Что-то произошло, случилось - мгновенно и вдруг. Сердце ёкнуло,

ухнуло,

стало падать вниз, потом нехотя вернулось на место, но билось сильно и

часто. Мир вокруг стал совершенно другим: вместо одиночества у речки с

рощицей, мирных сельских видов – городской несовременный пейзаж,

гудки машин и трамвайные звоны, прохожие, идущие мимо и бросающие

на меня косые взгляды. Чего они косятся? Что со мной не так? Одежда моя

на мне – куртка, рубашка, брюки, кеды….

 

А вот они одеты по старинке: в довоенные пальто и плащи, старомодные

шляпы, картузы, шляпки, береты и платки у молодых женщин, завязанные

концами назад. Вдали маячит фигурка милиционера-регулировщика –

белый верх, галифе и сапоги…

Я что – заснул наяву, что ли? Как это у Пушкина: «Люблю летать,

заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…». Явно не Коломна; место чем-то

знакомо, где-то раньше я его уже видел. Но где, когда? Вот этот

четырёхэтажный дом – я его точно видел раньше!

 

Растерялся я и испугался, честно говоря. Что делать-то? Так, моя сумка с

сигаретами, мобильником и прочим при мне, через плечо, да ещё в ладони

этот самый шар…

Он привлёк моё внимание несколькими минутами ранее, когда я заметил

его в траве: лежит словно апельсин – такой же круглый и оранжевый. Но

когда он оказался в ладонях, то сразу же изменил окраску, его

поверхность стала переливаться - нет, не всеми цветами радуги, а,

наверно, десятками цветов, по ней бежали огоньки, волнистые линии,

скручиваясь в спирали. Я заворожённо уставился на них, повертел шар и

разглядел зелёный выступ, похожий на кнопку. Не думая о последствиях,

машинально нажал на него…

 

Был день моего рождения, на этот раз 8 апреля ко мне припожаловали

мои тридцать шесть, решил я этим солнечным весенним утром немного

пообщаться с природой. И вот на тебе! Что ж это получается? – в другое

время и в другое место переместился? Кстати, шар перестал таинственно

переливаться, лишь неярко светилась утопленная зелёная кнопка.

Недолго думая, сунул его в карман. Пересохло в горле, волной по телу

пробежала нервная дрожь….

 

И что мне теперь делать? Спрашивать у прохожих, где я и который век на

дворе? Век-то, судя по всему, двадцатый. И вроде весна. Но вопросы

задавать не хочется: могут пальцем у виска покрутить или шарахнуться от

меня. Достал пачку сигарет, жадно затянулся в раздумьях. Позвонить по

мобильнику? Авось кто ответит? Позвонил: как и следовало ожидать –

мёртвая тишина. Но всё же: вот этот дом, этот двор - где я их видел, чёрт

возьми?! Вспомнил! – это же тот самый дом в Лубянском проезде, в

котором на четвёртом этаже в своей «комнате-лодочке» жил Маяковский!

На прошлой неделе я видел фотографию, когда гуглил в интернете

картинки старой Москвы. Нет, ну как бы узнать и у кого - который год?

 

Ладно, спрошу у первого встречного. Вон у того спешащего симпатичного

парня в полосатой футболке с длинными рукавами (весьма легкомысленно

одетого для такой прохладной погоды). Уже и рот было открыл, чтоб его

окликнуть, но краем глаза заметил метрах в двадцати знакомую высокую

фигуру. Стоп!! Человек приближался ко мне и чем ближе подходил, тем я

всё отчётливее (внутренне ужасаясь и восторгаясь) сознавал, что это… сам

Маяковский!!! Ущипнул себя на всякий случай – не помогло. Сглотнул

слюну, а когда поэт почти поравнялся со мной, явно направляясь подъезду

дома, почти крикнул: - Владимир Владимирович, подождите!

 

Маяковский медленно и неохотно развернулся в мою сторону, исподлобья

взглянул и как-то устало и не очень приветливо произнёс:

- Что такое?

- Здравствуйте, очень прошу! – уделите мне хоть пару минут, мне просто

не к кому больше обратиться!

- Слушаю.

- Со мной случилась странная история. Просто фантастическая! Вы

посмотрите внимательно на меня, загляните мне в глаза: похож я на

сумасшедшего? Или на пьяного?

