Уже все дрыхнут. Сидел, рассматривал фотографии, которых у меня нет. И которые, конечно, мне пока не дадут. За окном февральская ночь полярной норильской ночью. И пурга воет, куда же без неё!.. А за моими плечами институт, Воронежский СХИ. На днях отчаливаю на юг, в Красноярский НИИСХ, где меня ждёт должность мнс... Вот мы с мамой в зимнем, и подпись: «1949 год. Мне ещё 3 года неволи. Вове 15 мес.» Вот она одна, красивая, с распущенными волосами, выцвевшая подпись, где можно разобрать только «На память… 1951 г. Перед выходом из лагеря.» Вот четыре дивчины, и самая красивая тут Галына, в вышитых украинской вязью платьях: «1938 рик. Вовчанськ. Пэдтэхныкум.» И там рядом с мамой тётя Женя, сердечная её подруга из Херсона, которую я хорошо помню, ещё по Норильску, которая давала мне свою грудь тоже, я помню. И все смеялись вокруг, что, дескать «Ласковое теля…» Мать говорит, кормился я её грудью чуть ли не до двух лет… Вот «Октябрь 1953 г. перед появлением Тани.» И за маленьким круглым столом весёлая компания человек в десять, все худые, измождённые, плохо одетые, и мать с отцом, и на столе банка варенья, и в гранёных стаканах вино. В тот же год и Норильск стал городом. А вот уже и мать с Таней, и отец с ней, 54-й, 55-й… И Танька стоит на поднятой руке отца!.. Отец, в наглухо застёгнутом офицерском кителе, горящие глаза на исхудалом лице: «На память маме и сестре. 22/Х11 – 46.» Он же: «Моей дорогой подруге! В день моего 30-ти летия. Вспомни меня, когда утром проснёшься и робко откроешь глаза. Вспомни меня, когда вечер настанет… На память Гале от Тимофея. 20/Х11 49.» А вот они вдвоём, потрясающе красивая пара! и тот же почерк отца: «Норильск 28/Х11 49 г. На память маме и сестре от Тимофея… и ждём долгожданную встречу с вами. Фото в честь 30-ти летия Тимофея и 26-ти летия Гали.» Вот уже они свободные, но «без выезда», в застольях, с друзьями, смеющиеся, счастливые, берущие от жизни полной мерой, столы уже ломятся… Это отец, развесёлый красавец, облепленный, как мухами, красивыми женщинами, а мать, самая красивая из них, смеётся рядом. А это пикник с друзьями на природе, в тундре, летом. И той офицерской формы со споротыми погонами на фотографиях уже нет в помине. Жизнь входила в нормальное русло… В 1956 г. у отца закончилось «поражение в правах». И они первый раз вместе поехали на материк в отпуск. Шестнадцать лет он не видел своих. Калач, где он занимался и делами тёти Тани. Волчанск, где он впервые познакомился с тёщей. Крым, где они отдыхали. И, конечно, Херсон, где у него остались бывшая жена и дочь Лиля. Бывшая жена принадлежала к известному типу южных ярких чёрных женщин, потомков то ли греков, то ли хазар, а может быть и печенегов. Она отказалась от Тимофея сразу после его ареста и вновь вышла замуж. Обе пары пытались «дружить семьями», но из этого ничего не вышло: бывшая стала обольщать «богатенького Буратину», а мать дико ревновала. И их семейный корабль сильно штормило. Эти удары волн ощутил на себе и я. Кончилось всё тем, что Лилю, по настоянию отца, приняли в нашу семью. Мы с Таней приобрели старшую и любимую сестру. Такая же чёрная, похожая на свою мать, добрая и интересная в общении, почти на десять лет старше меня. Училась она на филолога, от неё я узнал и полюбил боярыню Морозову, протопопа Аваакума. Боярыня эта, оказывается, не такой аскетической полустарухой была, как у Сурикова на картине, а молодой красавицей… Гостила Лиля у нас и в Волчанске, и в Калаче, и в Норильске. И так было много лет. А потом она замкнулась в своём Херсоне и зажила своей взрослой уже жизнью. Море семейное давно успокоилось, мы жили дружно и богато. По материковским меркам, конечно. Как и все работящие норильчане… После освобождения у родителей не было дилеммы, выезжать ли на материк, в нищету и неустроенность. И они остались в Норильске, там же, где и работали до того, где были