Вот, наконец, и съездили мы в тайгу, в тайгу! по рыбу. Хариус называется. Да и таймешата есть. На брата по ведру рыбы, это каково?!.. Да, Царь – рыба, прав Астафьев… А было нас «братьев» аж пятеро: Коля Ерохин, бугор наш, Петя Мачь, два Славки, Колчанов и Руднев, ну и я там, сбоку. На Мину ездили, речка такая таёжная есть. Железкой через Уяр, а там на юг, до знаменитой дороги Абакан – Тайшет, и по ней ещё дальше на юг, километров за 300 выходит. Ночью встаёшь и с выкладкой килограммов под 30 – 40 на брата по холодку топаешь по тайге аж до вечера, километров тридцать от полустанка того, богом забытого. Это не то, что старшие наши товарищи, Лисунов, Сурин, Головин, которые приспособились на Агул ездить до Стрелки или Новомариновки: сели по утрянке в служебный УАЗик, шофёр их довёз, справили удовольствие за неделю и возвратились на нём же. Тут всё на горбу тащишь, чавкая в грязи болотными своими сапогами. А грязь не просыхает всё лето, не говоря уже об эту пору. Благо, выдалось три хороших денька, солнышко припекало, даже полуголыми под его лучами тащили свои рюкзаки на безлесых участках, обмазавшись какой-то дрянью от комаров. Но ночи всё равно холодные, неуютные. А вот последний день отыгралась на нас погода за щедрость свою нечаянную, залила по самые уши… В тайге дороги военные. Разбитые тяжёлыми тралами, что лес возят, чуть ли не с метровой колеёй. Идти практически негде: в колеях грязюка бесконечная, на возвышенностях межколейных тоже твердь не твёрдая, не ровная, всё время проваливаешься или спотыкаешься об чего-нибудь. А чуть в сторону от дороги вообще идти невозможно, сплошной валёжник: два – три раза перелезешь через очередное поваленное дерево, и каюк, садишься на него, язык высунув. И ведь не скинешь рюкзак, не засидишься - надо идти, надо идти, далеко ещё до конечной точки, а солнце перешло уже зенит. И заночевать так, посреди дороги, не добравшись до речки, боязно - считай, пропал поход, бесцельно потоптали тайгу, убив ноги… Да, по таким дорогам старшим товарищам, видать, несладко пришлось в УАЗе ихнем, не раз приходилось, небось, толкать студебекер свой, как те цыгане, которые «шумною толпой». Хотя, впрочем, туда грунтовка, говорят, ведёт… Сурин назвал свой сорт ячменя по имени той таёжной реки Агул, он уже районирован. Но поражается, чёрт, головнёй страсть как!.. За весь день только пару раз и отдыхали по полчасика, к вечеру ноги чугунные, тело ломит, хочется упасть и забыться. А кругом огромные деревья, сплошная тайга, чуть зайдёшь вглубь от дороги, и сразу полутемно, сразу теряешь ориентир. Старые ели, сосны, кедры встречаются, и даже лиственницы, почти одни сплошные хвойники. Лиственные деревья, уже пожелтевшие клёны, берёзы остались далеко позади, по – над железнодорожным полотном. А здесь берендеево царство, с деревьев свисают почти до земли какие - то ошмётки то ли лишайников, то ли сушняка ветвей, заселённых тем же лишайником. Кругом мох, гигантский папоротник, огромные грибы, на пригорках заросли синей кисло - сладкой жимолости или красной смородины, буйство растений и красок. Влажность такая, что хоть всё выкручивай на себе. И всё вверх - вниз, перевал за перевалом, устал уже считать, сколько их прошли. А на старых гарях, тянушихся на километры и километры, болью в сердце отзываются обугленные торчащие и упавшие остовы некогда могучих деревьев, отсутствие птиц и многолетний слой пепла под ногами, сквозь который пробивается трава и мелкий жалкий кустарник… Тот же призрак смерти охватывает душу и на порубках, то бишь лесозаготовках, и старых, и свежих… С очередной вершины перед взором раскинулось зелёное море с жёлтыми, красными, багровыми вкраплениями. У Пети, самого старшего, крупного и сильного из нас, на каждом шагу брякает