойти.

Пристально вглядываясь в картину с уже новым действующим лицом,

то есть спиной Профессора, Дама пришла к новому заключению: скорее,

прощаясь с чудом, - все неотрывно смотрели вслед и вдаль, но там уже

остались только мистическая дымка и странные фигурки в стиле Босха,

нелепые и изящные одновременно, они никак не вязались с одеждами и

силуэтами людей. Но как неожиданно вписался в неё высокий и

широкоплечий и все-таки современный Профессор!

Его размашистые руки поднялись над головой словно тоже хотели

там, в Картине, что-то ухватить, или от восторга увиденного, но были

столь огромны, что вышли из картины, захватили и принесли запахи

старья с размалеванного холста.

Она видела, как он, пятясь, вышел из Картины, придвинул стул,

словно забыл про свой высокий рост, но тут же отодвинул его и

принялся снимать Картину. От неожиданной тяжести чуть не выронил её,

словно Рама была из бронзы. Он предполагал по виду она выполнена из

легкого дерева вроде сосны или даже карельской доски с обычным

бронзированием, или гульфарбенное золочение могло придать ей

традиционный благородный вид. Рама же была большая, как разворот

«Нью Таймс», а сама Картина совсем небольшая - чуть больше "дядьки в

красном" Пьеро де ла Франчески .

Ухватившись опрометчиво за раму, Профессор тотчас пожалел, что

сделал это не в перчатках. Он стал старательно вытирать руки

накрахмаленными салфетками с маленького столика на козьих ножках,

постоял в замешательстве и пошел мыть их. Почему? Вернувшись, также

скрупулезно он вынул из саквояжа тонкие резиновые перчатки и лупу,

с усилием водрузил сие произведение искусства на комод, подпирая

коленом, держа ладонями за боковины Раму так, чтобы как можно

меньше её дотрагиваться даже в перчатках.

Рама поражала с первого взгляда, как поражает красавица, когда и

в голову не приходит подумать, а хороший она и добрый человек ли ?

Рама восхищала так, что любое полотно либо сразу казалось бездарным

на ее фоне, либо таким же великолепным для идиотов - успел про себя

съязвить Профессор. Совершенно поначалу было не важно, что внутри

Рамы, что за Картина, что за полотно, а вот куда настойчиво и

озабоченно хотела проникнуть Дама?

 

Как всякая женщина, она хочет на самом деле быть в такой

роскошной Раме! Ах, эти женские комплексы, нет, чтобы легко

сознаться самой себе: я все ещё хороша и не нужна мне фальшивая

позолота, пусть даже гульфарбенная! Признайся она в этом себе и,

главное, почувствуй, то она стала бы ослепительной без драгоценностей,

как бывает только в молодости, нет, не в той, что провозгласило ЮНЕСКО

и якобы тянется до сорока четырех лет. А в той, когда сияние юности

уходит, но приходит женская мудрость и опыт- именно они придают

глазам блеск с "грустинкой", а взамен медленно отступающей свежести

- уверенность, вот на неё - то так легко попадаются мужчины.

 

Красота Рамы, её внушительность, её значимость подсознательно

мешали Даме жить: словно соперничали две красивые женщины в доме.

На кусте розы с обилием цветов ждешь нового бутона с нетерпением,

чтобы не видеть увядания прежнего. Что может быть более грустного

зрелища срезанных цветов, увядающих в букете - только стареющая

женщина, старость неизбежно овладевает ею, как мужчина, сколь не

сопротивляйся. Кокетки носят шляпки в цветах, становясь публичной

клумбой, но мужчина видит не красоту благоуханного венчика, а только

откровенное желание.

Для шляпки в васильках и лилиях Дама была слишком сдержанна,

но излишне чувственна по нынешним временам, что лишало её

уверенности, а её красоту - привлекательности. Профессор ничего не

упустил из виду, можно еще много писать, о чем он подумал, едва

взглянув на притихшую в смущении Даму, но он тут же вспомнил

предмет визита, вернулся к картине, собственно, к Раме!

Он долго разглядывал Раму под разными углами, то приближаясь, то

отдаляясь, и в довершение стал обнюхивать её, но больше не прикасался к

ней. Отстранился.

- Вы хотите сказать, что часть багета сделана из африканских

деревьев? Однако ловкий ход марокканским кус-кусом! Кстати, кто вам

дал рецепт? Неужели кухарка у вас мишленовская? Барашек молочный

и шафран!

- Нет, фамильный рецепт, не чисто марокканский, соус для него

моя мать готовила по -своему, как испанский, нежный и необычно

пресный, но секрет есть, для этого надо использовать только греческий...

- стала охотно рассказывать Дама, но снова осеклась , - мужчине это

вряд ли интересно.

- Мой дед по отцовской линии некоторое время служил

лейтенантом в Марокко по железнодорожной части, не уверена, как он

там оказался, возможно, через французскую паровозную компанию,

когда они здесь, в России, строили, но вполне может статься, картина

оттуда.