заработаны уже авторитет и уважение. И когда пришло время, они не стали якориться ни в Волчанске, ни в Калаче. Они вложились в Воронеже в строительный кооператив, который и построил им трёхкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Где я и заканчивал последние два курса института, четвёртый и пятый. А по моему счёту - пятый и шестой годы, с учётом года академического. Надо же, и матери не спится!.. Зашла в своей ночнушке, положила передо мной несколько листочков: «Почитай… До сих пор собачий лай в ушах стоит…» И ушла на кухню водички попить со своими таблетками… Что, зачем, куда, кому она писала эти записки, она не объяснила. А я не спросил, потому что боялся спугнуть этот нечаянный порыв её откровения. И так был безмерно рад и благодарен ей, что приоткрыла дверь в свою жизнь и позволила мне заглянуть краем глаза в эту щёлочку. Уже первый час ночи. «Ты ж никому не показывай это.» - предупредила мама. Этого можно было не говорить. Вот эти незнакомые мне годы: « Уважаемый Анатолий Николаевич! Немного опишу о себе: Я, Чигринова (в замужестве Тихомирова) Галина Дмитриевна, родилась 13 сентября 1922 года в г. Волчанске Харьковской обл. Отец, Чигринов Дмитрий Иосипович, умер в голодном 1932 году, спасая нас, т.ч. моя мать осталась одна и нас 3-е детей. Я старшая, мне не было ещё и 10 лет, и 2 младшие сестры. Голодали так, что были опухшие и уже не поднимались. Мать трудилась в колхозе «Большевик». Мы две старшие выжили, а младшая умерла. Окончив 7 кл., пошла учиться в педтехникум, который и окончила в 1938 г., но т.к. училась хорошо, послали учиться в пединститут г. Харькова. Но вышел закон о платном обучении и мне пришлось работать и заочно учиться. Работала в сельской школе дер. Бахтеевка, а сдавала в г. Харькове. Но недолго длилась такая счастливая жизнь. Началась война! Нас всех, студентов, отправили рыть оборонительные рвы против танков, где-то на р. Десну. Оттуда бежали до Харькова под бомбёжками. Институт уже эвакуировался, сдавать весеннюю сессию было некому. Приехала в Волчанск, где жила у родителей, т.к. мать вышла замуж. И вся моя работа была связана с райкомом комсомола, т.к. я была активная комсомолка с 14 лет. Год 1941-1942 до июня м-ца фронт стоял по р. Северский Донец, это в 7 км. от Волчанска. Работала в школе пионервожатой и в горкоме внештатным инструктором. Наступление на г. Харьков в марте м-це 1942 г. наших войск позволило освободить много сёл и деревень нашего р-на. В мои обязанности при горкоме входило вновь создавать комсомольские организации, восстанавливать в комсомоле тех девушек и юношей, которые испугавшись, сожгли или уничтожили свои комс. билеты. С нами, нас было двое (я и Максименко Ольга), всегда был и работник органов. Часто мы попадали с Вьюником. Уже не помню имя. Так было до июня 1942 г., когда немцы двинули в наступление. Когда вернулась в город из села, райкомовские и работники органов уже уехали на машинах. Но мы побежали пешком. У меня был портфель с пустыми комс. билетами. Пришлось сжечь всё, и свой билет, т.к. далеко не убежали. Всего на р. Дон погибло много наших, т.к. навстречу двигали уже немецкие танки. И, конечно же пришлось вернуться в Волчанск. Но так как отчим очень боялся, что через меня немцы расстреляют всю семью, мне пришлось выйти замуж, я дружила с Шелеспановым Борисом Александровичем, студентом желдоринститута, белобилетчик он был. Я перешла в его семью. Оккупация Волчанска длилась июль 1942 и 9 февраля 1943 г. - всего 7 м-цев. Муж работал на ремонте дорог, а я в госпитале военнопленных. Есть-то надо было что-то. Но после первой отметки меня из госпиталя выгнали. Нашли списки что-ли комсомольцев и всех отправляли на работы в Германию. Благодаря тому, что я была замужем, меня не взяли в Германию, а младшую сестру отправили, а ей ещё не было и 16 лет. В декабре м-це мы с мужем пришли к моим родителям. Там отчим дал нам листовку на немецком языке, почитайте, что, мол, там пишут. Это было воззвание к немецким солдатам, после победы в Сталинграде, окружения армии Паулюса, чтобы они сдавались в плен, т.