Прекрасна она всегда и у всех, даже когда ненавидима как женщина. Предания церковные сообщают, что Мария из Магдалы была молода, красива и, увы, вела грешную жизнь. Простите, отцы церкви, видящие в женщине сосуд греха; трудно мужчине, не растерявшему молодость и пыл, не отвлеченному от неё учением вашим, забыть, как она прекрасна. Огнём её тела и светом её души живём, она – наша мать, сестра, жена и подруга…

Чем мы руководствовались мы, авторы, когда рассказали о ней, как о

подруге Христа? Логикой: не мог быть мужчина-иудей Учителем, каким

Иисус был, не познав женщину, не будучи женат. Так не бывало в те

времена, и если в Евангелиях этого нет, значит… значит, их подвергли

цензуре (а это было сделано официально, когда имеющиеся предания об

Иисусе разделили на истинные и апокрифические, далеко не всегда

руководствуясь стремлением к истине как высшей цели).

Что касается нас, мы руководствовались ещё апокрифическим

Евангелием от Марии. Свидетельством великого Леонардо да Винчи: его

«Тайной вечерей», где не мужчина отнюдь, но женщина справа от Учителя!

Черты лица, овал, волосы, плечи! Тот самый «любимый ученик», и будущий

апостол Петр, как описывают, возмущен был тем, как часто Иисус целовал

именно эти губы! Почему бы и нет, почему не «послушать» да Винчи?

Разве опровергнуто мнение о том, что художник был масоном высшего

посвящения, а, следовательно, человеком, знающим Нечто, причастным

тайн? Руководствовались также «Священной загадкой» авторов Майкла

Байджента, Ричарда Лея; Генри Линкольна. Интереснейшее исследование.

Как и работа отечественного автора, Руслана Хазарзара…

Мы отдаем себе отчет в том, что перечисленные нами источники, как и

другие, о которых мы уже не говорим, сами по себе являются литературой

специфической. Это не беллетристика, которую читают все, и стар, и млад.

Потому проблем, хотя бы у учёных, не возникает. Когда же информация

выплескивается на страницы романа, когда на читателя оказывается

эмоциональное воздействие, когда те, перед которыми он склонялся как

перед богами, оказываются вдруг живыми людьми, может возникнуть

чувство протеста. Тем более, если работа становится бестселлером, как это

случилось с «Кодом да Винчи» Дэна Брауна. Писатель просто украл данные

из «Священной загадки», и это не очень красиво. Но проблемы с церковью,

в лоне которой он вырос, возникли у него вовсе не потому, что он нарушил

одну из заповедей…

Мы искренне просим людей верующих и воцерковленных: не читайте!

Мы уважаем ваше мнение, и просим вас не мешать нам – иметь свое. У нас

нет намерения оскорбить вас.

И обращаемся с просьбой ко всем, и верующим, и атеистам, помните:

«Спаситель любил её…».

 

Глава 1. Мария.

 

Одно из значений её имени – "возвышенная". Такой она и была. Но в

жизни её ждало немало горького, и другое значение имени, а именно –

"горечь", определило её судьбу.

 

Её звали Марией[1], не особо задумываясь, какой стороне её женской

сущности соответствует имя. Какое это имело значение для окружающих?

По-арамейски это звучало как Мариам, в галилейском произношении

Мирйам, а привычнее для нас прозвучит "Мария из Магдалы Галилейской",

"Мария Магдалеянка". Она была подругой Иисуса, которому суждено было

стать Богом. И вот это последнее действительно имеет значение, и тогда все

смысловые оттенки её имени приобретают особый интерес, и самоё это имя

– аромат... А жаль, что только рядом с именем Иисуса её имя обретает плоть

и кровь, и перестаёт быть именем одной из сотен тысяч. Она заслужила

большего, прекраснейшая из женщин.

 

«Четырнадцать лет мне было всего, когда меня отдали в Храм. Что я

понимала тогда в этом? Мама говорила, что мне очень повезло. Она

радовалась, что я такая красивая! Марфа – не дурнушка, но не такая

красивая. Правда, она младше, но уже сейчас видно, ей до меня далеко! Да

и во всем городе не найдешь такую, как я, говорила моя мама. Наша семья

не из последних, но Главная Жрица выбрала меня не потому, что мы

состоятельны. Мама рассказывала любопытствующим соседкам, как Жрица

взяла меня за подбородок, и долго смотрела в моё лицо. Я зажмурила глаза,

потому что боялась. Слишком красивой и ухоженной была эта женщина, и

даже мне, ещё ребенку, была ощутима властность, веявшая отнеё. Она не

походила ни на одну из знакомых мне женщин. Сейчас, умудрённая

опытом, я бы сказала – ничего материнского, ни капли материнского не

было в ней. Вот что отличало её ото всех. Долго и безмолвно она смотрела

на мое лицо. Потом произнесла:

 

– Прекрасна!.. Какое совершенное творение, о Великая Мать!.. Открой

глаза, дитя, посмотри на меня!..

