1

 

Я сошел с поезда. Окно вокзальной кассы было заколочено. Ветер трепал объявление, написанное по-литовски: «Билеты продаются в поезде...».

Я надел рюкзак с рыболовными снастями, и пошел через лес к озеру.

Дорога в лесу еще не просохла. Ноги вязли в густой грязи. Я взмок, пока миновал лес и вышел к конюшне, где разводили тракененских лошадей, завозимых из Германии. Отсюда, с холма, открывался вид на озеро.

Оставалось накопать червяков. Я обогнул конюшню. На солнечной стороне лежала мертвая лошадь с выпирающими ребрами. Я огляделся. И увидел еще пять трупов лошадей и среди них жеребенка. Из конюшни вышел седой старик в офицерской плащ-палатке, из мешка, за его плечами, торчала удочка.

- Пали от голода, - окающе сказал он.

Я вспомнил рассказ моего отца, прошедшего всю войну в пехоте, о том, как кричали раненные во время бомбежки лошади, в их реве слышалась человеческая боль; а бойцы, каждый день видевшие сотни смертей своих товарищей, не выдерживали этого крика – затыкали уши, плакали. Среди солдат было немало крестьян...

- Где же хозяева? – сказал я.

Старик обрадовался, что я русский. Он, как и я, приехал на рыбалку, и вот такое. Звали его Анатолием Михайловичем Максимовым.

Мы зашли в конюшню. В деннике, лежал еще один мертвый «тракен», наполовину засыпанный гнилой соломой. Но пятнадцать лошадей были еще живы. Полумертвые, они смотрели на нас глазами, полными смертной тоски. Выносливые, спортивные, годные как под седло, так и для сельскохозяйственных работ, лошади могли еще достичь высоких результатов, участвуя в конноспортивных состязаниях, а весной помочь земледельцам на малом поле, где не развернуться большому трактору, который только землю перекорежит, да утрамбует... Мое сердце сжалось.

- Мать вашу! – сказал Михалыч. - Мы это или не мы!

И еще раз ругнулся, но уже покрепче. Нам стало не до рыбалки.

Михалыч был на колесах. Его старенький ветеранский «Москвич» стоял за станцией. Мы сели в машину и поехали в Шяуляй (оказалось, мы из одного города) разыскивать людей, способных помочь погибающим лошадям. В городе выяснилось, что акционерное общество, которому принадлежала конюшня, ликвидировано еще год тому. Но ликвидация затянулась, и акционерам, а их больше сорока, стало плевать на лошадей, не приносящих дивиденды.

- Забирайте коней даром! - плакал пьяными слезами директор этого акционерного общества, бывший наездник. – Что я могу поделать? У общества семь гектаров земли! Лошадей с такой площади не прокормишь. Я искал покупателей, но желающих разводить тракенов в наших условиях не нашлось...

Михалыч бросился в редакцию городской газеты. Потом в университет, чтобы подключить к спасению лошадей студентов. Нашлись и спонсоры, когда эта история получила огласку. И лошадей спасли.

 

2

 

В другой раз я встретился с Михалычем на воинском кладбище в Шяуляе. Каждому из нас доводилось бывать на кладбищах, на которых уже не хоронят. Заросшие травой заброшенные могилы, покосившиеся кресты, разрушенные, изрисованные дурацкими модными у подростков каракулями памятники... Есть ли на свете что-либо безутешнее таких забытых Богом ли, людьми ли мест упокоения давно минувших людей, неведомых нам!

На этот раз вандалы разгромили воинское кладбище. Украли металлические плиты с фамилиями захороненных воинов, отдавших жизни за освобождение города от гитлеровцев.

- Трудно будет разыскать планы солдатских могил с фамилиями павших, - сокрушался Михалыч, когда мы, расстроенные увиденным, зашли в кафе и выпили по сто граммов водки.

- Но не горюй, - прощаясь со мной, сказал он. - Разыщем! И все восстановим! Успеть бы...

Я промолчал, зная, как много сил и средств потребуется, а где ему взять? Михалыч заметно сдал. Неизлечимая тяжелая болезнь, рак кожи, пожирала его. Но я не знал Михалыча. Его кредо: не сдаваться.

Воинское кладбище он восстановил в канун Дня Победы. Так что люди, потянувшиеся девятого мая к могилам павших воинов, смогли возложить цветы каждому солдату и офицеру поименно.

Помог краеведческий музей, где я втихаря от Михалыча разыскал планы захоронений советских воинов. Михалыч был на седьмом небе от счастья.