небрежно привязанный на последнем привале к рюкзаку котелок. Это раздражает, и мы советуем выбросить его, после чего он обвязывает его штормовкой, и рабочий темп хотьбы восстанавливается: чав-чав, чав-чав. Идём молча, не до разговоров, надо беречь силы. Славка Руднев, такой же невысокий, кудрявый и со шнобилем, как и я, время от времени хихикает да егозит, как обычно, вспоминая очередной анекдот, которыми ублажал нас вчера в вагоне. Ближе к вечеру, спустившись с очередной горы, Коля Ерохин, ведущий наш Иван Сусанин, поворачивается к нам, широко улыбаясь, и объявляет, что амба, пришли, можно ставить лагерь. «А где же твоя Мина?..» - разочарованно тянем мы, оглядываясь вокруг и боясь поверить в то, что наконец - то пришёл конец нашим мучениям. «Скидавай рюкзаки и айда за мной!..» - весело и уверенно командует Николай, достав топорик из раскрытого уже рюкзака и ведя нас куда-то влево, к густым зарослям высоченного кустарника. По дороге он споро вырубает колья для палаток. Мы налегке недоверчиво идём за ним, и невдалеке от брошенных рюкзаков, найдя проход в этих зарослях и пройдя их, мы вдруг оказываемся на берегу у самой воды довольно широкой речки, быстрое и бесшумное течение которой завораживает и восхищает нас - наконец-то!.. Мы бросаемся к Коле, тискаем его, пытаемся качать, но из этого ничего не получается, слишком устали все. Да и Коля, которому уже за тридцать, животновод, работает сотрудником у Головина, далеко не пушинка. Завороженно смотрим на быстро бегущую зелёную воду со множеством скатывающихся по течению в разных местах водоворотов и водоворотиков. Не Кан, конечно, но речка серьёзная, таёжная, бегущая откуда - то с гор Саянских. Пытаюсь представить, сколько же в таком большом объёме живой воды может водиться хариуса этого?!.. И рыба ещё не скатилась на зимовку, говорит бугор, она ещё наша будет. Но… пора якориться, не за горами ночь. Хотя как раз из-за тех вон высоких гор, с которых мы спустились, она и придёт. Быстро распределяемся: Колчанов как профессионал идёт с Петей добывать рыбки на уху, а мы втроём занимаемся лагерем: разводим огромный костёр на месте, где будет стоять палатка - не май месяц, ночи-то холодные. К возвращению рыбаков, восхищенно принёсших с десяток дебелых хариусов, всё готово: палатка стоит на лапнике, уложенном на прогретую землю, во второй сложен весь наш нехитрый походный скарб, в двух котелках в ожидании рыбы доходит на костре картошка с грибами да томится чай, заваренный на смородиновых листьях. Уже стемнело, вокруг хоть глаз коли, и только в отсветах пляшущего пламени костра можно разглядеть нашу стоянку. И тут, за обильным ужином, со смехом и тостами - дневное напряжение схлынуло, мы были счастливы, что сидим здесь, в ночи, в тайге, чёрти где, за десятки километров от живых людей, - вдруг выясняется, что Славик Колчанов, худой белобрысый наш профессионал рыбацкий и, по совместительству, селекционер по овсу не ест рыбу… Вот так вот, просто принципиально не ест рыбу! ни в ухе, ни жареную, ни в каком другом виде. - Ну ты даёшь, Славка, - заходясь от смеха, басит Петро. Он работает у нас в отделе механизации у Ракши. - Таких рыбаков в музее надо держать. - Убивать таких надо, чтобы рыбу не переводили зазря, - подытоживает сиплым голосом Руднев, вожак опеховской комсомолии. - Как в том анекдоте: - Цыля, ты шо ж ото рыбу нэ iшь? - Та ты чи сказывся, Ося, вона ж ще нэ чищена!.. - Та ни, то ты сказылась, баба, вона вже протухла! - Так шо ж ты мэнэ ею потчуешь, козёл ты рэпаный?! - Та на Прывози казалы, шо якщо жинка нэ помрэ от такоi рыбы, то помолодие. - С толчка нэ будэ слазыты та жинка, дурэнь!.. - в лицах исполняет свою коронку Славка. Мы выпали в осадок. Только Колчанов наш пытался объяснить такой свой