Кафе появилось в городе недавно и сразу приобрело странную репутацию. О нем ходили слухи, но всегда передавались через третьи руки, окольными путями, словно никто там, на самом деле, и не был, хотя не имел права не знать об этом месте и не сплетничать о его обитателях. А правильнее будет сказать «резидентах» - именно так они себя называли.

Это было джаз-кафе: по вечерам там давали концерты. Отчего все сведения об этом культовом месте, как будто прятались за газовым флером, бог весть, возможно, все дело было в джазе. Какие виртуозы, какие мультиинструменталисты там выступали! Приезжали скромно, без помпы, появлялись иной раз неожиданно и, посидев тихонько в зале, вдруг присоединялись к игре, вступали в диалог с исполнителем или вливались в полифонию звуков – так, словно всю жизнь репетировали вместе, хотя зачастую и знакомы-то не были…

Давно известно: джаз – это тайна, которая объединяет людей определенного склада. Они безошибочно чуют друг друга в городе и тянутся по секретным адресам, словно животные к водопою. А потом вполголоса рассказывают друг другу, что произошло на последнем концерте, приглашают друзей на явочную квартиру, курят, пьют, болтают о пустяках… И никто не знает, что в этот момент рождается в непутевых головах: гениальная мелодия, удивительная аранжировка, мистическая импровизация... Ибо в их головах постоянно что-то рождается – так они устроены, эти вечные генераторы, и ничего тут не поделаешь. Это повелось издавна и, хотя жизнь многократно менялась, «резиденты» и истинные любители по-прежнему остаются особым сословием и так же тянутся друг к другу, чтобы посидеть на кухне и потрепаться о том, что другим людям непонятно и неинтересно. Не всем дано проникнуть в богемный мирок, где больше всего ценится талант, озарение, нечаянная импровизация, божественный случай…

 

Так было и в тот вечер, когда Мари пригласила Илью на концерт. Казалось бы, ординарное событие. Старая приятельница приглашает послушать выступление молодых ребят из джазового клуба, так называемый «джем-сейшн». Их коллективу отводится роль группы поддержки - импровизируют вместе с новичками, помогая тем максимально проявиться.

Да-да, он придет. Если сумеет освободиться к семи - уроков в последнее время особенно много...

Илья зарабатывал репетиторством: готовил учеников к экзаменам, натаскивал, подбадривал, внушал веру в себя... Собственно, поэтому, наверное, и получил приглашение. Сидели у приятелей, болтали – каждый о своей работе, спорили, находили точки соприкосновения…

Как будто не о чем больше было поговорить! Это с Мари-то – Маришкой, Маришечкой - о которой он думал двадцать четыре часа в сутки: днем – тупо уставившись в окно или учебник, ночью – обхватив руками горячую подушку и шепча всякие глупости...

Конечно, он придет на концерт. Интересно посмотреть на талантливую молодежь, ну, и на нее, Мари, разумеется, тоже.

 

Почему он никогда не восхищался вслух ее игрой? Не говорил, как был потрясен в первый раз, когда она при нем взяла в руки гитару? Ведь она играет мастерски, почти гениально, и оба об этом знают. Только делают вид, что это не так. Притворяются, будто Мари - обыкновенная девушка, каких сотни. Потому что, если не притворяться, получится совсем плохо: с ней и дружить нельзя будет, даже подойти страшно… А он подходит, правда, не часто. Звонит по телефону раз в неделю.

А может, взять завтра, да и сказать ей? Интересно, хватит у него смелости? Нет, нет, нет, не о том, что влюблен! А о том, какой у нее талант, как он это понимает… Скажет – не скажет, скажет – не скажет, скажет – не скажет… Не скажет… Черт! Неужели опять не скажет? Нет, он пока не будет огорчаться. Еще до самого вечера можно надеяться. Вот придет на концерт и посмотрит, получится что-нибудь или нет…

 

Он всегда терпеливо ждал, что самое важное произойдет само собой, без его участия. Как-то так вдруг возьмет и случится. В глубине души Илья надеялся даже на то, что Мари ответит на его чувство, спрятанное, застегнутое на все пуговицы… Он представлял себе, как она ни с того, ни с сего говорит ему вдруг: «Илюша», - и целует, и гладит по голове, ерошит густые волосы… Представлял долго, бредил, порою засыпал счастливый и спал сладко и крепко, а порой пугался и думал тоскливо: «Да она и не подозревает даже... Не будет ничего. Никогда ничего не будет».

