Был конец января, и была весна. И был я.

Я достиг наконец пределов Негева.

Я стоял в центре пустыни, на краю самой большой ямы на Земле, кратера древнего вулкана Махтеш Рамон (40 км вдоль, 8 км поперек, 0,3 км вглубь). Ахнул и застыл в изумлении, не в силах враз окинуть взглядом и отразить. Внизу, в этой природной циклопической котловине, среди желтой накипи песка и камня дремали похожие на кошачью семейку черные, отлитые вулканом лавовые горы, струились овраги, по которым росли тамариски и копны пустынных колючек. Отвесные стены котловины являли собой разнящиеся цветом геологические ступени, от белых меловых и светло-охристых до поджаренных жаркой лавой красных и темно-коричневых. Спуститься вниз, пощупать их – значит открутить время на двести миллионов лет. Восходящее солнце ломало восточную стенку кратера, со дна поднимался пар – казалось, и сегодня, прямо сейчас, при мне, с моим непосредственным даже участием, варилось время, творилась история Земли. А в сущности, возраст Земли и возраст человечества несоразмерны: даже из этих трехсот метров глубины истории, в которую я заглядывал, человеческая биография – лишь тонкий гумус в несколько сантиметров, моя же биографическая составляющая и вовсе ничтожна. Однако в единении с этим вечным эволюционным процессом я захлебывался глуповатым, пенящимся через край души восторгом. Я уже испытывал похожие вершинные переживания: заглянул однажды в жерло Авачинского вулкана, увидел дымящиеся фумаролы, вдохнул сернистый газ… Сейчас думаю, может, и не надо делать подобных движений – зрелище сильнодействующее и потому небезопасное, но тогда я возгордился, сочтя, что прошел посвящение, приобщен к некой глубинной тайне и отныне мое сознание и сознание Земли неразделимо связаны.

И вот сейчас с этой новой вершины я увидел себя снова молодым и полным сил и даже не помнил о своей болезни. Несмотря на ночь, проведенную в автобусе, я был бодр и весел, мускулы наполнились сладкой истомой, предвкушающей физическую радость шагать налегке. Передо мной снова открывалась дорога к новым сияющим вершинам. И я забыл о дворнике, разговор с которым оставил меня в некотором недоумении.

 

Вечером я выехал из Хайфы, добрался до Эйлата, там перепрыгнул на другой автобус и прибыл в Мицпе Рамон. Так, делая крюк, мне было удобнее добраться до исходной точки моего маршрута.

Улицы городка были пустынны, только дворник помахивал метлой, что имело скорее ритуальный, чем практический смысл – розовые пластиковые прутья метлы шоркали по белому камню мостовой, которая и без того блестела и светилась чистотой.

– Вы говорите по-русски?

– А как же! – воскликнул дворник, как будто ждал этого вопроса двадцать лет.

Я и не надеялся, что встречу здесь русскоязычного, хотя ничего сверхъестественного в нашей встрече не было – кому-то надо мести улицы, и почему не выходцам из СССР?

– Скажите, коллега, как пройти на Махтеш Рамон?

– А вы тоже дворник?

– Ну да, в том смысле, что я за чистоту…

– А что, я не жалею. Двадцать лет на одном месте, зарплата четыре с половиной тысячи шекелей – могу позволить себе…

Собственно говоря, я лишь хотел сориентироваться, однако пришлось выслушать его историю. Дворник проникся ко мне еще больше, когда обратил внимание на мои ботинки.

– Суперские. У меня такие же.

Действительно, у нас были одинаковые ботинки.

– Брат прислал из Германии.

– А мне друг подарил, когда я гостил у него в Херфорде.

– Эти у меня уже вторые. Одни такие гиены сожрали.

– Так и сожрали?

– Так и сожрали. Пять лет носил и нахваливал. Когда брат прислал новые, старые я отнес на помойку, положил на паребрик, рядом с контейнером, – думаю, может, кому нужны. Как сейчас помню, там еще лежали лепешки и булки, тоже благотворительные. В воскресенье утром как обычно беру метлу и начинаю мести. Вижу, эта сволочь, гиена, жрет мои ботинки.

– Не нашла ничего более съедобного?

– Обратил внимание, как у нас тихо? – кошка не мяукнет, собака не залает. Где, спрашивается, животные?.. – Он многозначительно помолчал. – То-то же! Детей выпускать на улицу опасно. Зашугали народ. В одиночку никто не выходил. Неделю террор – хуже фундаменталистов! А потом исчезли. Представь, прямо на глазах у меня жрет мои ботинки. Ну не наглость ли?! Я ей в харю черенком метлы, а она – хрумс! – и откусила кончик, ровно как бритвой срезала. Смотри! – Метла и вправду была коротковата. – Потом вижу, из-за другой помойки еще две сволочи выскакивают, в зубах благотворительные лепешки – я их…

Прервав его бредовое красноречие, я повторил вопрос.

– Зачем тебе туда? – строго спросил он.

– Надо! – сказал я. Этот дворник начинал меня раздражать. Какое ему, собственно говоря, дело?

– Не надо! – сказал он.

Мне даже смешно стало от такого странного разговора. Ему лучше знать, что мне надо, а что нет. Вероятно, в советском прошлом он был начальником, на что намекала и его шляпа времен застоя, что вызывающе диссонировала с его рабочей формой. Ладно, я и сам соображу, куда. Уже сообразил.

– Топай в сторону заправки, затем возьми правее, – крикнул он мне вслед. – Только потом не говори, что я тебя туда направил.

 

«Мицпе» по-русски значит обзорная площадка. В самом названии городку определялось быть приложением к яме, пусть даже самой большой в мире. По нашим масштабам две тысячи населения – это скромный поселок. Тут – город. Первые поселенцы были не в пример амбициозны и вознамерились центр пустыни превратить в центр туризма. Для привлечения праздношатающихся построить казино, сделать Мицпе Рамон маленьким богатеньким Монте Карло. Надежды не оправдались: казино не разрешили – туристы сквозили мимо, предпочитая приморский Эйлат с его легким и веселым нравом. Энтузиасты сникли: город без рулетки обречен на прозябание. Кстати, казино есть в Эйлате. И это несмотря на существующий в стране запрет игорных заведений. Еврейские мудрецы устроили казино на корабле. Отплывет кораблик в нейтральные воды, – а там уже законы государства не действуют – оттягивайся, крути рулетку до последнего шекеля.

