Пока в руках была сила, пока пальцы могли нежно и в то же время с силой вымешивать тесто, бабушка пекла хлеб сама. Я до сих пор помню вкус и аромат этого хлеба, вынянченного бабушкиными руками. И сами руки пахли хлебом. Крепкие руки крестьянки, загорелые до черноты, жилистые, с узловатыми пальцами, жесткой ладонью. Руки, которым столько пришлось потрудиться... Она совала мне краюху свежевыпеченного, только из духовки, хлеба и, спрятав улыбку в уголках губ, легонько гладила меня по голове.

 

- У тебя рука корявая, - сказала я как-то, уклонившись от бабушкиной ласки, - почему?

 

- А как же, - не обиделась бабушка, - это - моя рука, а эта вот

- дедушкина. Вот и приходится каждой руке за двоих работать.

 

- А если дедушка вернется, у него три руки будет? - потрясенно спросила я.

 

- Если вернется, - вздохнула бабушка, - разберемся...

 

Дедушка пропал без вести на войне. Под Москвой. В 41-м. Есть в казенной формулировке "пропал без вести" обжигающая душу надежда. Именно она, эта сумасшедшая надежда на возвращение деда живым, и жила в бабушкиной душе всю войну, заставляя неспокойное сердце ее биться в груди пойманной птицей, полыхала в темных глазах ее горячим пламенем. Ведь было ей в ту пору двадцать восемь лет. Когда она, высокая, статная, шла поселковой улицей в магазин, женщины завистливо перешептывались, потому что и в стареньком вылинявшем платьице была бабушка чудо как хороша. А встречные мужчины откровенно заглядывались на неприступную красавицу, несмотря на то, что бежали за ней, уцепившись за юбку, трое ребятишек мал мала меньше. Сватались, замуж звали. Правда, было это уже после войны. А в войну, кроме маленьких пацанов да ветхих стариков, - мужиков в поселке не осталось. Только всем ухажерам бабушка отказывала, не оставляя ни малейшей надежды. Ждала своего Ивана всю войну. И всю жизнь. Не просто ждала, а истово верила, что жив. Жила так, будто вышел муж на минутку во двор перекурить и вот-вот вернется. В доме на привычных местах лежали вещи Ивана, на стене за ситцевой занавеской висел его выходной пиджак, в сенях на полках в строгом порядке покоились плотницкие инструменты. Ругая детей за шалости, бабушка грозила: "Вот вернется отец, он вам покажет!"

 

Шли годы, но отец не возвращался. Поднимая детей, бабушка работала без сна и отдыха. Сначала в колхозе в полеводческой бригаде, потом - на железной дороге путевой рабочей. Все так же стремительна была ее походка, все так же гордо, чуть вздернув подбородок, несла бабушка свою красивую голову. "Гордячка!"- осуждающе перешептывались соседки. И никто не догадывался, что царственная бабушкина осанка и вскинутый подбородок не от гордости, а от роскошной, тяжелой, цвета вороного крыла, косы.

 

Вообще они были красивой парой: Иван да Анна. И, видимо, была между ними большая любовь, та самая, о которой в книгах пишут. И память об этой любви бабушка хранила всю долгую одинокую вдовью жизнь. И это при ее-то красоте! Она не просто хранила верность погибшему мужу. Она искала его всю жизнь. Сначала дотошно расспрашивая фронтовиков, возвращавшихся в поселок домой, не встречали ли, не слыхали ли. Потом, время спустя, когда потянулись домой побывавшие в плену, она, уверовав вдруг, что и Ивана постигла такая же судьба, все выпытывала выспрашивала у каждого, умоляя вспомнить русоволосого, сероглазого богатыря с приметной ямочкой на подбородке. Когда Сергей Смирнов опубликовал книгу о поисках героев Брестской крепости, она написала ему несколько писем, слезно умоляя помочь разыскать мужа. Раз в год она непременно посылала письмо в Центральный архив, где хранились сведения о всех военнослужащих, в надежде, что за прошедшее время что-то изменилось, что-то стало известным.