изъян, но из-за нашего ржания махнул рукой и налил себе вторую кружку чая. А хариус, действительно, потрясающая по вкусу рыба, и в ухе, и пожаренная на углях. Спали мы полураздетые, не залазя в спальники, а поверх них - от прогретой костром земли в палатке было тепло, как июльской ночью. И приятно пахло лапником. Снаружи всю ночь тлело огромное сухое бревно, служившее нам костром и притащенное накануне втроём с большими трудами метров за сто от нашей стоянки. Рыбачить встали рано, ещё туман не ушёл. Наскоро перекусив, вырезали удилища, размотали снасти, соорудили удочки, поделились червями с заполошенным комсомольским вожаком - ты куда шёл, охламон!.. и на реку. Об эту пору, говорят знатоки хитростей таёжной рыбалки, Николай со Славкой, рыбу надо брать скорее на червя, чем на мушку. Хотя днём, по такому солнцу, как вчера, можно попробовать и на муху. Главное, не остаться без наживки, любой, на голый крючок рыба не ходит. По этому поводу рассказывали вчера у костра легенду солянскую про Головина: случилось ему в тайге остаться без наживки, до лагеря за мушками да мотылями этими запасными возвращаться далеко, летающих рядом мух не оказалось, что делать?.. Так он вырвал у себя волосок из причинного места, намотал его на крючок, и с такой вот наживкой наловил хариуса больше всех! Знали, поди, те рыбки, самки, скорей всего, на что клевать… Разошлись друг от друга достаточно далеко, чтобы не натыкаться на соседа ни слева, ни справа и свободно ходить за течением реки: охота на хариуса не любит, говорят, компании и стояния на одном месте, упёршись взглядом в поплавок. Наоборот, тут поплавки вообще не нужны, тут без них сразу почувствуешь, что клюнуло… Я плохо себе это представляю, идя за плывущей влево по течению леской. И вдруг за очередным перекатом она сильно натянулась. Резко поддёргиваю удилище вверх, оно сразу же сгибается дугой… есть! Тащу леску ближе к берегу, чувствуя, как что-то бъётся на ней и сердце вот - вот выпрыгнет из груди, а удочка ненароком может и сломаться. Да, и нафига же тут тот поплавок, спрашивается, когда такая силища у рыбы!.. Наконец вытаскиваю её из воды, трепыхающуюся на крючке, летящую ко мне по воздуху, пляшущую у моих ног на траве. Дрожащими руками отцепляю её с крючка, она бьётся в моих руках, скользкая, да здоровенная такая, почти с две ладони, и быстро опускаю в холщёвую сумку, висящую через плечо. Есть! Это первый мой хариус в жизни! Чувствую, как сумка затрепыхалась на моём бедре. Только что голоса не подаёт, бедняжка, как те пьявицы перед смертью. Часа через три клёв прекратился. Стало припекать солнце. Мы довольно далеко уже отошли от лагеря. В моей сумке лежало с десяток рыбин. Было бы больше, да какая на лету сорвалась с крючка, а какая упрыгала с берега в воду, освобождённая мной от крючка. Рыбалка эта так затягивает, так звенит леска, трещит удилище, так рыба эта водит твою леску туда –сюда, норовя уйти поглубже, с таким упорством и трудом вытягиваешь каждый раз её из воды, что просто сплошной восторг!.. Точно ведь, что твой «Старик и море», даже рука немеет от натуги. И лишь мельком замечаешь окружающие тебя красоты, вековечные ели на том крутом берегу, испарину от ставшего вдруг лишним свитера, шум воды на особо крупных перекатах. За ними, чаще всего, и идёт клёв, там хариус стоит, как говорят, против сильного течения и бросается на жратву, приносимую холоднючей водой. А в обед, когда солнце совсем распарило и мы остались только в штормовках и болотниках, он стал брать и на муху, с всплесками выпрыгивая из воды. Вот красивое зрелище!.. хариус, охотящийся на насекомых, летающих над водой. Или плывущих, как наши мухи, на ней: с шумом выпрыгивает из воды, хватает жертву на лету и, извиваясь в воздухе от сознания