Сделав небольшую, в несколько секунд, паузу, я снова зачастил:

 

- Владим Владимыч, не собираюсь вешать на Вас свои проблемы и

отнимать у Вас Ваше драгоценное время. И Вам будет трудно поверить в

то, о чём я скажу. Тем не менее, это правда, пусть и невероятная. Если я

Вас сейчас вижу и с Вами разговариваю, значит, я очутился в конце

двадцатых годов. Или в тридцатом. Верно?

 

Поэт во время этой моей тирады пристально в меня вглядывался, в его

хмуром лице отобразилось любопытство:

- Вы явно не пьяны. Насчёт сумасшествия ничего сказать не могу, не

психиатр. А год сейчас действительно тридцатый, восьмое апреля. И что?

Разве Вам это не известно?

 

Мгновенно приняв решение, я лихорадочно достал из сумки красную

пачку сигарет и протянул её поэту:

- Как у Вас со зрением, мелкий шрифт можете прочесть? Почитайте, что на

пачке написано! Особенно на торце!

 

Он не очень уверенно взял «Святого Георгия» в широкую ладонь, поднёс к

глазам и стал рассматривать. Наверняка и читал. На пачке красовались

всякие надписи типа минздравовских предупреждений, но главное было

на торце. Маяковский вгляделся в мелкие эти цифры:

- Что это значит – 26-00 Р. 02 2014?

- Это значит, что пачка сигарет стоит 26 рублей. А произведены они в

феврале 2014 года.

 

В воздухе повисла довольно продолжительная пауза. Пока Маяковский

молчал, я быстренько достал зажигалку, протянул ему сигарету:

- Закурите, Владим Владимыч! Этой вот жёлтой стороной в рот, это

специальный фильтр, такие ещё не скоро появятся!

 

Отказываться он не стал, лишь несколько недоверчиво повертел сигарету

в пальцах. Я чиркнул зажигалкой, поэт пару раз затянулся, звучно

кашлянул, взял у меня зажигалку, принялся и её внимательно

рассматривать, поворачивая так и сяк.

 

- Вот здесь надо нажимать, чтобы огонёк появился, - проделал я нехитрую

манипуляцию, которую он тут же повторил вслед за мной и хмыкнул.

-А вот ещё у меня есть штучка! – я быстро достал из сумки свой мобильник

уже устаревшей модели. Включил его и, приблизив к лицу поэта,

последовательно нажал несколько кнопок.

– Это такой переносной телефон из будущего, только позвонить по нему я

сейчас не могу, некому. Все мои адресаты – там, в моём времени.

Маяковский помолчал, а потом повелительно изрёк:

- Вот что. Пошли-ка ко мне. Поговорим у меня, а не здесь, на улице. Как

Вас звать?

- Андреем.

Отчество я называть не стал, хотя мы с ним и были ровесниками, ведь и

ему было тридцать шесть, но внутренне я ощущал его гораздо старше.

 

Зашагал вслед за ним. Вошли в подъезд, поднялись на четвёртый этаж,

после парадной двери очутились в маленькой передней, затем в первой

комнате по левой стороне.

Действительно «лодочка»! – не больше 10-12 квадратных метров.

Маленький стол с пепельницей посередине, бюро красного дерева, в углу

притулился небольшой книжный шкаф, на белой стене - вырезанная из

журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина, старый диван...

 

Маяковский показал жестом на стул возле стола, сам встал спиной к

почерневшему камину, положив локти на каминную полку и скрестив

ноги:

- Ну, рассказывайте, Андрей, раз Вы из будущего – что там и как? В

двадцать первом вашем веке?- спросил он слегка насмешливо.

 

Тут опять наступила продолжительная пауза, уже из-за меня, суматошно

соображавшего, что же именно ему рассказать? Не могу же поэту

революции всю правду-матку поведать! И молнией мелькнула мысль: если

сегодня 8 апреля 1930 года, то до самоубийства остаётся всего шесть

дней!

- Ну, чего молчите, я жду! Начинайте!

- Владимир Владимирович, рассказ может долгим получиться. Давайте я

вкратце перескажу основное. А появятся вопросы – постараюсь ответить.

Хотя далеко не всё детально знаю.

И я начал медленно, подбирая слова, говорить. О том, что Советская

власть будет укрепляться, о коллективизации и индустриализации (не

вдаваясь в подробности).