к. война бессмысленна и т. д. Пока я переводила эту листовку, вошел бывший лейтенант или капитан, сдавшийся в плен к немцам и живший с соседкой, Головачёв. И он прослушал мой рассказ о листовке. Я ещё пошутила - берегись, и тебе надо теперь бежать с немцами. Он ответил, что это всё пропаганда, т.к. такую силу победить никто не может. Он работал надсмотрщиком над пленными нашими, которые работали при немецкой комендатуре. Мы часто у него покупали хлеб, жир, а его жена или сожительница открыто торговала продуктами. Это было сразу после нового 1943 года. А 10 января поздно вечером к нам, Шелеспановым, явилась полиция и забрали нас - меня и мужа. Сначала в полицию, где нас допрашивал некий Иванов, следователь. Наутро мужа отпустили, т.к. ему на работу, а меня отправили под конвоем в гестапо. И две недели, т.е. до 27 января, длился кошмар допросов: арестовали отчима, Шелеспанов сбежал в деревню, а я оказалась одна. Очные ставки были ежедневно с Головачёвым - тем военнопленным, который и донёс. Потом подключилась и его сожительница: отчима отпустили, т.к. он был уже стар и ничего он не знал, поднял бумажку и всё. Ну а мне при Головачёве объявили, что я буду расстреляна, если не назову партизан и т.д. Сожительница его кричала, что я и работник МВД, рьяная комсомолка, что меня и отчим за это выгнал из дому. Ну а сам Головачёв валялся у ног немецких офицеров и докладывал, как он вредил, будучи командиром роты, как он сразу сдался в плен и т.д. В общем отчима отпустили, Головачёва и не арестовывали, он сам приходил туда ежедневно на допрос. Ну а я сидела там же в подвале, ожидая своей участи. Спасибо свёкру, он через какое-то немецкое начальство выхлопотал меня, до сих пор не знаю, как ему это удалось. 27 января последний раз нас допросили, получила я оплеуху от своей соученицы (Украинцевой Елены), она была переводчицей, и меня отпустили домой, предупредив, чтобы я никуда не уезжала из города. Я в ту же ночь ушла к своей бабушке Анисье, в деревню, где скрывался и муж, Шелеспанов Б.А. А с 1 февраля началось отступление немцев, и 9 февраля город Волчанск был освобождён. Мы вернулись домой, т.е. к Шелеспановым. Был митинг в кинотеатре, радость, конечно. И тут на митинге я увидела Головачёва, уже в партизанской шапке, с оружием и перевязанный лентами с патронами. А ночью явился Головачёв и арестовал меня, вернее он и ещё один в военной форме. Повели меня в подвал и давай стрелять поверх головы, поставили к стенке, ну слава богу не успели сделать своё чёрное дело, т.к. муж и мама побежали в комендатуру и всё рассказали. В общем нагрянул патруль туда, и я была спасена, но арестована для проверки. Занимался мною СМЕРШ почти м-ц. Всё проверили, в захваченных документах гестапо моей подписки о работе для них не было. И оскорблений, и унижений, и всего пришлось хлебнуть. Помог разобраться во всём этом нач-к НКВД Волчанска - Вьюников, он как раз вернулся из леса, он был нач-к партизанского отряда. Он увидел меня в КПЗ и заинтересовался, почему я здесь. В общем, конец такой - меня выпустили, как пострадавшую от немцев, отправили работать в школу, а Головачёва разоружили там же в СМЕРШе и отправили в штрафной батальон, который формировался там, в Волчанске. Я уехала работать в Бакшеевскую школу, где и муж работал военруком. В августе 1943 г. был освобождён г. Харьков, и мы вернулись - муж в свой институт, я в свой. И на работу устроилась в 95-ю мужскую школу. Но сожительница Головачёва не могла успокоиться, стала писать заявления в НКВД. Видно, она не успокоилась и стала писать теперь уже в областной. И вот 4 ноября 1944 г. после окончания первой четверти в школе ночью выставляла оценки детям. Я жила у