 

Это мгновение я запомнила на всю жизнь, и не нуждалась в

бесконечных пересказах матери. Я открыла глаза, ибо как бы я ни боялась,

не подчиниться этому голосу было невозможно.

 

И жрица Ашторет заглянула мне в глаза. У нее были огромные, карие,

с поволокой очи на бледном лице. Пронизывающие до самой глубины души,

выворачивающие наизнанку. Даже сейчас, когда всё позади, и я ничего

уже не боюсь, предстать перед этой Женщиной с её взглядом я бы не

хотела. Так много лет подряд это было самым суровым наказанием для меня

– выдерживать испытующий, строгий взгляд Главной Жрицы, а ведь

наказаний помимо этого, и каких, было немало...

 

– Глаза цвета изумруда, цвета морской волны, пронизанной солнцем,

такие светлые и прозрачные, – вполголоса проговорила Жрица. – И это при

тёмных до черноты волосах... И ты вовсе не смуглая, девочка моя, как

здешние жители, кожа у тебя светлая...

 

– Были ли у девочки краски, и сколько месяцев назад это началось? –

вдруг прервав свой монолог, свой разговор обо мне с самой собой,

обратилась Жрица к моей матери.

 

Мама выглядела крайне растерянной и какой-то жалкой,

заискивающей. Это потом, рассказывая в лицах обо всём соседям, она стала

такой гордой и довольной. А сейчас, стоя перед Главной Жрицей, она

лепетала что-то про то, что вот уже почти год у меня бывают положенные

истечения, но были и перерывы, и она не знает, с чем это связано. Быть

может, жрицы Ашторет подскажут, что было причиной...

 

– Если она войдет в Храм, это не твоя забота, женщина, – холодно

перебила её Главная Жрица. Я пришлю за ней, и укажу благоприятный

день её встречи с Великой Матерью. Попрощайтесь надолго, я дам вам

время. Потом вы не увидите её много лет. Я настаиваю на этом. Жрица

Великой Матери не нуждается в иной матери, кроме Неё. И у нее появятся

другие сестры. Прощай!

 

Она повернулась к нам спиной и величественно удалилась. Мать

бросилась ко мне, плакала, целовала. Сквозь слезы убеждала меня, что я

счастливая, удачливая. А мое сердце трепетало от самого настоящего ужаса.

Я поняла, что прощаюсь с домом, родными и близкими, надолго, быть

может, навсегда. Что же здесь хорошего? Помню, я тогда страшно

завидовала Марфе. Пусть уж лучше она была бы красивая и удачливая, а я

оставалась бы дома. С отцом, Лазарем и мамой.

 

Потом, несмотря на все мои слёзы, и просьбы, и отчаяние,

благоприятный день для встречи с Великой Матерью настал. Когда я шла к

Храму, оставленная всеми своими родными, в руках у меня была кроваво-

красная роза. То был символ, которого я ещё не понимала. Я несла эту розу

в Храм, на ступенях которого мне предстояло потерять свою девственную

кровь, а вместе с этим пустяком – и юность, и многие радости жизни. В

обмен на мужскую любовь, на нелегкое служение мужским мимолетным

страстям.

 

Но розы я всё равно люблю. Их чарующий, кружащий голову аромат,

их красные и охряно-жёлтые лепестки. Они напоминают мне наш дом, сад,

в котором прошло столько счастливых мгновений моего детства. Я

представляю себя розой, еще не раскрывшейся навстречу солнцу, с

капельками росы на красных лепестках. И лишь одному человеку, которого

я люблю, удалось раскрыть эти лепестки, распахнуть их. Лишь одному

удалось увидеть сердцевину цветка... Я знаю, что это неправда. Но это не

мешает мне любить розы. И мечтать.