В нем словно жили два человека. Один – страстно влюбленный романтик, а другой – скрытный, холодный, прогнавший из жизни чувства. Отчего-то этот второй всегда побеждал - трясся от страха, изолируя себя от любви, опасался признаний, боялся каждого откровенного слова.

А как хотелось ему этих слов, дравших изнутри душу, как сиамские кошки! Какие нежности он ей мысленно шептал, как восхищался… А потом приходил и сидел молча, ни единого комплимента не мог выдавить за весь вечер. Или говорил о другом, постороннем. Как будто бы, расскажи он о своем преклонении, она бы его тотчас за порог выставила. Как тряпку половую, выбросила бы на помойку и не вспомнила, потому что все так и есть, такова истинная расстановка сил: Мари – свет, он – тень. Серая, ничтожная, ползущая следом за нею…

«А вдруг, вдруг, все-таки, случится?» - задавал он себе вопрос и не слышал ответа. Радовался, что не слышит, боялся его…

 

Вечером отменил все завтрашние уроки, даже утренние – не хотелось отвлекаться на всякую чепуху. Дома было холодно и противно. Илья не любил свой дом, опустевший после ухода Наташки. Самому верилось теперь с трудом, что была у него Наташка – ведь думал-то он все время о другой, жену почти не замечал… Так же трудно верилось и в то, что ее теперь нет – ушла, устала от него, так и не перевоспитавшегося, не достигшего соответствия ее неумолимому ГОСТу… Пятнадцать лет вместе прожили, а она все надеялась. Илья поражался теперь, как оба они умудрялись смотреть мимо главного, не хотели замечать и признавать того, что составляло неизменную суть другого человеческого существа, вежливо игнорировали друг друга.

 

Ему казалось, что Мари видит его насквозь. Со всеми робкими замыслами и нереализованными мечтами. Он показывал ей свои неумелые стихи - она говорила, что некоторые ей нравятся – не все, но ведь так и не бывает, чтоб все… Илья не обижался, смутно подозревал, что бездарен. Однако, в отличие от жены, Мари не отмахивалась от него, выслушивала, даже, кажется, умудрялась уважать… Было что-то в ауре этой женщины, витало вокруг – Илья чувствовал себя удивительно тепло и спокойно в те редкие часы, что они проводили вместе. Он терзался страстью и нежностью – тайная любовь мучила, отдавала болью, не находила ответа. Илья страдал и… продолжал молчать.

Несчастный задавался вопросом, почему так происходит, бился над ним, клялся, что завтра наконец-то попробует намекнуть, предпримет отчаянную попытку, сделает решительный шаг… И каждый раз натыкался на невидимый порог, прозрачную стену - страх пересиливал остальные чувства, Илья боялся потерять то немногое, что имел: редкие мимолетные встречи, дежурные телефонные звонки, минуты иллюзорного рая…

 

Возможно, он просто не знал, как признаться. Любые слова, жесты, намеки - все казалось ему чужим, оскорбительным, не соответствующим красивой и странной любви. Илье думалось, что Мари давно должна была догадаться, но поскольку не поощряет робких, невесомых касаний и невидимых сигналов, то, очевидно, воспринимает его не так, как мечтается влюбленному... Он был предсказуемым, скучным, она – неожиданной, свежей, вольной… «Как ветер, - думал он и приходил в отчаяние от избитого сравнения. - Всюду, всюду банальность!»

 

А может быть, подсознание было умнее его и знало ответ на извечный вопрос «любит - не любит».

 

Заснуть удалось лишь под утро. Илья ворочался, представляя себе завтрашний день, и под конец решился, сказал себе твердо, что нарушит обет молчания – разумеется, эта попытка обречена на провал, разумеется, он все потеряет и должен будет искать новый смысл существования… Будь что будет.

 

* * *

В кафе было сумрачно. Илью провели в зал и посадили за столик для vip-клиентов – Мари позаботилась. Пробираясь к утонувшему в полутьме диванчику, он хихикнул: «Я – vip-клиент? Это я-то?» Заказал коньяк, кофе, закуску… Рядом сидели музыканты – никого из них Илья не знал и начал потихоньку присматриваться. Один персонаж сразу привлек внимание – это был бледный, худосочный парень в замусоленной вязаной шапочке. Он сидел за соседним столом и поглаживал лежавшую на скатерти флейту, длинную и такую же замызганную, как хозяин. Илью передернуло. « С какими личностями ей приходится общаться…» - подумал он, отводя глаза. Головной убор флейтиста был желто-оранжевым, с зеленой нитью по краю. Время от времени парень теребил свою менингитку, натягивая ее по самые брови, но та ползла вверх по высокому неровному лбу, открывая беспокойные глаза и придавая музыканту заметное сходство с пациентом психолечебницы. «Пускают… кого попало, - совсем смутился Илья, - хоть бы документы спрашивали…»