одного уч-ка на кв-ре. Зашла хозяйка и говорит, что вас зовут какие-то военные. Выхожу в коридор, а мне - вы арестованы. Оказывается, они были в нашем общежитии ин-та, там меня нет. В общем, арестовали меня, отчима, мужа. Обвинение - шпионаж, подписка о сотрудничестве, пособничество немцам, ну и всё прочее. Следствие длилось 8 м-в. Этот кошмар я как-то плохо помню, какие-то очные ставки с отчимом, с мужем, угрозы, оскорблениия, в общем полный набор, ещё пожёстче, чем у немцев. Всё это ночью. Особенно свирепствовал следователь Девятов. Ну бог ему судья, если он жив, ему отольются мои слёзы или уже отлились. 2 июня 1945 года были осуждены Военным трибуналом г. Харькова за измену Родине, за предательство советского офицера, за шпионаж по ст. 54-1а УК Украины, в РСФСР это 58-я, мне и Шелеспанову Б. А. по 8 лет лагерей и 3 годы поражения в правах. Отчима отпустили, старый, безграмотный. Ещё после суда терзали тем, что предлагали работать у них подсадной по камерам, а они за это время подадут на помилование. Но так как я никакой вины за собой не знала, я просила - отправьте меня в лагерь и никакого помилования мне не надо. Тогда снова меня вызвали к следователю, где он заявил, что сгноят меня в тюрьме, или отправят к белым медведям. И вот я попала на этап, который везли северным морским путём - уже не помню название парохода. Привезли в Молотовск (Архангельск) и две недели мы «навалом» в трюмах среди льдов плыли из Арх. до Дудинки. В Дудинском 4 л/о оставляли часть з/к для разгрузки и стр-ва причалов. В одну из бригад попала и я. Вероятно, судьба или Бог помог, но я попала в бригаду женщин Западной Украины, у которых были сроки 15-20 лет КТР (каторжных). Все они были безграмотные, но труженицы. Нормировщик Портстроя, только что отбывший свой 8-ми летний срок «набора» 37 года выдавал нам задания и ему потребовался грамотный помощник, а из 30 чел. была одна я грамотной. Нет уже этого человека - Сергея Александровича Абрамова, пусть земля ему будет пухом, но все мои 7 лет Норильлага были более-менее лёгкими. Мало того, что я работала в группе нормировщиков, но ещё и на курсы нормировщиков - хронометристов при Управлении Портстроя была послана. Занятия проходили в зоне оцепления и пропуска не надо было. Курсы я окончила и работала там же в Портстрое в отделе труда, строили порт, строили Дудинку. Но так случилось, что в ноябре 1947 года вышел приказ по Норильлагу, чтобы всех матерей и будущих матерей согнали в Норильске в одном лагере - 7 л/п был для этого предназначен. В Дудинском 4 л/о были все вместе - бараки мужчин, бараки женщин, был хороший клуб, где была самодеятельность, концерты, кино. Жила я в бараке ИТР, т.е. инж-техн. работников. На работе меня очень ценили. В 1945 г. летом же к Абрамову приехала семья из Ленинграда. Жена - страдалица и дочь, я часто бывала у них в семье. Сергей Александрович и Варвара Сергеевна считали меня своей дочерью. Сколько полезных советов он мне дал, как научил работать, чтобы и бригаду не обидеть, ведь кормили только за выполнение норм, и чтобы начальству угодить. Господи, бывают же такие добрые люди. В общем здесь чувствовался добрый нач-к л/о, уже не помню фамилию, а нач-к УВЧ воспитательная часть) был Кирпичников. Всегда говорил - ещё пожалеете о нашем л/о. Так оно и было. Но в ноябре 47 г. нас всех, и беременных, и матерей с детьми отправили в Норильск в 7 л/о. Но я там была мало, т.к. уже через неделю на меня пришёл из Горстроя наряд, как на специалиста, и меня перевели в 6 л/о спецлагерь. Но в Норильске это не в Дудинке, политические з/к работали только на общих работах. Зато «социально близкие», бандюги всякие, сидели на должностях, как тараканы. Отправили меня на гипсовую шахту, где я и отработала откатчицей до родов - 10 января 1948 г. И после родов тоже вагонетки эти толкала. Отпусков нам не полагалось. Рожать политическим з/к надо было быть очень храброй, т. к. никаких льгот, никаких амнистий для нас не было. В 1949 г. перебрался и отец в Норильлаг. Он с 19-го года, 22 декабря. Было очень трудно т.