 

Она разыскала командира полка, где воевал дед, но и от него не узнала ничего нового о муже. Иногда ее письма оставались без ответа, и тогда она писала снова и снова, не теряя надежды, не сдаваясь. Она была малограмотной - два класса сельской школы. Можно представить, как трудно ей было браться за перо, составлять запросы в различные инстанции. Все ответы она бережно хранила. Каждую справочку, каждую весточку: от однополчан, от жителей деревни, где Иван принял последний бой, от командиров поисковых отрядов, от хранителя школьного музея... Да куда только она не писала за сорок прошедших с войны лет! И только в последние годы жизни искала уже не мужа, а могилу, чтобы поклониться его праху...

 

Взяли Ивана на фронт осенью 41-го года. Анна, провожая его в дорогу, собрала нехитрой крестьянской еды - сала с луком, вареных яиц и домашнего хлеба,- а Иван подарил ей белый пуховый платок, ажурный, невесомый. Выменял на новые свои сапоги, выходные, береженые. Анна давно мечтала о таком платке, да только денег на него все не хватало.

 

- Когда вернусь домой, - сказал он ей на прощание, - ты меня в платке встречать выйдешь...

 

Через три месяца он пропал без вести, так и не узнав, что Победа пришла только через четыре долгих года, пришла весной, и платок дареный Анне так и не довелось надеть. Дорогой мужнин подарок спрятала она в сундук до назначенного срока. Берегла. А в голодном 48-м году выменяла на пять килограммов муки, иначе не спасла бы детей от голодной смерти.

 

Вскоре после этого взялась Анна осваивать искусство вязания пуховых платков. Ездила в соседний район к опытной мастерице, училась. И научилась. Да как научилась! Все, за что бабушка ни бралась, получалось у ней споро и ловко. Никому не отказывала, когда просили связать платок, а денег за работу не брала. Никогда. Словно простить себе не могла, что дареный мужем платок не сберегла. Только за нитки пуховые, если сама их покупала, брала Анна деньги. Все поселковые модницы щеголяли в связанных Анной платках. Только себе платка она так и не связала.

 

В последние годы Анна почти ничего не видела. Но платки по-прежнему вязала. Вслепую. Может, и по сей день согревают женские плечи и радуют сердца платки, связанные моей бабушкой. Только вряд ли кто догадывался, что необыкновенно тепло и уютно в них еще и потому, что в каждом платке словно осталась частичка нерастраченной бабушкиной любви. Узоры для платков бабушка придумывала сама. И расцветали под ее рукой то прекрасные цветы с тонкими резными лепестками, то огромные снежинки, как те, что легли пушистой белой пеленой на ее могилу в день похорон, словно один из бабушкинsх платков укрыл, спрятал безжалостно оголенные черные комья стылой февральской земли...

 

Теперь в родительском доме фотографии деда и бабушки висят рядом. Пожилая женщина с грустным усталым лицом и красивый молодой мужчина в расцвете лет, похожий скорее на сына ее или внука. Все как в песне: "Наверно, я до срока стала старой, да только в этом нет твоей вины. Какой бы мы красивой были парой, мой милый, если бы не было войны." Почему-то мне кажется, что песня эта написана именно о моей бабушке, о ее горькой и такой обычной для России судьбе. "Никто калитку стуком не тревожит, и глохну я от этой тишины. Ты б старше был, а я б была моложе, мой милый, если б не было войны."

 

"И снова ты протягиваешь руки, зовешь из невозвратной стороны..." Я очень верю, что в той невозвратной стороне мои бабушка и дед наконец-то встретились после сорокалетней разлуки. И в День Победы, когда сады утопают в кипенно-белых цветах, мне неизменно кажется: среди нарядных людей, спешащих возложить цветы к Вечному Огню, идут и они. Неспешно, взявшись за руки. Мужчина в солдатской шинели и пилотке и женщина в белом ажурном платке, небрежно наброшенном на черные косы.