Зал потихоньку заполнялся. Пестрая публика была одета демократично и вела себя так, будто сидела не в кафе, а в подворотне: перемигивалась, выкрикивала приветствия через весь зал, время от времени начинала вдруг громко хохотать и пробовать инструменты. Это была так называемая «элитная» часть зала – музыканты и их приятели. Прочие посетители ютились за сгрудившимися посреди помещения столиками. Они выглядели приличнее и сидели на высоких стульях, как канарейки на жердочках, вертя головами в ожидании начала концерта.

«По крайней мере, не к кому ревновать, - сказал он себе, несколько расслабившись и с удовольствием пробуя коньяк. – Одна шантрапа».

Свет вдруг погас, и на маленькую сцену вышли трое: высокий, затянутый в черное Серега, известный в городе бас-гитарист, Мари – незнакомая, вся в заклепках, с волосами, отливающими металлом, и ударник с безмятежной фамилией Парусов, на лице которого было написано полное и безграничное счастье. Илья отлично помнил Парусова, занимавшегося у него английским лет пять назад – тот всегда сиял, несмотря на более чем скромные успехи. Впрочем, как ударник он считался талантливым, что вызывало у Ильи неизменный скепсис. Серега огляделся и поманил кого-то пальцем. Из задних рядов неуклюже вывинтился молодой исполнитель, мальчонка лет пятнадцати, и потянулся к ним, на сцену. Джаз-бэнд тихонько заиграл, словно приглашая мальчика включиться в импровизацию – и тот вдруг ожил, прижал к губам кларнет и удачно вписался в звучание…

Мари играла вполсилы, думала о чем-то своем, улыбалась юному дарованию. Иногда так же улыбалась Илье, словно знала о его вчерашнем решении и подбадривала, ждала. Он почти совсем успокоился, перестал замечать странности окружающих и поплыл по течению, нырнул в расслабляющую музыку и качался в ее волнах, забыв о том, что отдается на волю непредсказуемому, хитрому джазу… Молодые исполнители сменяли друг друга, публика разомлела и наливалась вином. «Джем-сейшн» был в полном разгаре, когда в зал незаметно вошел пожилой цыган с изящной скрипочкой. Перекинулся парой слов с завсегдатаями, попросил бармена Алешу сделать кофейку, присел на утонувший в полумраке диванчик… Он сидел и потягивал свой кофе – тихо-тихо – однако что-то случилось с атмосферой зала: то ли завсегдатаи напряглись, то ли билетеры столпились в открытых дверях, ожидая незапланированных развлечений… Илья еще не знал, что цыган - местная знаменитость, что появляется он на концертах редко и внезапно, руководствуясь только собственным необъяснимым желанием, а уходит под рев зала в зыбкие городские сумерки, где его не встречают ни специально нанятые шикарные машины, ни захудалые такси - просто растворяется в ночи со своей скрипкой...

Возможно, он был не цыганом, а евреем или мадьяром – длинные кудрявые волосы стекались в пышный смоляной хвост и серебрились переливчатой сединой. Лицо казалось спокойным, сдержанным. Марианские впадины глаз прятались в суховатых морщинах – скрипач, казалось, знал, что может испепелить ненароком, и держал их прикрытыми, задрапированными… Он все еще сидел и пил кофе, зато флейтист, давеча замеченный Ильей, стал проявлять недюжинное беспокойство – он судорожно сжимал флейту, натягивал на брови свою шапку и, наконец, не выдержав, выскочил на сцену, в освещенный круг, и заиграл, затанцевал, завибрировал от счастья и предвкушения – вся его несуразная фигурка вытянулась, склонилась в сторону старого цыгана и звала, предлагала откликнуться, взять наконец заветный первый аккорд…

Зеленая молодежь потихоньку расползлась со сцены, бас-гитарист улыбался, тихо перебирая струны, Мари была безучастна… «Странно, - подумал Илья, – они что, незнакомы? Никогда не доводилось вместе играть?»