- Вы имеете ввиду, рама или её обрамляющие части, - уточнил

Профессор, осторожно поворачивая раму и обнюхивая с внутренней

стороны холста.

- Здесь когда-то была картина Левитана, юного совсем,

написанная им во времена учебы в мастерской Саврасова. Мой дед

тоже бывал там с ним, когда учился в гимназии, рисовал, вон те

картины - обе его, но художником не стал, мне кажется, как раз из-за

Левитана, с которым близко дружил.

- Те, что между книжными шкафами? - он бегло взглянул на

них. - Что ж вы их стеклом не закроете? Ведь они очень хороши, а как

мистичны!

- Я наслышана, вы метафизик, везде это видите. Но для меня

они - просто домашние картины, которые всегда здесь висели, не

настолько хороши, как другие в коллекции. Дед считал мещанством

закрывать картины стеклом. Так вот они повздорили из-за чего - то там,

юнцами были, горячку несли, а эту, подаренную Левитаном «картинку

с дубочками и березками псевдорусскими", как он говорил, он не особо

признавал, и как вернулся в Россию, а к тому времени Иса стал уже

модным, продал её при первом предложении.

- Сначала вставил картину в необыкновенно роскошную раму, а

потом с легкостью продал без рамы? - Профессор извлек свою

собственную суть истории.

- Не совсем так. Дед уезжал с картиной Левитана в Африку без

всякой рамы, просто с рулоном в тубусе, а вернулся с ней, но уже в Раме.

Я помню картину смутно, я была маленькая, но знаю, что Рама, её цвета

и фактура с натуральной корой редкого африканского дерева.

Обрамление золотом и бронзой - эти цвета как пески Африки, а кора

напоминала русские дубы, так любимые Изей. Мой Дед сам был весьма

крепким стариком, как дуб.

- Что здесь было "псевдорусское" ?

- Были гравюры, привезенные из Европы с поездами и

паровозами, Дед ими любовался, как вы сейчас! Но после Первой

мировой моя тетка их продала, чтобы иметь средства погнаться за

Вертинским в Париж, была у них история, Дед денег на это ей не дал,

понятно, - но тут же Дама опять умолкла, считая, что излишне

болтлива.

- Вы что-то утаиваете, мадам, понимаю, семейные тайны, у кого

их нет. Но только сперва ваш дед берет полотно с собой аж в Африку, из

которой может не вернуться, обрамляет её дорогой необыкновенной

резьбой по черному дереву, очевидно, гевея или даже баобаб, и с

легкостью продает по возвращении в Россию? - Профессор не столько

спрашивал, сколько размышлял, повторял вслух, чтобы лучше понять,

разглядывая раму под лупой, вдобавок, нацепив очки.

Дама долго молчала. Обошла библиотеку, постояла у дедовских

картин, машинально шелковым кружевным носовым платком,

свисавшим красиво из рукава, смахнула что-то будто пыль. Вернулась

и добавила тихо, как говорят о семейных тайнах:

- Они в гимназии оба были влюблены в кузину моего Дедушки, в

старшую кузину, понимаете, она не возражала. Жениться на близкой

родственнице Деду не позволили, а Иса не женился на ней совсем по

другой причине, к тому же, в юности он не был желанным женихом: он

был лишь бедный «псевдорусский» Иса. Очевидно, Дед был сильно

раздосадован, зол за оскорбленные чувства кузины и продал картину,

подарок близкого друга.

Но Профессор уже не слушал, его глаза покраснели и начали

слезиться, а голос становился все тише:

- Вы не знаете, как вы хороши!- неожиданно для самого себя

он произнес ей почти в ухо!

- Да черт! Что источает эта Рама?- И он резко отстранился от неё,

покачнулся, перестав наконец вдыхать, как ищейка, остатки Африки.

Она усадила исследователя в вольтеровское кресло у окна. Сама

налила ему бренди, усевшись поодаль, и словно разговаривая сама с

собой, но заметно воодушевившись, продолжила:

- Рама безусловно, затмила все картины и полотна, что потом в ней

были. Не своей громоздкостью, не дороговизной, что явно. Я часто

заглядываю за неё, я вам говорила, словно там внутри в полотне под

гвоздиками должна быть дверь и можно войти туда... Я часто вожу

пальцем по витиеватым узорам Рамы и думаю, куда заведет меня

орнамент и что это за гербы, так странно в стиле классицизма вырезаны

тут же с африканскими масками и резьбой, а эти символы в углах Рамы

похожи на масонские знаки луореанской эпохи. Вы знаете, эта резьба, её

сложный узор иногда меняется, словно движется, как в танце от

испарины волосы вьются в завитки, и как мои в дождливую погоду

становятся локонами, словно дождь, непогода и страсть разрешают быть

свободной и вспомнить - на самом деле я кудрявая...кудрявая...