В свое время я отдал дань азартным играм, а теперь, как и полагается на склоне лет, искал совсем иное, и наверно, подобных мне паломников было бы здесь предостаточно, если бы они знали что именно здесь, в настоявшейся тысячелетиями пустоте и безмолвии звучало Слово Божье. Мало кому известно, что именно здесь, а не в Египте находится истинный Синай. Увидите тропинку, идущую влево от кратера, ступайте по ней и придете на плато Карнак. Вот место, где Господь вручил Моисею скрижали. Я это знаю от итальянца Эмануэле Анати. И это подтверждает Библия, его археологические находки, описаны в ней. К примеру, жертвенник. «И устрой там жертвенник Господу, Богу твоему, жертвенник из камней, не поднимая на них железа», – говорил Господь Моисею. Как раз такой и нашли, сделанный из необработанного камня. А рисунки на камнях – их более сорока тысяч на плато Карнак – красочно проиллюстрировали Святое Писание и жизнь переселенцев. На одном из камней значится имя Бога, из чего следует, что народ, написавший его, говорил на иврите. Известны еще около двух десятков предполагаемых мест, где Господь вручал Моисею скрижали, но ни одно из них не имеет археологической основы, в том числе египетский Сион, который представляется мне не более как удачный проект туриндустрии.

Не всегда, стало быть, центр Негева был так безлюден. В Ветхом Завете указывается число переселенцев: 600 тысяч. Имеются в виду только мужчины. Прибавьте сюда женщин и детей. Да, когда-то здесь бурно кипела жизнь. Такая судьба: быть Богом выделенным и Богом забытым местом.

Дальше – больше: когда я мысленно открутил еще некоторое время назад, городок в центре пустыни мне представился морским и портовым. Дело в том, что в ямище, к которой он приткнулся, да и вокруг нее на многие мили, лет эдак миллионов двести назад плескался океан. Поэтому место, с которого я начал свое путешествие, условно называю «порт». Поначалу, уже в новой эре, в двадцатом столетии, когда еще кипел энтузиазм, первожители разбили здесь сад камней, напоминающий Стоун Хедж. Я погулял среди этих вполне неолитических конструктов, пощупал тут и там натыканные железные и порядком уже поржавевшие артефакты: типа поющих под ветром свирелей, цветных гирлянд. Свирели молчали, лампочки не включались… Меченые краской камни еще напоминали, что здесь начинается туристская тропа. Малозаметная, не притоптанная и по всему видно, необитаемая… Да и слава богу, что так. Я и хотел прогуляться в одиночестве. И сейчас, когда меня просто распирало от нетерпения выдвинуться подальше от городка, я высокомерно подумал, что в меченых камешках не нуждаюсь. Ведь это было и было со мной: шел и даже и не думал о направлении. Шатался, как лось, по лесам – и всегда выходил туда, куда намечал. Но однажды – и это тоже было со мной – испугался… Обернулся – кругом болото, воды по грудь, а я не знаю, куда идти. Красный шар солнца коснулся болотины, вошел в нее и был немедленно поглощен ею, вспорхнул черный аист, ночь, я поставил на голову рюкзак, набитый под завязку голубикой, шагнул – вода до подбородка, еще шагнул… Господь вывел, а я на долгие годы потерял, что называется, нюх и стал предельно осторожным. Мне казалось, сейчас Махтеш Рамон вернул мне тот счастливый дар: беспечно, не оборачиваясь, шагать по миру. Я забыл о своем увечье и наслаждался тем, что могу еще дышать полной грудью, могу еще видеть и слышать, могу шагать, сколько хочу, и мне будут открываться все новые и новые дали. Дышалось легко, солнце особенно не донимало. Доставая из рюкзака коробку с гранатовым соком, прихлебывал время от времени.

Был конец января, и обычно серая пустыня с избытком впитавшая дожди, оживилась бледно-сиреневым цветением. Цвел журавельник, невзрачная колючка атрактилис украсилась зелеными листьями и фиолетовыми пампушками.

 

Тропа опасливо топталась у края впадины, порой приближалась к самому обрыву, порой огибала гору, удаляясь от нее на значительное расстояние. Когда мне казалось, что крюк неоправданно большой, срезал путь, шел краем пропасти, заглядывая в нее. На животе у меня болтался Canon, его память была предварительно вычищена, и я щелкал кадры без счета. Вдали сквозь туманную дымку я увидел каменный мыс, вдающийся в котловину – удобный ракурс, чтобы сделать снимок самой большой и наиболее впечатляющей черной горы семейства кошачьих.

Снова попался на глаза меченый камень, напомнивший, что я далеко не первооткрыватель, а чуть дальше – еще один, уже вполне сказочный, c тремя нацарапанными стрелками: налево пойдешь – в Авдад придешь, прямо пойдешь – в Махтеш Рамон попадешь, направо… Направо стрелка перечеркнута. Действительно, путь направо, то есть вниз, на дно котловины, был закрыт. Для наглядности тропу направо-вниз перегораживала когда-то красная, теперь выгоревшая на солнце и ставшая серой ленточка, привязанная к двум ржавым штырям. Конечно же, у меня в плане было спуститься вниз, но кажется, я окарался – спуск Михмаль значительно восточнее, спуск для джипов Маале Ноах тоже далековат. Этот же, устроенный для туристов, – давно обветшал и пришел в негодность. Кое-где липли к стенке деревянные лестницы. Чистый сюр: от одной к другой можно было пройти только со специальным снаряжением.

 

Меньше всего мне хотелось поворачивать на Авдад. Спору нет, древние набатеи – народ загадочный. Мало что о нем известно: бедуинское племя, сказочно разбогатевшее на торговле. Именно здесь проходила тропа, по которой нагруженные пряностями верблюды тащились из Петро через Беэршеву в Древний Рим. Богатство набатеев вызывало зависть у многих народов, но даже римлянам не удалось их завоевать. В сущности, я пресытился развалинами, к тому же вполне очевидно: то, что я увижу здесь, не сравнится с Петро. Вырубленный в розовом камне город – и есть самое настоящее чудо света. Нет, набатеи – это была другая тема, другое путешествие. Все же я поперся на Авдад – пригляделся – показалось, уже вижу развалины. Сбегаю – полкилометра не крюк. Но это был не Авдад и не развалины – просто гора, сложенная природой из отдельных камней. Тем не менее я продолжил идти путем набатеев, итожа свои жизненные неудачи тем, что всегда отвлекался от главного. Тропа набатеев была достаточно однообразной, а вскоре и вовсе приблизилась вплотную к дороге на Беэршеву и довольно долго и утомительно тащилась вдоль нее. Убив три часа, я достиг места, которое наглядно демонстрировало умение набатеев накапливать в пустыне воду. Осмотрел канавки на косогоре, по которым стекала дождевая вода, полюбовался накопленным озерком, в центре которого блаженствовал тамариск. Сидя на камне, попивая гранатовый сок, думал о том: что мне набатеи? И что тем более я набатеям?