Его вдруг охватило беспокойство. Нет, он не смог бы объяснить, почему вдруг встревожился, только отчего-то Илье подумалось: «Странная вещь эта импровизация… И слово такое… словно сунули в рану нож и повернули – с болью, резью, визгом…»

Между тем, цыган допил кофе и подмигнул Мари. «Вот козел старый», - возмутился Илья и налил себе коньяку. Выпил залпом, закашлялся, попытался закусить, а когда отдышался, то увидел, что скрипач стоит прямо перед сценой и, закатив бесстыжие глаза, гладит нежным смычком свою скрипку – почти беззвучно, так, что та не поет, а лишь вздыхает – стыдливо, испуганно… И Мари - его Маришка! - улыбается благосклонно и начинает в ответ тоже пробовать гитарные струны… Остальные музыканты вели себя так, словно ничего не происходило: Серега подключился и выводил ритм вместе с Парусовым, стремясь разгадать маневры цыгана, флейтист Гоша заходился восторгом, предвосхищающим непременную феерию в конце выступления, Мари же, кажется, начинала входить во вкус – играла все громче, увереннее, быстрее… И вот уже ее гитара нахально обратилась к цыганской скрипке, стала задирать, подначивать, провоцировать… Илья похолодел. Он осторожно оглядывался, пытаясь понять, один ли видит и слышит происходящее в таком странном преломлении - как будто попал в сказку про Мышиного Короля или другое тайное зазеркалье… Любое движение, звук, взгляд приобретали особенное значение и новый смысл, музыкальные инструменты разговаривали между собой без участия людей, однако те попадали под их влияние, становились заодно с флейтой, скрипкой, кларнетом - казалось, это инструменты играют на людях, извлекая эмоции вместо звуков…

Цыганская скрипка томно гудела, ворковала, кружилась по световому пятну маленькой сцены. Гитара отвечала, заигрывала, заманивала… Илья не знал, куда деваться от стыда – так откровенно и недвусмысленно вели они свои партии. Цыган уже подобрался вплотную – стоял перед Мари, согнувшись, прильнув подбородком к скрипочке, делал выпады смычком, как опытный фехтовальщик, смотрел искоса, снизу – вверх… А она, уже не отрывая взгляда от мерцающих Марианских впадин, двигалась навстречу, как загипнотизированная, качалась в одном с ним ритме, на одной волшебной волне…

Тишина, висевшая в зале, казалось, достигла своего апогея – и вдруг лопнула, не выдержав напряжения, взорвалась аплодисментами, криками… Многие зрители вскочили и аплодировали стоя… Илья услышал, как кто-то рядом с ним сказал соседу:

-Супер! Миша в своем амплуа. Публично занимается сексом на сцене… Но сегодняшний дуэт – роскошный! Я точно знаю, до этого вечера они друг друга в глаза не видели!

-Браво! – крикнул собеседник говорившего. – Божественная импровизация! Браво!

Илья встал и, как в тумане, побрел к выходу. Его почему-то мутило. В туалете было тихо и прохладно. Он подставил ладонь под струю воды, плеснул в лицо, постоял, глядя на себя в зеркало и удивляясь, откуда взялись синяки под глазами и почему он выглядит так, словно три дня не ел и ночевал на вокзале…

Внезапно дверь хлопнула и он опять увидел цыгана. Тот быстро подошел к умывальнику, выудил из кармана какой-то пузырек и вытряхнул на ладонь маленькую белую таблетку. Запил сырой водой, поймал в зеркале взгляд Ильи, ухмыльнулся:

-Лэкарство. Маленькая таблэтка, а нэ выпью – плохо будет.

Потом поглядел на пузырек и зачем-то пояснил:

-Больше выпить - нэльзя. Ровно одна таблэтка. Иначе смэрть, пэредозировка.

Он подмигнул Илье и зашел в туалетную кабинку. Илья двинулся следом, зашел в соседнюю. В голове было пусто и гадко. Когда он снова вышел к умывальникам, цыгана уже не было. У самого выхода, под дверью, что-то блеснуло. Пузырек с лекарством. «Выронил, - подумал Илья, - ну и хрен с тобой.»

Он вышел в коридор, постоял, но потом все же вернулся, подобрал пузырек и решил догнать старика: в конце концов, нельзя быть таким диким ревнивцем, да и ревновать-то, собственно говоря, нечего… Все эти импровизации носят чисто виртуальный характер, к тому же, надо понимать условность искусства… Надо, в конце концов, быть цивилизованным человеком…

Где-то громко хлопнула тяжелая дверь. «Ушел!» - подумал Илья и кинулся догонять, зашагал по лестнице… Снаружи уже было темно, шел дождь. Ветер бросился ему в лицо, заставил зажмуриться, хлестнул по щеке, словно дал мокрую пощечину…

Он увидел их на другой стороне улицы: цыган и Мари шли быстро, держа в руках футляры с инструментами – шли так, словно убегали, скрывались от погони… Двое взрослых и свободных, но виноватых перед кем-то людей.