своей красоты и силы, шлёпается обратно в воду, снова поднимая искрящиеся на солнце брызги… Ух!.. Настоящий хищник, царь – рыба! Это тебе не «карасиная охота»… Отец говорил: «Первый признак женской красоты - это длинная шея…» Я был обескуражен, так как имел уже свои понятия об этом предмете: «Это как же?» - «А посмотри на Нефертити.» И действительно… У рыбы же свои критерии на сей счёт и, по-моему, это как раз её игра на вольном воздухе… А насекомые тем временем охотятся на нас. На комаров и слепней этих уже и внимания не обращаешь, некогда, да и пообвыкли уже. У всех рожи и руки разъеденные, покусанные, распухшие, хоть и мажешься по несколько раз в день. У костра можно хоть лапник на него кинуть, чтоб дымил побольше, в палатке перешлёпываем их под лучом фонарика перед сном. А тут некогда этими кровопийцами заниматься, тут мы покорно отдаёмся на «милость» этим сволочам ради всепоглощающей ликующей страсти охотничей… Только ближе к вечеру вернулись мы в лагерь. А в течение дня жевали хлебушек, кто что припас с собой - не до обедов, раз пошла такая работа!.. Медведь наше становище не посещал, слава богу. Других рыбаков тоже не видели за весь день. Выясняется, что у всех приличный улов, и я не на последнем месте. Мелочь, а приятно. Полчаса не можем успокоиться, рассказывая друг другу свои исключительные случаи, когда сорвались, блин, с крючка наши рыбины, почему-то, как водится, самые крупные. Отдохнув за байками - за день уходились до кругов перед глазами, - принимаемся за работу. Двое чистят рыбу, двое потрошат её и солят, складывая в общий «котёл». Ну а я сегодня костровой, и на моей совести лежат совмещённый обед – ужин ребят и прочие хозяйские заботы, главной из которых является поддерживать огонь в добром здравии. На ночь закидываем с десяток закидушек, длиннющие такие толстые лески с уймой крупных крючков и мелкой рыбёшкой на них, - наловили ещё дома и в живом виде доставили сюда. На следующий день, тоже солнечный, улов наш был ещё больше. Знать, наблатыкались, приобрели опыт в обдуривании этих хищников. Особенно интересно стоять на камнях перекатных, в шуме и брызгах, или посреди тащущей тебя по течению воды, и тащить его к себе, гада упирающегося. Вернулись пораньше, так как нужно было ещё время на сборы в обратную дорогу. И тут мы услышали звук моторной лодки! А кто это может быть в такой глуши, кроме рыбоохраны?!.. Все враз побелели, начали лихорадочно прибирать становище от лишних хвостов – костей рыбных. Мы с Колькой хватаем наш общак и волокём его в ближайшую к нам чащу. Тут меня осеняет, и мы прячем драгоценный наш улов прямо возле тропы в невысокой густой траве. И вот она, лодочка накатывает на наш берег. Двое здоровенных мужиков выходят из неё, третий остаётся в лодке. Поговорив о том, о сём, всё больше о ценах за каждую рыбью голову сверх разрешённого, порыскав в ближних кустах и чаще длинными своими палками и не найдя ничего, за что можно было бы нас оштрафовать - несколько обглоданных хвостов в кострище не в счёт, а штраф грозил за тысячу рублей, да не одну… - они скатываются дальше по течению. Ух!.. Мы облегчённо и счастливо смеёмся - не нашли! А ведь ходили же рядом по той тропке… Николай недоумённо пожимает плечами: в таких местах да ещё в такое время обычно их не бывает. Может, эти мужики так шакалят? ведь удостоверения мы так и не спросили у них… Вот это охота… А проверенные утром закидушки дали нам несколько крупненьких тайменей. Вообще красавцы!.. Ночь. Второй час шлёпает по палатке дождь. Начавшийся, как всегда, нежданно – негаданно. Просто после ужина, поделив рыбу и собравши всё в дорогу с утра, сидели у костра, и он вдруг начал накрапывать. Быстренько спрятавшись в палатку, какое - то время продолжали травить анекдоты, пока