к. тяжёлая работа, плохое питание, холод. Сын часто болел, много я с ним лежала в б-це - 3 лагерном отделении. Там начальник - гл. врач была жена Урванцева, первооткрывателя норильских руд в 20-е годы. Очень она относилась к нам, матерям, хорошо, чем могла спасала и нас, и детей наших. Была ещё врач детский Елизавета Петровна, фамилию не помню. Когда Вове исполнилось 2 года, детей отправляли в детдом в Красноярск, но нам помогли его переправить к родителям отца, Тихомирова Тимофея Фёдоровича, в Калач Воронежской обл. В сентябре 1951 года я досрочно освободилась по зачётам, на год раньше. Но ещё было 3 года поражения в правах и не было выезда. Работать осталась там же на гипсо - ангидритовой шахте, нормировщиком уже, без всяких льгот. В 1952 году попросила отпуск и разрешение на поездку за сыном. Всё зависело от ОК предприятия и когда я пришла с такой просьбой в ОК УПСМ к нач-ку, вместо отпуска она, Баранцева, мне заявил, что таких как я стрелять надо, а не отпуск давать. Мне удалось попасть к начальнику шахты, и каким-то образом ему удалось уломать кадровика. В 1954 г. кончилось моё поражение и я получила паспорт, уже была дочь, работала до 1957 года в УПСМ, а в июле 1957 года переводом ушла в Норильскую геологоразведочную экспедицию, где и работаю до настоящего времени, т.к. я уже на пенсии по списку N 1 c 1967 г., но дети учатся и надо работать. Всю жизнь работала честно, получала одни только грамоты и благодарности. Дома воспитывали с мужем двоих детей. Воспитывали так, чтобы были патриотами своей Родины, были честными, добрыми, трудолюбивыми. Дописываю через две недели, отошла немного, уж очень тяжело всё вспоминать. На бумаге по описанию получается не так страшно, но всё это надо было пережить, остаться человеком. В 1956 г., после моих жалоб и на имя Хрущёва, и на имя Серова меня вызвали в г. Киев. И снова всё сначала, в кабинете Военного трибунала встретилась с Голубевой Марией Трофимовной - доносчицей, которая всё строчила заявления на меня. После разбирательства мне там сказали - пишите заявление о привлечении её за клевету. Я отказалась, т.к. считала - она и так наказана и богом, и людьми: сын пьяница, мужей было не счесть и все бросали. В сентябре 1956 года получила официальный документ о реабилитации - он имеется в Норильске, теперь получила дубликат N 1540 от 2/V11 – 71 г. Военного трибунала, где сказано «приговор от 2 июня 1945 года отменён и дело прекращено за отсутствием состава преступления». Получил такие же бумажки и муж мой, Тимофей Фёдорович. И кто нам теперь скажет, за что нам поломанная жизнь ни за что?» … Читать это без содрогания нельзя… Дополню только то, что знаю от мамы же. Был у них с Борисом сын Вова, который умер от голода. А может, его после их ареста сдали, как было положено, в детдом, и уже там он сгинул? Кто знает, снегопад времени намёл на эти страшные годы сугробы забвения. А спрашивать язык не поворачивается. А Шелеспанов отсидел в Казахстане, потом, говорят, жил в Молдавии, где и оженился. Не упомянула она, что я два раза был при смерти и, спасая меня, делали укол, а иголка сломалась, и в поисках её пришлось резать, шрамы остались на мягком месте. Помню себя спеленованным и кричащим, старался расцарапать себе лицо - оспа. Похоже, частично это мне удалось, долго потом на лице была пара рытвин от той болезни. И не в Калач переправили меня сначала, а в Красноярск-25. На фотографиях - вот они, передо мной, - огромный старшина стоит со своими сидящими родителями, Раисой Матвеевной и отцом, Андреем Антоновичем Коньковыми, и я у них на коленях с двумя арбузами. А вот с бабой Раей, а вот один, и подписи корявые: «Папе и маме от сына Вовы и бабушки Раи. Красноярск, 24 июля 