 

Солнце было еще высоко, когда я снова оказался у развилки. Рассчитывая на ужин в гостинице и мягкую постель, следовало бы прямо сейчас повернуть назад. Я был не готов к этому: еще не надышался, не нагляделся на пустыню. Только сейчас я, как мне кажется, стал ее понимать, и потому она стала мне интересной. В юности больше тянули горы, потом леса, тундра… А в сущности, сейчас мы очень похожи. После того, как мне поставили диагноз, который плохо совмещался с жизнью, и врачи провели курс лучевой терапии, мое нутро напоминало выжженную пустыню.

Мне было все еще хорошо, но я уже не витал под облаками, опустившись на землю, реально топал по камням, и в ногах чувствовал досадное неудобство. Надо сказать, я плохо подготовился к походу. Вернее, совсем не готовился. Носки, к примеру, надел первые попавшиеся, а не те, что у меня были специально предусмотрены под мои суперские ботинки. Прошел не больше двадцати километров, а уже набил мозоли. Еды и воды взял только на день, и теперь следовало быть экономным: я уже не пил вдоволь, а только смачивал растрескавшиеся губы, делал маленький глоток. Шагал безостановочно, наверстывая потерянное на тропе набатеев время. И между прочим, по привычке бродяги приглядывал местечко для ночлега. Поставить палатку на камнях мало радости. Негев – пустыня еще не старая, нужны миллионы лет, чтобы горы и камни разрушились, размельчились до песка. Наблюдая этот инволюционный процесс воочию, я видел результат: шелковый песочек уже присутствовал в оврагах, низинках, но там еще держалась влага недавнего дождя – на мокром месте ставить палатку опять же не дело. По правую сторону от тропы я приглядел пещеру. Большой она быть не могла, поскольку сама горушка была невысокой и ограничивалась с тыльной стороны обрывом кратера. Невелика, но построена природой с большим вкусом и изяществом – образец индийских храмов, украшенный резьбой по камню от макушки до подножия. Я подумал, великий Рашби прожил в пещере семь лет – ночь-то как-нибудь перекантуюсь. Наскоро обследовав пещеру, я обнаружил за камнем у входа скорпиона. Отломав ветку тамариска, я с ее помощью выгнал постояльца. Чуя ветку, он подтягивался, хватал клешней – в это время я тащил его прочь из пещеры. Потом он отцеплялся, и я снова совал ему ветку. Устраиваться на ночлег казалось преждевременным, манившая черная гора все еще не была снята с намеченной точки.

А когда я еще выберусь в Негев, чтобы пройти дорогами древности, где Моисей вел свой народ и разговаривал с Господом? Пустынные пространства и абсолютное безмолвие казались неправдоподобными, не вязались с картинами моего воспалившегося воображения.

 

Ночь на пустыню Негев опускается враз; как в театре, дается синий занавес, аляповато расшитый луной и звездами, – и никаких промежуточных сумерек. Взглянув на солнце и узрев появившуюся на небосклоне луну, я наконец сообразил, что день на исходе. Если даже поверну прямо сейчас, все равно до поселка не дойду и придется ночевать в пустыне. Обратный путь займет никак не меньше ночи. А если учесть, что я набил мозоли и едва передвигал ноги, то располагаться к ночлегу надо было немедля. Однако тропа делала заманчивую петлю, арканила гору – еще усилие, подтянуться, приподняться – и сделать кадр уже с другой, гораздо более высокой точки. Я сделал заветный кадр с «Мыса Каменного», как я нарек эту открытую мной мицпе, а меня все равно тянуло дальше, уже рукой подать до северного обрыва котловины. Было бы интересно пройти восемь километров поперек, найти место, где можно спуститься вниз, чтобы… О черт!.. – запнулся о камень. На ногах устоял, но от резкого движения в правой руке молнией полоснула боль, да так, что в глазах потемнело – перед самым отъездом вдоволь намахался колуном на даче, готовя на зиму дрова, и что-то в плече основательно повредил – сигнал оказался достаточно вразумительным, чтобы остановиться, повернуть наконец назад.

Теперь я ступал осторожно, ставя ноги на подушки вздувшихся мозолей. Пустоватый рюкзак напоминал о себе нудной болью в плечах, пошатывало от усталости. Тропа, едва приметная днем, стала и вовсе неразличима. Вряд ли мне грозило потеряться в пустыне: слева ограничивала сама впадина, следовало идти краем и не слишком удаляться от нее, хотя тут было гораздо больше камней. Ночь выдалась на удивление светлой: зависла где-то над Мицпе Рамоном полная луна, слабо на синем небе искрились звезды.

Заметно похолодало, ветер усилился. Я все еще вглядывался в пустыню, стараясь запомнить, впитать увиденное, – и вдруг она глянула на меня. И взгляд этот был глубоким, пронизывающим до самого дна души. Стыло и неприютно. Невнятная тревога заставила обернуться – уже спиной, до мурашек на коже, ощутил присутствие какой-то враждебной силы… Обернулся и увидел мерцавшие из глубины пустыни фары. Гиены, их было четверо, двигались цепью. Кажется, они не торопились, перебирали лапами немногим быстрее меня, хотя известно, могут бегать со скоростью 60 км в час. Будь я даже в хорошей спортивной форме, драпать от них не имело смысла. Думаю, они подметили, в каком я состоянии. Забавно было, наверно, смотреть на мою походку командора со стороны: ноги поднимал высоко, ставил их махом на всю ступню. Я заставил себя выпрямиться, подтянул повыше рюкзак, попытался идти ровно. Они могли настигнуть меня в считанные минуты, но выжидали, понимая и то, что помощи мне ждать неоткуда, а сил, конечно, не прибавится.

Как же я чудовищно устал! Сколько-то прошел, позволительно устать, но тяжесть, что я тащил, была совершенно непомерной, будто навалилась вся накопившаяся по жизни усталость. Благоразумнее было признать, что я уже не тот, изменить привычки. Напротив, я источал бессильную ярость на свои ослабевшие ноги, на висевшую плетью руку, на все отказывающееся повиноваться тело. Подлое предательство. Не жалко, поделом… Я разошелся настолько, что считал заслуженным – мое жалкое тело, этого предавшего меня раба, скормить вечно голодным тварям.