 

А вот воспоминания о Храме я не люблю. Они омыты слезами моего

детства, слезами неисчислимых обид и разочарований. Красота моя была

ловушкой прежде всего для меня, и захлопнулась эта ловушка в день, когда

я переступила порог Храма как ученица. А уж потом она стала ловушкой

для мужчин, но не раньше того, как меня научили подчиняться, покоряться,

чтобы стать царицей. Марфа восхищается моему умению одним взглядом

бросить мужчину к ногам, одним поворотом плеча. Движение, поступь, речь

– тут всё важно. Это только сестрице с её наивностью кажется, что всё

свершается в одно мгновение. Я-то знаю, что от первого заинтересованного

взгляда до падения мужчины в мои объятия, даже если всё свершается в

один день, лежит целая пропасть ухищрений. Моих, конечно.

 

Да и потом, когда всё свершилось, следует удержать мужчину в руках

Великой Матери, чтобы он приходил к ней раз за разом. Это потруднее,

пожалуй, чем вызвать первое опьянение страстью. Твое тело – вот её руки.

Он должен запомнить это тело как величайшее из своих наслаждений,

чтобы потом день за днем, ночь за ночью, вспоминать в телесной дрожи все

его изгибы, выпуклости, впадины, всю его женскую слабость и силу. Пусть

покрывается потом, пусть его руки дрожат, когда он не то что увидит, а

просто вспомнит тебя. И тут, в этом искусстве, если все говорят, что нет

тебе равных, это означает не только природную красоту. Это –

потрясающая выучка. Здесь и каждодневные упражнения тела в гибкости,

от которых так ноют мышцы. И погружение ума в философию, от самых

простых до сложных её форм, изобретённых умнейшими мужчинами.

Которые при этом все равно остались мужчинами. А значит, стремящимися к

нашим объятиям животными. Ах, дурочка-сестрица, пройти бы тебе все

семь ступеней обучения и посвящения. От первой, когда ты, ещё девочка,

отдаешь своё сокровище на ступенях Храма грубому скоту, пожелавшему

тебя, во имя Великой Матери. Это очень больно, и очень страшно, поверь.

Главное – стыдно, хотя бы весь мир пытался уверитьтебя, что это честь,

оказанная Матерью. Потом отдать тебя в руки храмовых рабов, когда ты уже

кое-чему обучена, и заставить совокупляться под пристальными взглядами

жриц, да ещё под их обсуждение каждой позы,каждого твоего движения.

Этот гордый взмах головой, который тебе так нравится, когда мои волосы

взмывают вверх, словно крыло птицы... Рассказать тебе, как я ему

научилась? Да нет, не стоит, злобствовать я не стану. Ты не повинна в моих

познаниях, равно как и в бедах. Твой чистый свет засияет однажды, уже

очень скоро, для избранного, одного-единственного, покровительственно и

нежно относящегося к тебе мужчины. И это твоё счастье.

 

Впрочем, мне тоже не на что жаловаться. Чтобы стать такой, как есть,

пришлось поплакать. Но сегодня я одна значу больше, чем вся моя семья, да

и жители всего нашего города. Я – гордость Храма, взрастившего меня. Я –

предмет зависти множества женщин и устремлений множества мужчин. И я

сама выбираю тех, кто вместе со мной, познавая моё тело, приходит к

Матери в священном совокуплении. Я давно уже знаю, что не все мужчины

– скоты, и помню ночи блаженства в объятиях тех, кто избран Ею, кто

понимает. Меня не ограничивают в выборе подаренных Матери в моем лице

украшений, и я не стеснена в средствах. Я могу выбирать города для

проживания, людей для общения. Двери многих высоких домов распахнутся

жрице Ашторет так широко, как она пожелает. "Священной", "отделённой

для работы" зовут меня люди.

 

Мама, будь она ещё жива, гордилась бы мной. Но не отец, нет. Я

помню их разговор с матерью накануне моего ухода в Храм. Отец

волновался, и возвышал свой голос, мама оправдывалась и наступала. Я

многого не поняла тогда. Почему речь шла о "чистых" и "нечистых", я не

знала. Отец упоминал заветы Моисея, которого чтил.

 

"Не будет храмовой проститутки среди дочерей Израиля", "Бог не

терпит разврата", – вот его слова. Он убеждал мать, и убеждал долго.

Потом, видимо, устав бороться, а был он человеком мягким и добрым,

сдался.

 

– Поступай как знаешь, Козби, – сказал он, и голос его дрожал. Ты

знаешь, мне трудно противиться тем, кого я люблю. Для меня одна главная

драгоценность в этой жизни – наша семья. Я жил по слову Его всю мою

прежнюю жизнь, я знал, что "оставит мужчина отца и мать своих, и

прилепится к жене своей, и станут они единым телом"[2]. Ты – словно

мидианитянки[3], губящие свой собственный народ, совращающие Израиль

пагубной страстью к чуждым ему богам. Я не буду твоим Пинхасом[4], и

дочь поступит по слову твоему. Но мне трудно с этим смириться, и это грех,

который я свершу ради тебя. Ты повинна в нём не меньше, чем я. Я буду

ждать расплаты с этого дня...