 

Чуть передохнул и добавил:

- И будет, увы, большая, тяжелейшая война…

- Когда начнётся, с кем будем воевать, с немцами? – перебил Маяковский,

в эти минуты закуривший папиросу.

- Да. С фашистами немецкими. Начнётся 22 июня 1941 года. И несколько

лет будет длиться. У нас будут страшные миллионные потери,

разрушенные города и сёла. Но мы всё равно победим и войну завершим в

Берлине.

И неожиданно для себя горячо воскликнул:

- Владим Владимыч, дорогой, хотя бы за год до её начала предупредите

Советское правительство, раз уж мы сейчас встретились! Дайте знать

Сталину! Чтоб наши лучше подготовились!

 

Поэт перекатил из угла в угол рта папиросу, помолчал и спросил:

- А как там, в будущем, с поэзией? С литературой и искусством вообще?

Много появилось сильных поэтов?

 

- С поэзией всё нормально, хотя равных Вам по мощи таланта не

появилось, но это лишь моё личное мнение. Вас в будущем помнят.

Памятники Вам установлены, музеи открыты, хоть Вам и наплевать на

бронзы многопудье. Кино стало совсем другим, цветным и

стереоскопичным, много отличных фильмов сделано. Да что кино! Театры

полны, музеи, библиотеки, выставки всякие…. А города раздались вширь и

вверх. Почти как в Америке. Транспорт стал другим – самолёты и поезда,

корабли и автомобили. И после войны с фашистами мировая система

социализма появилась – десятки стран…. И наш советский человек первым

отправился в космос! Простой смоленский парень! Ракеты будут летать к

Луне и планетам!

 

Я почувствовал возросший интерес поэта, настроение его явно

улучшилось. Но как ему сказать, чтоб он не стрелялся? Чтобы поберёг

себя для будущего? Чтобы освободился от бриковской кабалы?!

Вспомнилось смеляковское: «Ты б гудел, как трёхтрубный крейсер, в

нашем общем многоголосье, но они тебя доконали, эти лили и эти оси…».

Но какое я имею право лезть ему в мятущуюся кровоточащую душу? И

помогут ли мои слова, даже самые верные, искренние и тактичные?

 

- Вот что, Андрей, про будущее Вы рассказываете интересно. Но верить

Вам у меня нет оснований. Все эти штучки-дрючки с сигаретами и прочим

могут быть обыкновенным фокусом. Я и сам мог бы нечто подобное

нафантазировать. Присочиняете? Кто Вы на самом деле? С какой целью

меня поджидали?

- Воля Ваша – верить или нет.

 

Маяковский звучно высморкался в платок и требовательно спросил:

- Ну ладно. Ответьте мне хотя бы на такой вот вопрос: когда я…. (он

сделал секундную паузу) умру?

- Не отвечу. Хотя точно знаю. Может быть, я и неправ, но думаю, что у Вас

с юности какая-то мания самоубийства, ещё с «Флейты". Впрочем, как

знать,- вдруг наша сегодняшняя встреча действительно не случайна? Ведь

переместился я во времени и пространстве именно к Вашему дому и

именно в этот год… Я вот что сейчас подумал: как раз вчера до поздней

ночи читал книгу о Вас, довольно интересную, хотя и спорную. К тому же,

честно сказать, сам порой пишу в рифму. Ну, это так, для души,- понимаю,

что не тот уровень. Хорошо на эту тему сказано у одного моего

современника:

 

И вот его желанье гложет,

А по ночам бессилье точит,

Но так, как хочет, он не может,

А так, как может, он не хочет!

 

А в нынешних Ваших житейских проблемах - и литературных, и личных –

я более-менее осведомлён. И никем я не подослан! Не верите – дело

Ваше! Доказать-то я ничего не могу. Если честно – единственное, чего я

хочу – снова отправиться в своё время, в свой год.

 

- А что - вы все там очень счастливо живёте?

- Какое там! (Здесь я чуть-чуть не начал говорить лишнее, ведь душа моя

и сердце из-за сегодняшней пертурбации были не на месте). – По

большому счёту мало что изменилось: очень даже на планете неспокойно.

Для счастья она и в наше время мало оборудована.

- Как хотите, Андрей, можете обижаться, но вот Вам моя проверка. Никому

пока я не читал и не показывал то, что пишу во втором вступлении к

поэме «Во весь голос». Читали? Знаете? Как в целом поэма, получилась?