Расстояние между нами сократилось, гиены забирали справа, прижимая меня к пропасти. Не глупые звери. Одна из них, самая крупная, бандерша, как я определил, глянула в упор, подняла голову к луне, хрюкнула, закричала, как рассмеялась: «Ия-хо-хо-ха-ха!» И другие вторили ей. Дети сатаны понимали свое превосходство. Я остановился – остановились и они. Достал коробку с соком, отхлебнул…пошел, стараясь ступать твердо, идти прямо, чтобы вражье отродье не заподозрило, что силы мои на исходе. Теперь я их мог рассмотреть более отчетливо: один звереныш поменьше, подросток – его я окрестил Скинхед – и три взрослых особи. Круглые пегие ушки настороже, черные морды вниз, наизготовку; тянули носами надземный слой воздуха, будто искали на голой скальной поверхности какую-нибудь заслуживающую внимания съедобину. На минуту я даже как-то успокоился: у них своя жизнь, свои заморочки, прутся куда-то своим маршрутом, и до меня им нет никакого дела. Однако прижимали, приходилось забирать левее – пропасть неизбежно приближалась. Я убыстрил шаги. Начали вырисовываться очертания пещеры, мимо которой проходил вечером. Я помнил о пещере, но полагал, что она гораздо дальше. До нее оставалось метров пятьдесят, рванул и уже был у входа, когда бандитская семейка приблизилась ко мне вплотную. Я видел раскрытые горячие пасти, из которых шел пар. Скинхед, изнемогая от бешенства, скреб передними лапами землю, рыча, захлебывался пеной, еще мгновение… прыгнет. Нажал на спуск Canon, надеясь, что вспышка напугает зверей. Вспышка уже неделю как барахлила, только мерцала, силясь вспыхнуть. Затвор в этом случае не срабатывал, но мерцание было довольно продолжительным. Вспышка замерцала как-то особенно ярко – агрессивный подросток вжался в землю, остальные метнулись назад, остановились на почтительном расстоянии. Нацеливаясь на молодого отморозка, я продолжал жать на спуск, и он тоже нехотя ретировался, догнал своих бандитствующих сородичей. Тотчас я принялся таскать камни, забрасывал их внутрь, чтобы как следует замуроваться. Не забывал о предосторожности – под каждым камнем могла прятаться змея, но змеи, видимо, отправились по своим змеиным делам. Ночь – их время. Однако у самого входа я чуть не наступил на скорпиона. Скорее, это был мой старый знакомый скарпий, он упорно считал пещеру своей недвижимостью. Я подобрал ветку тамариска, которой уже воспользовался ранее, и теперь уже бесцеремонно, выдворил незадачливого собственника за порог. Скорее всего это был генерис, палестинский скорпион, один из немногих среди полутора тысяч видов, по-настоящему ядовитый, однако когда он шлепнулся на камень, поддетый веткой, мне стало как-то неловко перед ним.

С лихорадочной быстротой набросал в пещеру камней и уже катил последнюю основательную глыбу, как они снова объявились. Кажется, их стало больше. Да, подтянулось подкрепление. Семеро. Они расположились метрах в десяти полукругом. Я снова нажал на спуск Canon, вспышка замерцала не сразу, да уже и не так ярко, как раньше, – батарея на исходе. И реакция гиен оказалась не такой пугливой – чуть сгорбились, поджали хвосты, но не двинулись с места. Продолжая строчить вспышкой, я докатил глыбину, влез в пещеру. Вспышка погасла окончательно. Тотчас как по команде они ринулись за мной. Впереди безбашенный Скинхед. Я уже сидел за воздвигнутой мною баррикадой. Брошенный левой рукой камень, к моему радостному изумлению, попал в голову наглецу. Он взвизгнул, отпрянул в сторону, наскочил на случившегося рядом собрата. Тот ухватил его за бок – он заверещал, как обиженный ребенок. Большая гиена, бандерша, наверно, его мамаша, угрожающе захрюкав, бросилась на обидчика. Воспользовавшись как нельзя кстати случившейся разборкой, я заложил вход.

Полагая, что теперь в безопасности, растянулся на земле. Остро ныли в костях перетруженные ноги, болела увечная рука, лежать на камнях было чертовски неудобно. Укладывался и так, и сяк – уснуть, отключиться было недосягаемым блаженством…

Вскоре меня затрясло от холода. Стуча зубами, достал палатку, завернулся в нее с головой. Все равно колотун – мои ветхозаветные апартаменты продувались ветром. Настоящий пустынник здесь бы не поселился. Пещер в Негеве, слава богу, хватает, ходи, выбирай на свой вкус без всякой ипотеки.

Я слышал возню за стенами пещеры, хрюканье и сатанинский смех. По ногам тянуло сквозняком особенно сильно, и все казалось, что меня кто-то трогает за ботинок. Стало жалко ботинки. Они доставляли мне порядком хлопот: проходишь рамку контроля – всегда звенят. И тут, в пустыне, они оказались далеко не идеальной обувью. Сам, конечно, виноват. Надо было надеть шерстяные носки. Все равно жалко, жалко до слез… Столько протопал… А вот теперь сожрут. У этих тварей крепкий желудок, переваривает все, что туда попадает… Но железо им слабо... Значит, останется железячка, которую немцы вставляют в носок для жесткости, и несколько клепок. Что еще?.. Останутся колышки от палатки, металлические застежки рюкзака. Все прочее они переварят в своих гнусных желудках за 24 часа. Их уникальные челюсти давят три тонны на сантиметр. А зубы запросто крошат любые кости. Не надо ходить к гадалке, чтобы узнать, что со мной станется. Меня должно успокоить то, что я еще послужу удобрением для верблюжьей колючки, нет, бери выше, для ночной фиалки маниоллы или журавлика. Буду считаться пропавшим без вести, перестану существовать для родных и друзей, но я не исчезну вовсе, останусь необходимым звеном биогеоценоза до скончания веков. Блестящие перспективы!

Я сел, выдернул из-под себя рюкзак, пошарился в нем, нашел спички. Зажег сразу несколько – когтистая лапа просунулась в дыру, поскребла по земле. Подкоп – вот наглость! Я схватил камень, саданул по лапе. Несчастное животное завопило так, что я искренне раскаялся в содеянном. Заделал дыру и перекантовался в другое дальнее помещение моего убежища. Снова закутался в палатку и, постанывая, поплыл в заоблачном бреду. Боль впивалась зубами гиен, рвала на части тело, не было ни единой здоровой клеточки.

