Такой обычай был в селе старинный:

Сажал отец, едва пройдет капель

В честь сыновей – росточек тополиный.

Для дочерей – березовую бель.

 

И через годы ветер беспокойный

Порою слушал в перезвоне трав,

О чем шептал ночами тополь стройный,

К своей подружке ветви разметав.

 

Едва войны раскаты громовые

Зажгли зарю кроваво над страной,

Вслед за отцами парни молодые

Врагу навстречу поднялись стеной!

 

Война крушила: ей все было мало!

Растерзанная вздыбилась земля.

А смерть березы белые ломала

И с корнем вырывала тополя.

 

Когда войну отбросила на Запад

В народном гневе вызревшая месть,

Опять на тополиный резкий запах

Пришла весна. А с ней внезапно весть:

 

О ней узнав случайно от военных,

Судачили, не сдерживая пыл:

—Через деревню завтра фрицев пленных

Прогонят поутру в глубокий тыл!

 

По деревенским улочкам в долину,

Туда, где ровный тракт ныряет вдруг,

Вздымая пылью высохшую глину,

Мальчишек стайка мчится во весь дух.

 

Вот в самокрутки накрошив махорку,

К околице хромают старики,

А вслед им бабы, подойдя к пригорку,

Насторожились, теребя платки.

 

И завершив волнительный маршрут,

Недвижно подставляя солнцу спины,

Народ вдруг вздрогнул, выдохнув:

- Ведут!

Нацелив взоры вглубь глухой долины.

 

Брели они колонною безликой.

По красной глине – жалкий серый цвет.

Глаза потупив, по стране великой

Плелись, позорный заметая след.

 

Зачем они, рожденные далече,

Пришли сюда, к советским рубежам?

Не устояв на поле грозной сечи,

Теперь идут понуро, хвост поджав.

 

Они за все сполна теперь ответят.

За кровь безвинных. Села. Города.

За все сполна, чтоб никогда на свете

Не повторилась страшная беда.

 

Победно птах какой-то в небе тренькал

Над полем опаленного жнивья.

А здесь, у края русской деревеньки

Был суд иной. И каждый был судья.

 

И тот, кто костылем грозил сурово,

И кто искал булыжник среди трав,

Кто проклинал не раз и проклял снова.

И каждый в том по-своему, был прав.

 

Вдруг, из толпы увидели старуху:

Она к колонне вражьей подошла

И немцу... хлеба свежую краюху

Рукой дрожащей молча подала.

 

Еще во власти гневного осадка

Ругнулся кто-то крепко, сгоряча.

Но конвоир скорее для порядка:

— Посторонись! – сердито пробурчал.

 

Затихли все. Одни – недоуменно,

Другие – стушевавшись, со стыдом.

А женщина с печалью затаенной

К трем тополям в родной вернулась дом.

 

Шла вдохновенно, не сутуля плечи,

Прижав к груди под кофтой образа.

А этот фриц впервые человечьи

Из-под пилотки приподнял глаза.

 

Сельчане, обходя вокруг воронки

Друг другу в шёпот: «Кто ее поймет»?

…Разложит мать под вечер похоронки

И до утра глаз мокрых не сомкнет.