- Выдающаяся вещь! А насчёт проверки – мои две любимые строфы вот

эти:

 

Я знаю силу слов. Я знаю слов набат.

Они не те, которым рукоплещут ложи.

От слов таких срываются гроба

Шагать четвёркою своих дубовых ножек.

Бывает – выбросят, не напечатав, не издав.

Но слово мчится, подтянув подпруги,

Звенит в веках, и подползают поезда

Лизать поэзии мозолистые руки.

 

-Странно всё это…. Значит, о моих сегодняшних проблемах там, в

будущем, всё известно? И литкритики у вас в будущем всё по полочкам

уже разложили? Мол, надо было вот так, а не этак?

 

-Знаете, опять же это моё личное мнение, но зря Вы выбрасываете в

корзину такие строфы, как, например, вот эту: «Я хочу быть понят моею

страной. А не буду понят – что ж – по родной стране пройду стороной, как

проходит косой дождь…». Это же гениальная лирика, а не какие-то

розовые сопли! И второе вступление «Во весь голос» - самое Ваше

лучшее! Ни о какой амортизации сердца и души даже не заикайтесь! Вы

ещё столько всего выдающегося напишете, Владим Владимыч! - горячо

уверил я поэта. - И не обращайте внимания на травлю литературных

мосек, всех этих сосновских и коганов! Они канут в небытие, а Ваше

творчество навсегда останется в истории литературы! Все эти рапповцы

исчезнут, будет единый союз писателей на всю страну.

 

-Ну ладно, посланец из будущего, - опять несколько насмешливо и в то же

время с какой-то тоской в простуженном голосе спросил он меня, – что там

у вас, в будущем, известно относительно моих личных дел? Сплетничают?

 

- Сплетничали всегда. В будущем – тоже не без этого. Знаю то, что Вы

недавно заплатили первый взнос на будущую кооперативную квартиру. И

это – верное решение, как я думаю. О Вашем личном не хочу говорить, не

считаю себя вправе. Но вот Вам ещё одно доказательство, что я

действительно из будущего. Исследован каждый год Вашей жизни. Чуть ли

не каждый день! Например, возьмём завтрашний день. Если не ошибаюсь

с датами, то завтра Вы должны выступатьв Институте народного хозяйства

имени Плеханова.В наше время говорят сокращённо – в Плешке. И

выступать у Вас особого желания нет, но уговорили. И скажете Вы там

помимо всего прочего и про сплетни. Мол, про меня и такое болтают, что

ездил по Москве голый с лозунгом «Долой стыд».

 

Да, Вы устали, не очень здоровы, нервы расшатались, а отдыхать по-

настоящему не умеете - в голове всё время варианты строк и рифм – из

года в год…. Вы слишком добры и доверчивы, прям по-рыцарски

благородны: за малейшую услугу платите стократ, за маленькое доброе

дело – всей жизнью! Надо ли так? Или по-другому не можете?

 

В этот момент я не выдержал, можно сказать – сорвался (потому что всё

время в подсознании занозой сидела мысль о шести днях) и выдал, смотря

поэту в глаза:

- Через несколько дней тут будет стоять Полонская, и Вы будете её

умолять остаться, пропустить репетицию…

 

Маяковский вздрогнул, глаза его сверкнули, а нижняя челюсть грозно

подалась вперёд.

В это время в кармане моих брюк что-то тихо загудело. Я достал тот самый

шар, который снова как будто ожил, снова на его поверхности мелькали,

сменяя друг друга, десятки цветов, а кнопка была уже не зелёной, а

красной. Но по-прежнему утопленной внутрь.

 

-Вот что хочу я Вам откровенно сказать, Владимир Владимирович,… -

начал было я, но в этот миг кнопка шара, выложенного мной на стол,

налилась ярким багровым цветом, выскочила вверх и…

 

И всё исчезло – Маяковский, комната-лодочка – всё!…. Вновь я очутился

на той самой лужайке на краю леска у реки, среди знакомых с детства

окрестностей, вдали на возвышенности виднелись наши городские

кварталы. А шара не было. Как будто его вообще не существовало.

 

В общем, побыв минут пять в некоем оцепенении, поспешил я домой. В

квартире тут же потянулся к книжной полке, достал красный том

Маяковского, быстро пролистал страницы в поисках его биографии.

Нашёл. Дата смерти – 14 апреля 1930 года…

 

Сильно я в тот вечер напился…