Вот она, геенна огненная. Смотри в корень, корень слова… А я был уверен: нет ада. Лично проверял. Гиеном – место в долине Кедрона. До единобожных иудеев на территории Иерусалима жили язычники, поклонявшиеся Молоху. Они приносили в жертву своему кровавому божеству младенцев. Бросали в огонь и, чтобы заглушить крики несчастных, неистово били в барабаны. Дурная слава у этого места: во времена Иисуса, сына Давидова, здесь была устроена городская свалка, постоянно дымились кучи мусора. Я же увидел на чистеньком зеленом газоне играющих детей. Где же тогда ад?.. Уж не во мне ли самом?

 

Одна гиена в потрепанной полосатой шубейке горбилась под ветром, стоя на трех лапах, поджав четвертую переднюю, раненую. Остальные лежали. Скинхед, готовясь к ужину, прокусывал, прощелкивал шерстку на бойцовских лапах, острил зубами когти.

В полусне-полубреду адские гиены уже рвали мое тело.

Эта хромоножка в шубейке трансформировалась в противную старуху, а я в мальчика Георгия. Я видел наш старый дом, с линяющей штукатуркой, крашенный в печально розовый цвет. Наш тусклый двор с сараюшками и погребушками, асфальтовую лужайку, на которой цвели окурки и плевки, соседей, взрослых и детей. Мальчик Олег катался на новеньком очень красивом велосипеде, а дети завидовали. Каждый бы хотел прокатиться на таком. И я стоял, и я мечтал прокатиться. «Безотцовщина! – прошипела противная старуха. – Чего тебе тут надо?» Я сжал кулаки и ушел. Еще и сейчас, достигнув возраста много старше моего отца, не привык к сиротству. Это стылое ощущение навсегда. А тогда… Я держался за руку отца и жил в сказочно ярком и красивом мире. Но вдруг все померкло. Солнце очень редко освещало наш двор. Подрастая, все чаще сжимал кулаки. В нашем соцгородовском зоопарке был особый этикет, по которому на «дай закурить!» следовало отвечать кулаком. Нет уж, лучше выбраться из подземелья. Выбрался. Зачем это мне опять?...

В моем полусне-полубреду оставался сторожевой фонарик сознания, я помнил правило: если перевернуться на другой бок, сон сменится. Сделав невероятное усилие, перевернулся – сон сменился.

Я видел дворника. Он парил в черном плаще-крылатке высоко над Махтеш Рамоном. Помахивая розовой метлой, расчищал черные хлопья облаков. «Пеплопад, – объяснил он мне. – Прикинулся дохлым наш вулкан Рамончик – сам втихаря гадит по ночам. А убирать кому? Мне, конечно». Дворник помахивал метлой – небо на глазах светлело, становилось первозданно чистым. Как человек воспитанный в духе материализма, я даже во сне не мог себе позволить усомниться в незыблемости законов гравитации. Что-то должно было объяснить этот дерзкий опыт дворницкой левитации. Присмотрелся и увидел: конечно же, хитрюга дворник подвязался тоненькими веревочками к журавлям, которые клином замедленно тянули к восточному краю Махтеш Рамона.

И я опять предпринял героические усилия, чтобы перевернуться на другой бок.

Опять на меня набросились гиены, но откуда ни возьмись появился дворник. «И-а!» – подставил он метлу. Скинхед, задев лапами за древко метлы, кубарем покатился. Хрюкнув, бросилась на дворника бандерша. «Получай!» Ловкий дворник-ниндзя крутнулся в воздухе, кончик метлы прямо в пасть – хрумс…

Перевалился на другой бок, как переваливается старый, обросший ракушками баркас.

Теперь я видел экзекутора-математика. На нем, как и много лет назад, допотопный коричневый в полоску костюм. Приподнимается на цыпочки, туфли скрипят. Аккуратно, взяв длинный мелок за кончик, рисует на доске цифирки. «А теперь выйдет к доске мой лучший друг Георгий, – косит бесцветным водянистым глазом, математик почти не изменился, только пегая шерстка наросла на лице, круглые ушки на макушке, торчащий поверх нижней губы клык стыдливо прикрыт надушенным платочком. – Будешь решать задачу с тремя неизвестными. Мне нужен точный ответ. Пока не получишь, будешь стоять у доски. Хотя бы до скончания времен».

И опять, чтобы избавиться от этого кошмарного сна и войти в другой, я с неимоверным усилием перевалился на другой бок…

Мягко коснулся лица солнечный лучик. Еще не открыв глаза, увидел свою комнату, склонившуюся надо мной чайную розу, которая частенько радовала меня неожиданно взорвавшимся красным цветком, услышал дыхание моего друга Найка. Пес лизнул меня за ухом, деликатно намекая, что пора выгуливать… какое-то краткое время я наслаждался сознанием, что вся эта фантасмагория с гиенами – бредовый сон. Однако в этом ощущении безоблачного покоя вдруг закралась тревога: что-то не так – ну да, конечно, моего друга Найка нет, похоронил. Открыл глаза – луч света, вполне настоящий, просачивался сквозь ветхую стенку пещеры. А что если попробовать ее расширить? Я схватил алюминиевый колышек от палатки, колупнул стенку. Чего бы мне ни стоило, я продолблю дыру, пролезу и потихоньку свалю черным ходом. Несколько ударов – и удачно поддетый камень отвалился, образовав небольшое оконце – я отшатнулся от него, ударенный ворвавшейся в пещеру волной утреннего света. Передо мной предстал во всей своей огромности и великолепии кратер Махтеш Рамон. Оконце легко было расширить еще, чтобы можно было протиснуться в него, однако что дальше? Дальше – триста метров отвесной стенки… Так расположена пещера, на что я надеялся?! Альтернатива такова: остаться в пещере и ждать спасения извне или последовать за этим камнем 300 метров вниз. Первый вариант я тотчас отмел: без воды долго не протянешь – мучительная голодная смерть.

Небо уже посветлело, солнце поднималось, ломая цепь обрывистых гор, растекаясь кровавой киноварью по всему восточному краю кратера; обнажены, цветисто светились глубинные недра – от радикально черного до охристого и бледно-розового, клубились пары, варилась геологическая история. Две с лишним сотни миллионов лет – человеческая жизнь – лишь мгновение, вспышка в ночи.

Я вернулся к своей баррикаде, вынул несколько камней, чтобы посмотреть на своих врагов, оценить соотношение сил. Из резко очерченных черных ноздрей шел пар.

Внимательные глаза смотрели в мою сторону. Сутулая так и стояла на трех лапах, поджав одну переднюю, как любимую, смотрела в мою сторону, мне показалось, устало и укоризненно. Мы встретились глазами, она покрутилась на месте, ища удобное между камней место, прилегла, лизнула ушибленную лапу. И это я понял как знак к тому, что осада предполагается длительная. Осада – так осада. Бывали такие истории.