- Послушайте, мадам, вернитесь!

Профессор снова её остановил, потому что заметил, как часто

мысли её уходят далеко от предмета обсуждения, будто дым опиума

возбуждал её фантазии и с легкостью их путал .

- Если вы не против, - сказал он, - я хотел бы сделать несколько

соскобов с Рамы и даже красок с картины. Совсем незначительные,

абсолютно без вреда. Возможно, ваш Дед писал необычными красками.

Вам известно, что именно он использовал?

- Я думаю, что это темпера, даже охра, но очень удачно

перемешана и использовалась им наравне с маслом по его собственному

рецепту. У нас очень долго хранились дедовские баночки для рисования и

палитры самого Левитана, так, на память, где-то в подвале, когда

мастерская сгорела, а Иса чуть не покончил самоубийством,... а потом все

куда-то делось.

- Эх, вы! Какая же вы дамочка, бесхозяйственная! У вас даже

подвал есть? В таком доме ваш собственный подвал? Что ж вы молчали!

Это жутко интересно! Это должно быть важно!

- Пробы вы, конечно, можете взять, - она быстро согласилась,

боясь, что он тут же потащит её в подвал.

- Прекрасно, - он начал извлекать пробирочки да пакетики

совсем как детектив для анализа красок и рамы, - вы не рассказали

про подвал. Так что там, голубушка, находилось?

Он продолжал изучать Раму :

- Дерево, если без сезонных колец, точно африканское, где

вечное лето, металлическая кора и толстая объемная сердцевина,

чудесно сохранилось, видимо, пропитано чем-то, маслами ши, может

быть? Рассказывайте, так что там еще про краски в подвале и что

знаете про Африку,

- Да, собственно, ничего такого. Я уже прежде говорила вашему

секретарю, причину моего приглашения, вы можете смеяться. Вы знаете,

-она вздохнула-выдохнула и все-таки произнесла - Картина со мной

разговаривает. Она мне спать не дает и читать не дает, шепчет всякие

дикости и глупости. Я вас единственно по этому поводу пригласила.

Ну, милочка, - фраза прозвучала совсем уж фривольно пусть

после бренди и сигар даже для эксцентричного, но церемонного

Профессора, - вот выйдете замуж - нашептывания прекратятся, только

научитесь быть хозяйственной! Какие ваши годы!

Его слова не могли не задеть. Надменность и гонор не были у неё в

чести, но щепетильность! Она, еле сдерживаясь, неожиданно гневливо,

старательно четко как говорят опьяневшие, произнесла:

- Милостивый государь! Не извольте меня учить и подтрунивать!

За мужем я была не однажды и всегда официально, они все погибли на

войнах! Я в этом доме родилась! Весь дом этот раньше был наш, все три

этажа ! Его моей бабушке подарил Дед на свадьбу, хоть он и был

полковником, а не князем, но недурно образован и не бедным! Мне се..

в.. всего ...нет пятидесяти лет, но вы утомили меня своей занудностью!

Моему Деду было сто два года, и он бы еще жил, если бы не странная

ушная инфекция с каким-то там жучком, как у собак! Он сломался как

столетний дуб! Делайте свои соскобы, раз я вам уже позволила, и на

сегодня довольно!

Тираду она закончила будь то Образцова в лучшие времена - с

колоратурой, выразительно добавив терции!

- Ладно, - снова сдержанным тоном отвечал Профессор,- вместо

третьего этажа была когда-то всего лишь мансарда для художников, я

знаете ли, тоже не идиот, навожу сведения, смотрю, куда меня дамы в

гости зазывают! - Профессор тщательно скрывал раздражение и конфуз,

но пробы взял аккуратно. Тут же начал откланиваться чопорно:

- Благодарю за обед и за беседу, узнал много полезного. Денег я с

вас не возьму, « из-за интересу», почту за удовольствие, в память о

Левитане, вашем деде или прадеде. Я вам сообщу результаты и уж

доведу все исследования до конца, хоть вам это и будет неприятно.

- Нет уж! Извольте картину на место повесить, а потом можете и

откланяться. Благодарю вас! - она сложила руки перед собой на животе,

надменно отгораживаясь.

- Разумеется, простите!- он бросил саквояж и схватил Картину.

- Ах, чёрт! Чёрт!

Он тут же выпустил Раму с грохотом на комод, но успел прислонить

её к стене. Конечно, без перчаток, до того ль, голубчик, да и не помогли

бы они! Из пальца густо текла кровь. Он невольно, как все, принялся

её облизывать, но окрик:

- Стойте! Вниз его, да пусть капает, зажмите!

Напуганная Дама побежала на кухню за бинтами и перекисью.

- Как шипы, эти гвозди вонзились!- стонал Профессор.

Когда Дама вернулась с домашней аптечкой, Профессор уже нелепо

в скрюченной позе лежал на полу.

 

Конец первой главы. Продолжение следует