главный наш сказитель не захрапел. А за ним и другие уснули, кроме меня и Николая. Я тихо рассказывал ему про Владивосток, который лежит на семи холмах, как и Рим, про ту, дальневосточную тайгу и тамошнюю таёжную рыбалку. Всё это я помню по таким же задушевным разговорам с Чигриновым там, в Крыму. Про кости и дырявые черепа зэков, обнажившихся вдруг где-то в Магаданских землях под ковшом бульдозера на строительстве дома - лагпункт там, оказывается, был, расстрельные его задворки. И много ещё чего, что рассказывал мне мой тёзка. А Коля говорил про Минусинскую котловину, откуда он родом, которая в царские времена кормила пол России и в загранку гнала пшеничное хлебное зерно, про рассказы его бабушек, как зверствовали в их краях, и в соседних Хакасии и Туве и белые, и красные. Особенно эти ЧОНы, части особого назначения, каратели красные, проще. Сжигали сёла дотла, глумились над тёмным местным людом за винтарь, которым кормились, за шкурки зверя, справных баранов… Коллективизация, голод небывалый - это в Сибири-то!.. Голод в войну, голод после войны… А дождь всё набирал и набирал обороты, и понятно стало без слов, что это всерьёз и надолго. Хорошо, наши палатки на возвышенности стояли. А то был бы ночной «караул!..», полундра на судне. Перед коллективизацией Маяковский «предупреждал»: «Нас опрокинет, на правом борту в сто миллионов груз крестьян.» Не основа государства, крестьяне эти, а именно «груз», помеха, то есть, этому государству в его светлых помыслах счастья для всех. Переломили хребет крестьянству, оставили страну без её материальной основы. «… крестьянин есть собственник и спекулянт…» - писал любимец партии Бухарин. А духовной основе снесли кресты и купола от Балтики до Тихого океана, превратив церкви в конюшни, склады, конторы… Историю до семнадцатого года вычеркнули из памяти народной, вроде как и не было такой, заменив её борьбой классов ещё с каменного века и до их уничтожения в двадцатых - тридцатых годах. Всех этих дам с собачками, чайками и прочей мурой сентиментальной, эксплуатировавших несчастных тружеников. И на этих обломках построили великое могучее индустриальное государство, новую империю, «новую общность людей» - советский народ. С булатным мечом и широким щитом. Где каждый мог подняться из грязи, в том числе и мы с Колей. Где каждый имел и образование, и заботу врачебную, и любимые фильмы - у меня это «Волга – Волга», - и любимые песни - у меня это «Комсомольцы, добровольцы…» И всё это с помощью нагана в двадцатых – тридцатых… А можно было бы без него? Уж больно собачку ту жалко. Да и чайку тоже… Всё русское, российское заменили на советское. Крестьян заменили колхозниками, совхозниками. И неплохо, вроде бы, стало получаться у них, особенно сейчас, после Никиты… Кто здесь прав, кто разберёт… Уснули мы поздно под мерный шум дождя. Мне снился огромный, с акулу, таймень, ко торый человечьм голосом строго спрашивал у меня: - «А ты записался в комсомол?!..» Разбудил всех нас Коля. Он бугор, ему и положено. Снаружи всё так же льёт. Выглянув из палатки, увидел только сереющее безрадостное утро. Трава, деревья, горы - всё залито водой. Потоп Ноев, льёт, как в тропиках, отвесная стена воды заполонила всё вокруг. Ну что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Хорошо, что вчера собрали всё в дорогу. А то по такой сопливой погоде собираться… кошмар!.. Николай советует половину своей одёжки спрятать в рюкзаки, чтобы в поезде можно было переодеться в сухое - пусть поначалу будет прохладненько, ничего, не сахарные, не растаем. Зато потом будем в сухеньком. И в тёпленьком. До поезда осталось двенадцать часов. Есть хлеб и сало. И двести грамм спирта чистого, Николай сберёг во время наших посиделок у костра. Хоть провиант