 

И мать, а вслед за ней и отец, ушли рано. Иногда я думаю, что моя

жизнь в Храме тому причиной. Правда, я стала задумываться об этом

недавно. Не стоит лгать себе самой, совсем недавно. После той встречи,

которая занозой устроилась в моем сердце и мешает жить. Мешает

исполнять работу, для которой я была отделена Великой Матерью.

 

Во многих случайностях нашей жизни бывают виноваты те, кого мы

чтим близкими людьми. Не стань жена Хузы, домоправителя Ирода, моей

подругой, не случилось бы и этой странной встречи. Но Иоанна ею стала, и

в этом нет моей вины или заслуги. Ни до того, ни после я не делала

попытки сближаться с женщинами. Жизнь в Храме делает женщину такой

одинокой, каждая из твоих спутниц – соперница, твой худший враг. Это

понимание быстро входит в плоть и кровь, после первых дней в доме

Матери, где пышным цветом расцветают доносительство, взаимная

ненависть, ложь и клевета. Может, не стоило бы отделять женщин, собирая

их в одном месте с такой узкой целью – привлекать к ним как можно

больше мужчин? Это не делает их лучше, право, а будит всё самое

непривлекательное в них.

 

Наша первая встреча с Иоанной случилась давно. Я тогда уже прошла

первые ступени посвящения, и уже не служила первой утехой усталых

путников, но жизнь моя всё ещё была тяжела, и много в ней было грубого,

а порой и страшного. Тот день был моим несчастливым днём женской

слабости. Несмотря на лечение травами, которое было применено ко мне

Главной Жрицей, прекрасной врачевательницей, накануне истечений я всё

ещё страдала болями, и меня терзали слабость, необычайная склонность к

слезам, иногда – обмороки. Словом, если Главной Жрице и удалось добиться

постоянства истечений, то они всё ещё оставались для меня немалым

испытанием. Но кого это могло интересовать в тот день? Предстояла

церемония оплакивания прекрасного Возлюбленного Великой Матери

Богов.

 

Под звуки флейт, барабанный бой и крики евнухов-жрецов в день,

называемый Кровавым, мы шли через весь город к Храму, плача и разрывая

на себе одежды, распустив волосы по плечам, царапая лицо ногтями,

взывая к Возлюбленному, умоляя Его вернуться к Матери, тоскующей по

нему, мечтающей остудить своё пылающее лоно Его ласками… В день

всеобщего траура могла ли я пожаловаться на личную беду и остаться вне

этого моря слёз и экстаза? И я пошла вместе со всеми – молча, закусив от

напряжения и боли нижнюю губу, едва сдерживая тошноту, шатаясь от

слабости – благо, это могло считаться признаком овладевшего мною горя...

 

На подступах к Храму нас окружила толпа вконец обезумевших людей. Бой

кимвалов и визг флейт достигли пика. Кружились в священном танце

жрецы, возбуждаясь всё более этой дикой музыкой, кружились и трясли

головой, волосы их развевались. Потеряв чувствительность к боли,

наносили себе раны глиняными черепками и ножами, забрызгивая нас

своей кровью. И в толпе нашлись подобные смельчаки, и они были также в

крови, их развёрстые рты оглушали нас криками. Мир плыл перед моими

глазами, двоился, троился, покрывался пеленой. В толпе, окружавшей нас,

мне не хватало воздуха, он почти не поступал в легкие, а поступавший –

обжигал раскаленным жаром. Я была недалека от обморока, когда чья-то

рука выхватила меня из людского водоворота, потащила за собой, не давая

сопротивляться, очень настойчиво, но совсем не грубо.

 

Я почувствовала, как меня посадили на ступени и прислонили к холодной

стене в каком-то тенистом проулке. Потом плеснули в лицо водой. Медленно

и неохотно я открыла глаза, потому что это требовало собственных усилий,

требовало моего возвращения в неласковый мир, а мне так хотелось

остаться предметом чьей-то столь нежданной, но приятной заботы.

 

Так я увидела впервые это чистое лицо. Иоанну мало кто считает

красивой, ибо у большинства людей представление о красоте – как о чём-то

диком, буйном, бросающемся в глаза, завораживающем ... Красива я,

красива наша Главная Жрица. Нас провожают глазами мужчины, мы не

умеем быть незаметными.