1950.» Вот этот «вертухай», добрый человек, и помог переправить, спрятать меня от детдома у своих, мать рассказывала. Может быть, он и вёз меня туда, в детдом? Одного или вместе с моими «подельниками»? Да провёз мимо? А там всё оформил, как полагается, то ли смертью, то ли ещё как? А где мои «товарищи по несчастью»?.. Спрашивать о том - грех. А в мае 50-го я ещё в лагерной больнице с ними, корешами моими, вот фотография… Похоже, это та врач, Урванцева Елизавета Ивановна, помогла сорганизовать эту многоходовку, помогла сохранить нашу семью… А что, вполне возможно, фронтовое братство: она фронтовой хирург, после войны вернулась к своему мужу, з/к, в Норильск, и Коньков тот, старшина, тоже бывший фронтовик, у неё в лаготделении сторожил этих несчастных матерей… Да и начальником она была отделения этого, по материному письму. Это же скольких они спасли так от детдомов, рискуя собой, мужественные эти люди?!.. И вот уже от бабы Раи, красивой седой женщины - низкий поклон им всем, мы как-то были у них, когда перегоняли машину, - мать перевезла меня в Калач: вот фотографии «Папе от Вовы, июль 1952» с бабушкой Настасьей, тётей Таней, дядей Лёшей и истощённой худой мамой, одни глаза горят. В Калаче, рассказывают, ходил по дворам соседей и «переписывал» скот и яблони. А через год матери опять пришлось перевозить меня из Калача уже на Украину - уж не знаю, как ей удалось вырваться, - потому что у тёти Тани обнаружился туберкулёз: девчонкой работала в туберкулёзном госпитале, стирала там бельё. На первых моих волчанских фотографиях стоит «26 июля 1953 г.», там она уже вместе с сестрой, тётей Любой, бабуней и всеми нами, малышнёй. В ноябре того же года, уже дома, в Норильске, мама родит 9 ноября Танечку. По метрике так. А отмечаем мы её день рождения почему-то восьмого… Отца к тому времени освободили, он уже в «поражёнке» был до 56-го. От тёти Тани у меня и осталось на лёгком пятно. А в первый день в Волчанске, рассказывали, меня догнали аж возле молочарки - в Калач, к бабушке своей пошёл любимой. Анастасия Сергеевна, она постарше бабуни на семь лет. После второго курса, на механизаторской практике, на родине отца - д. Лозовая (бывшая Гнилуша), дядько там Миша, двоюродный брат папы, агрономом был - пахал на ДТ-75 посменно, по 8 часов. Спал в поле, и так месяц. Потом уже, в институте, что-то стал уставать, температура… И пошло-поехало: больница в Воронеже, забрали в норильскую больницу, врачи которой командировали затем в санатории Крыма… Кстати, интересное кино: там, в Гнилушах, куда ни зайдёшь, везде мои родственники, везде Тихомировы: или братовья – сёстры на седьмом киселе, или дядьки – тётки – бабки – дедки моего плетня. Потрясающе! пол деревни Тихомировых, а вторая половина их родственники, или родственники тех родственников. Во дела… Там же под утро чуть не свалился в глубокий овраг Большого яра со своим трактором - заснул на миг за рычагами: глаза вроде открыты, а что-то снится. Очнулся уже, когда гусеницы нависли над оврагом. А на дне того яра человек, сверху если посмотреть, что букашка. Это тот самый яр, где нашли Жиляя… Того самого, активиста раскулачивания гнилушанцев, которого в тридцать втором году убили, как полагает народная молва, "бывшие куркули". Который и моих дедов-прадедов раскулачивал, и лютовал, как никто другой: испокон веков Гнилуши было богатое, работящее воронежское село, а полдюжины таких вот "Жиляев" разорили его вконец... Да и на Украине моей, в Волчанске, у других моих дедов-прадедов, уже по матери, было то же самое... Уже шесть утра. Пора спать. Напечатано в еженедельнике "Толстушка" газеты "Красноярский рабочий", N 102 (18.09.2014) под названием "В Дудинку нас везли в трюмах, среди льдов", стр. 26-27 и N 111 (9.10.2014) под заголовком "Не трусь, святая Русь, в Сибири места много...", стр. 28-29. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