весь и слопали за три дня и четыре ночи, но рюкзаки легче не стали, так как вместо него добыли рыбу. Прощай, Мина! спасибо тебе, дорогая, за удовольствие!.. На следующий год поедем на Ману, сестричку твою. Там, говорят, тоже не хуже. И золото моют на речке той. В общем, вперёд!.. И опять - чав-чав, чав-чав… Но уже и сверху тебя поливает, и холод закрадывается за воротник, всё вокруг стало серым, мокрым и неинтересным. И на ум приходят вещие слова: Сырая тяжесть сапога, роса на карабине… Кругом тайга, одна тайга, и мы посередине. И ещё одна строчка: Кругом дожди, одни дожди, четвёртую неделю. Всё это из репертуара незабвенного Серёжки Белкина. Женатики наши чавкают впереди. Им хорошо, дома их ждут жёны. А я сирый, одинокий, несчастный вольный казак, без женского пригляду и ласки топаю здесь под хлябями небесными во всё тот же неуют и неустрой. Эх, дороги, пыль да туман… Вот судьба, пацаном как-то вот так же чавкал по грязи в районе Шмидтихи в поисках приключений. И вдруг подумалось, что вот так вот, по грязи и пойду всю жизнь. И точно ведь, попал в сельское хозяйство, живу на земле, и грязи хватает, всегда и везде. Хотя для нас то не грязь, то земля наша, кормилица… Ну и фиг с ним, неустроем этим, всё равно дома тепло и сухо, и с Лаврушкой веселее, кум королю и сват министру, не то, что в этих дебрях промозглых… Во, снег пробрасывает… Одиночество - это страшное наказание… Несёт каждый свой крест за что-то, что не так сделал в жизни, что чего-то не додумал, не понял… Вот он и крест одиночества… Чав-чав, чав-чав, уж сколько раз падал в эту грязюку. Да и не я один, мужики вон тоже по очереди сподобились… Одиночество… за гордыню свою, за спесивость, за уверенность, что завтра можно всё начать с чистого листа. А лист тот уже давно испещрён и запачкан ущербами того характера, который с новой звездой не изменился и измениться не может - генетика и среда! И потому все попытки поправить жизнь, внести в неё организующее и стабилизирующее начало разбиваются об эгоизм самосохранения своего «я», своей «неповторимой» личности, своей лени и инертности, наконец - если любит, примет меня таким (такой), как я есть. А сам-то ты готов принять её такой, как она есть?.. А ведь любовь - это каждодневный труд и каждодневное завоевание предмета страсти своей. Остановишься на миг - и привет, тут же появится тебе на смену другой завоеватель, другая, чужая страсть… Говорят мужики, что любовь - это костёр, в который всё время надо подкладывать дров…, имея ввиду постель. Да чушь всё это! не постелью единой жива любовь. И начинается не с неё. Хотя и питается ею. И никого ещё постель та не сдержала от развала, когда всё, что строили годами, как камнепад обрушивается вмиг… Вон, у нас с Римкой… Вот чёрт, опять на заднице оказался! уж больно скользко в этих колеях, совсем разлезшихся и превратившихся в сплошное месиво воды и грязи. И сверху всё льёт, и льёт. И думаешь, где ж там столько воды набралось, на небе том … Любовь - это… это что-то необъяснимое, неуловимое, что не могут растолковать нам уже тысячи лет учёные мужи. И чему безрезультатно пытаются научить нас поэты и писатели, показывая её нам во всяческих видах, красках, звуках… Любовь - это любовь. И всё тут. Она или есть, или её нет. Это тайна, тайно творимая от нас самих на небесах… «Любовь, как жизнь, многолика, и есть в ней весна, и осень, и лето, и зима» - писали наши предки почти две тысячи лет назад. Как мудро… Я уже знаю это. Может, и мне повезёт со столицей… А в Уяре дождя нет, оказывается. И в Солянке тоже. А Славик Колчанов, рыбонеедок наш, когда позапозавчера делили рыбу, не отказался от своей доли: «У меня есть, кому её есть», под общий хохот сообщил он нам. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