Я и раньше думал: почему меня так тянет смотреть на развалины? Что я ищу среди камней исчезнувших цивилизаций? А в Моссаде как пронзило: самого себя ищу, забытого, из какой-то давно отлетевшей жизни. А в сущности, веришь в реинкарнацию или нет, история Моссады настолько сильна, что, узнав ее, обязательно проживешь сердцем.

В 73 году иудейское восстание было жестоко подавлено, и Моссада оставалась единственной крепостью, не взятой римлянами. В какое-то время ты, как и все, начинаешь понимать, что спасения нет. К тебе подходит твой друг военачальник Элазар сын Яира и напоминает о клятве, которую давали защитники: никогда, ни при каких условиях не покоряться Риму. Видя на твоем бледном лице смущение, он пытается укрепить твой дух:

«Ты боишься смерти, мой друг?! Ну и зря. Несчастье человека не смерть, а жизнь. Подумай сам: смерть освобождает душу человека из оков тела и позволяет вернуться к источнику чистоты – Господу-Богу. И не глупо ли гнаться за свободой в жизни и гнушаться вечной свободы?». Но на твою грубую душу мудреные ессейские штучки не действуют. Тогда он, обнажив меч и приставив его к твоей тонкой шее, говорит, вбивая в твой испуганный рассудок каждое слово: «Римляне захватят всех, убьют мужчин, осквернят женщин, детей отдадут в рабство. Чего стоит жизнь в рабстве? И неужели жизнь в позоре можно назвать жизнью? Наши жестокие враги тешатся мыслью, что они всех нас возьмут в плен. Но мы превратим их радость в печаль, оставив им ужасное зрелище наших перерезанных тел, и вместо того чтобы презирать нас, им останется только изумляться нашей решимости и храбрости. Пусть жены умрут не оскверненными, а дети не испытают рабства». И тебе предстоит это сделать: убить безропотную Рахиль, вечную твою жену из пределов Лидийских, и двух дочерей-малюток, лечь с ними рядом и принять разящий меч друга Элазара. И вместе с тобой совершит этот великий и страшный подвиг 960 защитников крепости.

Моя нынешняя история в сравнении с этой не такая пафосная. Однако не сказать что простая. Какой бы ни был опыт души, всякий раз трудно решиться на подобные испытания. Даже когда входишь в воду, ты всякий раз преодолеваешь некий барьер. Но я готовился, думал над этой темой. Подступался.

Слабеть на больничной койке и умирать в больнице мне категорически не хотелось. Господу было угодно продлить мои дни. Однако увечье, которое нанесла мне родная медицина, спасая меня, таково, что жизнь уже воспринималась как тяжелая каждодневная работа. И я все чаще задумывался о неизбежном отдыхе. Ни в коем случае я не стремился к нему, однако легко расстался с нажитой с годами осторожностью. Бесшабашность инвалида – это тоже, согласитесь, нелепость. Ведь можно стать еще более глубоким инвалидом. Нет уж, лучше сразу и наверняка.

 

Я вынул из рюкзака свои запасы. Три яблока, апельсин, немного орехов. Побултыхал коробку с соком – есть еще с пол-литра. Подкрепившись, я почувствовал себя вполне здоровым и крепким. Вооружился алюминиевым колышком от палатки, полез к окошку. Желто-серый известняк сам расслаивался, стоило его поддеть, крошился, просыпался мелким щебнем и песком. Не составляло особого труда расширить оконце настолько, чтобы пролезть в него. Я работал неторопливо, увлеченно, находя удовольствие следить, как отлетают куски породы и с грохотом падают в пропасть. Не прошло и часа как все было готово.

Несколько ниже, в метрах двух, я углядел каменный карнизик, удобный для последнего своего по жизни шага. Недолго думая просунулся ногами вперед и спарашютировал на него, обрушив с собою груду камней. Путь назад был отрезан.

Я вдохнул полной грудью, солнце уже поднялось высоко, Махтеш Рамон опять предстал передо мной во всем своем потрясающем великолепии. Ветер напористо дул в лицо, хлопал полами раскрыленной ветровки. Пьянящий восторг и гордое сознание того, что я смог, решился, сделаю этот последний шаг. Замру от счастья на несколько секунд полета – все и больше ничего – вечность. Я пополню собой замечательный гербарий, который собирала здесь природа миллионы лет. Мое место отныне среди аммонитов, брахиоподов, древних черепах и ракообразных, что ползали и плавали в мировом океане, окаменели и остались в истории Земли навсегда. Возможно, и я впечатаюсь в камень. Я был в своем уме, относительном здравии и, как мне казалось, на вершине духа. И был бы разочарован, если бы откуда ни возьмись вдруг надо мной завис спасательный вертолет и спугнул торжественный момент. Казалось, за мной наблюдали тысячи заинтересованных глаз, и что особенно вдохновляло, я почувствовал взгляд женщины, которую любил и которая оставила меня в трудный час с незаживающей, саднящей на сердце раной. Смотрела насупленно, и вдруг в ее звериных глазах вспыхнула искорка тепла: считала рохлей, не способным на поступок, а вот поди ж ты!.. И виделось даже больше (хотел и видел) – благословляя на последний шаг, сулила встречу там за невидимой завесой, обещала прийти и уже больше никогда не уходить. Я пошел по карнизу, выбирая место, откуда должен был стартовать в манящую глубину. Можно было пройти еще с десяток метров, далее карниз сужался и обрывался вовсе. Я посмотрел наверх – мои неотступные друзья гиены провожали поверху.

– Ну что, съели!?.. – торжествовал я. – Вот вам на завтрак, – и я подбросил бейсболку.

Бейсболка не долетела до поверхности самую малость. Мой лучший друг Скинхед дернулся, чтобы схватить ее зубами, почва под задними лапами подломилась – и он вместе с камнями и бейсболкой грохнулся в пропасть. Ветер как-то сразу стих, крылья моей ветровки опустились. Глянул вниз – и испугался – меня повело, я едва удержался, чтобы не последовать его примеру. От резкого движения пронзило болью в руке, колени дрожали, прошибло потом. Бухавший во мне победный оркестр замолк, и я как-то сразу сдулся в собственной значимости и исключительности.