- Евгений, я твой должник, - бормотал он, не веря своим глазам, что держит планы с точным указанием могил и фамилий.

Но это было только начало...

Уж потом он рассказал мне, мало-помалу, скольких трудов ему стоило подготовить документацию, составить смету, найти спонсоров. Помогло посольство Российской Федерации в Литве, куда он обращался с просьбой о финансовой помощи. И деньги из России пришли. Но времени до Дня Победы оставалось в обрез. Парни из фирмы по изготовлению памятников работали с раннего утра до позднего вечера, чтобы изготовить плиты в срок. И сто пятьдесят пять плит из греческого мрамора с фамилиями павших воинов были крепко впаяны в цемент – на каждой солдатской могиле.

А Михалыч попал в больницу. Я навестил его.

- Вот, - отдал он мне несколько исписанных листков. – Пристрой в газету, если сможешь.

Насмотревшись на страдания людей, потрясенный бедностью медицины и безоружностью перед раком, он тут же, не откладывая дела в долгий ящик, постарался что-нибудь предпринять, чтобы помочь обреченным.

«Если бы все эти средства, которые ежегодно тратятся во всем мире на гонку вооружений, на звездные войны, на производство оружия массового поражения, если бы все эти миллиарды бросить не на войну с жизнью, но на борьбу с раком, то одним злом на земле стало бы меньше», - писал он.

Майор в отставке, военный летчик, он воочию видел разрушительные «итоги» боевых вылетов тяжелых бомбардировщиков: руины городов, разрушенные храмы, мосты... Михалыч призывал строить, восстанавливать, созидать, а не разрушать мир. Что он и делал на гражданке, в свою депутатскую бытность. Теперь трудно представить, что когда-то в Шяуляе не было виадука через железнодорожные пути, соединяющего новые районы со Старым городом. Такой виадук городу был нужен позарез. Однако в силу непонятных причин дело затягивалось. Пока за исполнение этой задачи не взялся Максимов со своей депутатской группой.

 

3

 

Болезнь побеждала Михалыча. Он лежал дома, истаивая, как свечка. Казалось, его дни сочтены. Вдруг – телефонный звонок. Я поднял трубку. И услышал его слабый, но с радостными нотками, голос:

- Забеги ко мне.

Я поехал к нему, в новый район. Дверь мне открыла Мария Петровна, его жена. Лицо у нее было заплаканное.

Михалыч лежал в постели. Он совсем усох, лицо потемнело, черты заострились. Но в его глазах плясали веселые огоньки.

- Помоги подняться, - сказал он. – Старость не радость.

Я помог ему.

- Дальше я сам...

Опираясь о палочку, он вышел из комнаты...

Я смотрю на его портрет, на стене: молодой лейтенант с дерзким лицом. А на противоположной стене – чучело огромной зубастой щуки на желтой лакированной подставке.

Михалыч возвращается. Подмышкой у него длинный полиэтиленовый сверток.

Вот порыбачил маленько. Зять сегодня на озеро свозил.

И вручает мне мешок с рыбиной:

- Жену и дочку ухой угостишь...

- Ух, ты! – прикидываю я на вес трофей Михалыча. – Вот это щука! Килограмма полтора потянет. Спасибо, Михалыч!

- Не за что, – бурчит он и отворачивается, всхлипывает носом. – Так, мелочь пузатая...

И отжав нос, показывает рукой на чучело щуки с крокодильей пастью.

- Я ее в озере Зайсан поймал. В Казахстане. Десять килограммов и двести граммов. Уже и оприходовать ее хотели, начали разделывать, да тут кто-то из рыбаков вспомнил про чучело... Я решил попробовать...

Ушел я от него, спустя час, наслушавшись рыбацких историй. И вспомнилось из Хемингуэя: «Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается».

Михалыч не сдавался до последнего. Был еще в сознании, когда я приехал к нему домой проститься. Силясь что-то сказать, он протянул ко мне руку, сухую, как плеть. Я наклонился к нему. Мне показалось, что он улыбнулся.

Михалыча схоронили неподалеку от мемориала, который он восстановил. Народу было много. Говорили надгробные речи. Поминки были в кафе «Лануна», люди выпивали, закусывали, говорили друг с другом о делах житейских. А с портрета в траурной раме бесконечно добрыми глазами смотрел Михалыч. И казалось, говорил, делая упор на букву «о»:

- Ничего, милые, жизнь продолжается…