 

Но для меня именно лицо Иоанны, обычно неприметное для

большинства мужчин, невероятно красиво, поскольку в нём главное –

спокойствие и ласка. Даже если Иоанна сердится, то её нежное личико не

бывает гневным. Оно скорее сострадающее, словно она пытается понять –

как же такое могло случиться, почему? И тут же смена – а чем я могу

помочь? Именно с подобным выражением на лице она протягивала мне

воду из глиняной фляги, снятой с пояса.

 

– Не стоит в подобные дни быть в толпе, – спокойно и буднично стала

она выговаривать мне, отчего я сразу почувствовала себя маленькой, но

любимой ею девочкой. Особенно, если нездоровится. Ты чуть было не

упала, а там смяли бы тебя, затоптали бы ногами. Почему никто не

отговорил тебя от участия в шествии? Право, Главная Жрица слишком

строга к вам, рабыням Великой Матери. В Эстер никогда не было мягкости,

всегда одна гордыня, и бесконечная строгость... Хорошо ещё, что не только

к вам, но и к себе, в справедливости ей не откажешь. Да иначе бы ей и не

сделаться Главной...

 

Вот так в день всеобщего траура я нежданно обзавелась подругой,

которую не просто люблю – я боготворю её. Не потому только, что благодаря

своим связям и знакомствам со многими, кто что-либо значит в этом мире,

она облегчила мне жизнь. Хотя и это важно. Но только с ней я поняла,

какое это счастье – иметь нежную и заботливую мать, могущую уберечь

тебя от многих неприятностей. Главное же – она меня любит, а я до

встречи с ней никогда и никем не была любима. Правда, я и не знала,

насколько это необходимо мне. Теперь знаю...

 

Вот уже несколько лет подряд Иоанна вывозит меня в своё имение на

Галилейском море. Кинерет – прекрасная местность, где душа отдыхает от

повседневной суеты в общении с водой, солнцем, садами. А главное – в

общении с ней, всегда ровной и весёлой, всегда приветливой к людям. С её

неистребимым интересом ко всему на свете, к любому явлению жизни.

 

Вот последнее обстоятельство и стало причиной встречи, которая не

дает мне покоя. Человек этот, называемый Иисусом-мессией, снится мне

ночами, я тоскую по нему. Я стану сама искать с ним встречи. Нет нужды,

что обычно всё наоборот, и ищут встречи со мной. Хочу приблизиться к

нему. Хочу коснуться его рук – мне кажется, что я излечусь тогда от тоски,

от какой-то давней внутренней боли. Хотя само желание видеть его

настолько сильно, что тоже причиняет боль. Не умею не то, что объяснить,

не умею даже понять, что происходит».

 

[1] Мария - в дальнейшем будут применяться все три варианта написания

имени.

 

[2] Берешит 2: 24.

 

[3] Мидиан – местность на северо-западе Аравии, у Красного моря, от

залива Акаба до гавани Эль-Медж, к востоку граница неопределенна.

Мидиан впервые упоминается в Библии: туда бежал Моисей, убив

египтянина (Исход. 2:15). Жители – медианитяне- покорены евреями во

времена Судей. Римляне занимались здесь горным промыслом. Местность,

богатая серой, каменной солью, серебром, медью. В наст.время - территория

АРЕ.

 

[4] Пинхас - внук Аарона, сын Эльазара, убил Зимри Бен Салу, старейшину

из колена Шимъон, и медианитянку Козби – дочь Цура, одного из пяти

соправителей Мидиана, за то, что эти двое совершили ритуальное

совокупление на глазах у общины. Ритуальное сближение занимало особо

важное место в древнесемитских верованиях. Центральное место в

пантеоне семитоязычных народов занимала богиня-гетера, могущественная

небесная блудница. Корень её имени восходит к общесемитскому языку

более чем шести-семитысячелетней давности: Ъайин-Шин-Тав-Реш или

алеф-Шин-Реш – от корней, сулящих блаженство (,ШР) и богатство (ЪШР).

Это (со звуком «ъайин» в начале) Аштарт – Астарта хананеев, и Иштар

вавилонян, и она же (с «алефом») Ашера, Асират, Ашрату – вездесущая

Мать-Дерево всех семитских народов. Во всех своих вариантах эта богиня

дарила своё тело богам и людям, а в земном мире её роль исполняли особые

жрицы, которые назывались «священными», «отделенными-для-работы»:

ханаанское «кдеша», аккадское «кадишту», - от того же корня, что

ивритское «кадош» – священный.