Гиены провожали своего подельника долгим соболезнующим взглядом. Черная морда бандерши отлипла от края пропасти, и за ней враз, как по молчаливой команде после минуты молчания, приподняли морды и все остальные. Гиены пропали – осада снята. Но это уже не радовало. Назад не вернуться, стенку не преодолеть. В небе послышался гул самолета, надо мной не очень высоко пролетел «боинг». Цивилизация присутствовала, пустыня не была беспредельной, что еще больше подчеркивало все ехидство моего положения. Да хоть заорись – никто не услышит. Крохотные арабские воробушки устроили кутерьму передо мной. Их веселое щебетание говорило о том, что они нисколько мне не сочувствуют, больше того, вообще не замечают. Наверно, пернатые презирают тех, кто не умеет летать. Ведь это так просто, так естественно: взмахнул крыльями и… камень, за который я взялся, отвалился, ударил по ноге. Ботинок, имевший в носке металлический каркас, отвел удар. Нет ничего более надежного в мире, чем мои ботинки. Все-таки я правильно сделал, что не скормил их гиенам.

Теперь я продвинулся до самого края карниза, здесь можно было стоять только прижавшись к стене. Ниже, гораздо ниже и правее, я отследил три идущие уступом один за другим каменных столбика. Подо мной стена уже не была строго отвесной – горный отвал, сыпуха, измельченная до состояния щебенки порода. Если смотреть только перед собой, а не заглядывать под ноги, то совсем не страшно. Я шагнул на эту сыпучую зыбкую почву, ставя ботинок ребром, чуть проехал вниз, закрепился, точно так же поставив ребром и другой ботинок. Шагнул, закрепился еще, еще… Сыпуха ползла вниз, однако я перебирал ногами и также двигался в сторону заветного каменного столбика. Я скользил все быстрее, и прежде чем меня увлек гудящий селевой поток, рванулся, плашмя упал на спасительный каменный буек. Лавина песка и камня, грохоча, прокатилась подо мной. Мой расчет оказался точным, теперь я мог продвинуться по горизонтали, подстраховываясь тут и там торчащими надежными скалистыми выступами. Если мне удастся преодолеть врезавшийся в котловину узкий каньончик, тогда я выйду к одному из самых пологих спусков впадины, где раньше проходила туристская тропа. Живя на Урале, я немало полазил по горам, видел достаточно и других гор, но эти горы ни на какие мне известные не походили. Здесь требовалась особая осторожность, и нужно было крепко подумать, прежде чем за что-то схватиться, куда-то наступить. Каньончик крепкой скальной породы внушал доверие. Тщательно рассчитав все свои движения, все камни, на которые я должен наступить и за которые я должен схватиться, я решил, что вполне смогу пройти по горизонтали.

За каньоном открылся несколько иной пейзаж, который меня приятно удивил. Туристская тропа оказалась ближе, чем я предполагал. Спускаясь по крутому косогору, она делала стремительные зигзаги. Несколько участков сохранили деревянные лестницы. Самая верхняя лестница тянулась ко мне снизу и не дотягивалась до меня. Я прыгнул на сыпучую песчаную кручу, схватился за лестницу, забрался на нее и начал медленно спускаться. Она тряслась подо мной, ерзала, предупреждая о своей полной ненадежности. Как я ни старался быть невесомым, мне не удалось – лестница поехала, верхний конец ее оборвал крепление и стал съезжать, скребясь о скалу. Хорошо еще, что она более надежно была закреплена снизу, и это ей мешало хрястнуться со всего размаха. Лестница замирала в своем смертельном замедленном скольжении, вновь страгивалась с места, скребла по скале, наконец зацепившись за круглый каменный выступ, похожий на балкон, замерла. Я мог пробраться по лестнице к этому балкончику, до него было рукой подать. А дальше что? Путь тупиковый. Куда перспективнее было переправиться по лестнице к нижнему ее креплению. Там тропа продолжалась крутыми спусками, обрывками лестниц. Лестница потрескивала подо мной, покачивалась, готовая провалиться каждую секунду. Я передвигался медленно, стараясь не делать резких движений. На самой середине она опасно прогнулась и затрещала, конец, опиравшийся на балкон, сдвинулся, задрался готовый соскользнуть вниз. Уняв дрожь, я восстановил равновесие, пополз с величайшей осторожностью. Одно резкое движение – и я рухну вниз вместе с лестницей. Лестница перестала угрожающе трещать, однако ее опасный верхний конец еще сдвинулся на несколько сантиметров. Наконец я спешился с лестницы. Утвердившись на земле, я с наслаждением пнул лестницу – и этого несильного удара было достаточно, чтобы она скользнула вниз, ударилась о каменный выступ, разлетелась на куски.

Довольно долго и без особых хлопот я спускался по каменистому склону, забирая то влево, то вправо, следуя тропе. Без особых приключений преодолел два лестничных пролета. Дальше косогор. Было очевидно, что без страховочной веревки спуститься по нему невозможно. Я присел, размышляя о непоследовательности тех, кто обустраивал тропу. Там лестница, а тут ее нет. Где логика? Внимательно разглядывая вновь возникшее непреодолимое препятствие, я увидел прибитый к камню отрезок каната. Так, держась за него, можно было продолжить спуск. Те, кто обустраивал эту тропу, оказались весьма предусмотрительны, с помощью этих нехитрых канатных держалок я почти и достиг дна котлована. Оставалось каких-то тридцать метров. Но каких?! Отвесная стенка, даже с небольшим отрицательным отклонением. Я ходил по краю обрыва, чувствуя себя одураченным. Так не бывает, так не должно быть… Битый час я размышлял над превратностями судьбы, потом заглянул вниз и увидел железные скобы, вбитые одна под другой, – чудесная лестница, по которой можно было спуститься. Я не сразу и глазам поверил, а спускаясь, все равно ожидал подвоха. Кончатся скобы посередине или вывернется какая-нибудь плохо приколоченная? Но нет, обошлось. Наконец я утвердился на горизонтальной плоскости, самом дне кратера.

В горле пересохло от жажды, губы потрескались. Черт побери, разве я не заслуживал глотнуть сока и малость отдохнуть?!

Я сидел на песке, прижавшись спиной к скале, глядя на подсыхавшее русло ручья. Ручей в пустыне (нахаль) – живет недолго, его русло – свежее воспоминание о дожде – было влажным. С высоты овражек казался неглубоким, но сейчас я видел, что он достаточно глубок и извилист. Вдоль него росло довольно много тамариска, и я подумал, что надо бы обследовать деревья. Если повезет, найду манну. Ту самую манну, которой Господь питал иудеев во время их скитаний по пустыне. Если Моисей и его народ собирали манну, которая сыпалась с неба, то бедуины соскребали ее по весне с тамариска. И в скудной жизни бедуинов есть свои радости. Я, кажется, немного отмяк и уже начинал вкушать их: отдыхал и наслаждался пейзажем, находя его по-марсиански живописным. Как красиво змеился овраг, сколь прихотливы его изгибы и прорезанные водой в склонах ветвистые морщинки, которые точила годами, как слезы, скупая влага пустыни. По склонам цвели фиалки и журавлики. Чуть тронутые фиолетом кустики обозначали путь к подножию черной горы. В котловане было несколько черных гор, эта самая большая. Хотя на глаз истинные ее размеры определить было невозможно в силу присутствующей здесь масштабной несоразмерности, человек в ней терялся и делал неправильные выводы. С точки, откуда я смотрел, гора казалась большой, даже величественной, – отлитое древним вулканом огромное животное, оно по-кошачьи уютно свернулось клубком и дремало до скончания времен. Были еще горы, но, по сути, они находились в яме, размеры которой были таковы, что эти горы можно было представить горками, холмами или просто неровностями дна.

Было хорошо, я медитировал на самом дне древнего мирового океана и вдруг увидел невесть откуда взявшегося котенка. Он играючи скакал вдоль по оврагу, едва касаясь земли, легко перелетал с одного склона на другой, сигал через копна пышных здесь буро-фиолетовых растений. Светло-пегий, почти белый, с яркими черными пятнами по всей шкуре котенок приближался, вырастал и становилась большой и очень даже большой кошкой... Гепард! Мой глуповатый восторг прошило ознобом страха. Рука сама собой нащупала камень. Страх и восхищение владели мной. Однако гепард мчался прямо на меня – так мне, во всяком случае, казалось. Сердце упало – животный страх пронизал меня, хотя еще рот был восторженно открыт. Метрах в десяти от меня гепард забрал левее, и я увидел нескольких оленей, которых он и преследовал. Я выпустил из руки камень…

Как будто меня кто испытывал. И я опять, в который уже раз, не выдержал испытания. А что особенного? Кошка, ну несколько крупнее обычной. Другое дело, выскочил бы динозавр. Здесь, в этом заповедном уголке пустыни, многое возможно.

Солнце уже стояло высоко и палило со всей прямотой. Моя бейсболка была бы кстати. Я пошел вдоль каньона, надеясь найти ее. И действительно вскоре ее увидел. Она лежала рядом с трупом моего врага, на котором торжественно пировал траурно-черный гриф. Неподалеку сидели, дожидаясь своей очереди, два грязно-белых стервятника. Испачканный в кровавой слизи клюв нырял со стороны анала, доставая смачные кишочки. Маленькая головка на голой красной морщинистой шее повернулась, гриф встряхнулся, как абрек, запахивающийся в бурку, спешился с добычи, почтенно отступил на два шага, признавая мой приоритет и приглашая на ужин.

Над трупом моего врага кружила оса, на белом обломке ребра, торчащем из окровавленного брюха, сидела зеленая муха, подтягивался на трапезу жук-трупоед. Стервятники раскачивались на своих ногах-палочках, ревностно следили за мной. Так у нас смотрят на ветерана, имеющего право обслужиться вне очереди.

«Мне нужна только моя бейсболка».

Не оборачиваясь, я пошлепал походкой командора в сторону Мицпе Рамона. Глубокой ночью я подошел к дороге, что пересекала впадину со стороны Эйлата, здесь она становилась на дыбы и крутыми виражами выкручивала наверх к городку. Восхождение даже по асфальту мне было не по силам. Выверив направление ветра, залег за камнем, завернувшись в палатку.

И опять тянули жилы и глодали кости гиены. Снился застенчивый мент, который регулярно останавливал мою машину и вымогал взятку. Снился чиновник, который уже 10 лет возвращал мне документы на приватизацию дачного участка, находя какие-то несоответствия… тут я допустил непростительную оплошность, не успел перевернуться на другой бок, чтобы переменить сон, и задушил чиновника в его же кабинете…

 

Был еще утренний, дворницкий час, и я встретил дворника. Он торопился куда-то, идя мне навстречу. В руке розовая метла.

– Вот полюбуйся! – воскликнул он, поравнявшись со мной. – Что эти сволочи сделали с моей метелкой!

Метла в самом деле была изрядно потрепана, к тому же и совсем коротышка.

– Извините, как бы мне на автобус не опоздать. Мне еще надо попасть в Эйлат.

– Может и надо, – задумчиво сказал он.

– Надо!

 

Через два часа я уже был в Эйлате. Стрельнул такси, съездил в подводную обсерваторию, потом сидел на коралловом пляже и тупо смотрел на ненормальных израильтян. Разыгрался шторм. А им только шторм и подавай. Им только бы поймать парусом ветер, им только бы заплыть подальше, выбрать самую большую и свирепую волну, обмануть ее, подкравшись, и, улучив момент, вскочить на доску, лихо прокатиться на грохочущем ее хребте. А еще лучше подняться над бушующим морем, выбросив в небо парашют, обуздать безумствующий ветер. Ловкие и смелые они носились над морем как черти. Было большое удовольствие мне, размазанному по песку, смотреть на них.

Ботинки я позволил себе снять, однако не был уверен, что смогу их снова надеть, – ноги распухли настолько, что выглядели на пару размеров больше ботинок. И носки снял… Целительный морской воздух обдувал ступни, каждая клеточка пела мне осанну, какой же я замечательный, что дал отдохнуть, перестал мучить… И тут во мне, дремучем эксплуататоре, шевельнулось нечто похожее на совесть: может, я не прав, может, надо как-то поаккуратнее обращаться с ногами и вообще со своим телом? Мне же оно было дано в полном порядке…

Можно было прямо тут на пляже и раскинуть палатку, но меня потянуло опять в пустыню – благо она рядом. Обходя по периметру заборчик полевой школы, я приметил валявшийся у мусорного бака поролон. Я подхватил мягкую подстилку и, высмотрев укромное место, поставил палатку прямо на нее. Получилось ложе – царь Давид о таком не мечтал: только лег – и в тот же момент уснул, и сон мой был глубок и покоен. Я проспал ровно 16 часов. Проснулся бодрым и счастливым. Расстегнув палатку, я увидел гору и на горе помеченный белой и синей полосками камень; понятно, здесь начинается тропа туристов. Я не прочь бы еще пошататься по Эйлатским горам, встал на ноги – и сразу сел: понял, эту мечту следует отложить на неопределенное время.

– Такси! – крикнул я, высовываясь из палатки. До такси было далековато, не докричаться, ближе стоял на привязи верблюд. – Послушайте, коллега! – обратился я к арабу, хозяину верблюда, который как раз и зарабатывал горбом своего дромадера, катая праздных туристов. – Будьте любезны, подбросьте меня до такси.