Илья долго смотрел, как они растворяются в имеющих бутафорский вид улицах, потом просто глазел на ядовитые круги фонарей… Сунул в карман ненужный коричневый пузырек с таблетками…

-Импровизация, - буркнул он и почувствовал, что это именно то слово, которое и объясняет все произошедшее наилучшим образом, - конечно… Божественная импровизация…

 

* * *

С этого вечера жизнь, так хорошо налаженная и организованная Ильей, вдруг сорвалась с катушек и пошла петлять кривыми, неровными тропами. Он уже не мог нормально работать: ученики раздражали, казались тупыми и заурядными – такими же, как и он сам. Он забросил свои стихотворные опыты и испытывал стыд, что когда-то осмеливался читать их Мари. О самой Мари Илья старался не думать, но, разумеется, думалось – с болью, яростью, глухой, ноющей тоской. Он не знал, что она рассталась с цыганом на следующий день после памятного концерта, не звонил, не искал встреч, объяснений… Да и каких объяснений он мог ожидать?

«Миша! – травил он себя, - ну, конечно! Божественный Миша… Это не мы, бездари, это – талант. Таланту все можно, все простительно, его любят – сразу и навсегда…»

Он пытался понять, что же такое есть этот самый талант, словно ребенок, крутил и рассматривал непонятную игрушку, пробовал разломать, вытряхнуть содержимое, чтобы узнать, наконец, великую тайну, потрогать, пощупать – всеми чувствами охватить недоступное и страстно желаемое… И не понимал.

«Бросить все, уехать в Америку – вот, будет тебе импровизация! - думал он зло. – Интересно, как такое проканает? Или вам подавай только шедевры? Гениальные стихи? Божественную музыку?»

Мари тоже не звонила ему. Порой Илье казалось, что она и думать о нем забыла – кем он ей доводился? Приятелем? Шапочным знакомым, приглашенным однажды по случаю на тусовку? Теперь уже совсем не имело смысла говорить о своих чувствах, объясняться в любви… Он радовался, что не успел этого сделать. Постепенно вся его обида сосредоточилась на цыгане, он чувствовал отвращение, почти ненависть к легкомысленному пожилому красавцу, походя укравшему у него самое дорогое… «Я на нее молился, боялся намекнуть… а этот… этот… стоило ему свистнуть…»

Промучившись месяца два, Илья вдруг пропал. Знакомые недоумевали, ученики сначала радовались незапланированным каникулам, а потом потихоньку разбрелись по другим репетиторам. В его квартире поселился дальний родственник, то ли племянник, то ли, наоборот, дядя, скупо сообщавший интересующимся, что Илья в отъезде и будет нескоро. Иногда, после очередного визита, он доставал оставленную за зеркалом фотографию девушки с темными, отливающими металлом волосами, вглядывался, сравнивал ее с приходившими женщинами – в основном, это были огорченные мамаши учеников – и засовывал обратно, туда же, где хранилось письмо для нее, «рокерши», как выражался добросовестный жилец. Но Мари не приходила…

 

* * *

Цыган Миша, исколесивший полмира, зашел однажды в остерию, приткнувшуюся неподалеку от Моста Академии – не то чтобы он собирался скромно отведать лучшего этом районе Венеции кофе, которым славилось заведение, скорее, от души нажраться. Миша только что честно отыграл на свадьбе и получил законные евро, можно было и шикануть. Еще издали он приметил уютный столик в углу и суетившегося рядом светловолосого официанта, лицо которого отчего-то показалось смутно знакомым. Плюхнувшись и блаженно развалившись в кресле, цыган нетерпеливо щелкнул пальцами. Официант обернулся и, вместо того, чтобы поспешить к клиенту, присел вдруг за соседний стол, словно у него неожиданно подкосились ноги, и смотрел на Мишу с выражением крайнего изумления, едва ли не возмущения…

-Ты чего, любэзный? – поинтересовался цыган. – Жрать хочу, понимаешь… Давай нэси свою пасту… что там у вас еще эсть вкусного? Все нэси, и вина давай…

Илья молча встал и приблизился к нему.

-Ты случайно в Риме нэ работал? – добродушно предположил Миша. – Лицо твое знакомое. Можэт, встрэчались?

-Встречались, - кивнул Илья, глядя прямо в бездонные тающие зрачки. – В другой жизни.

-Соотечественник? Слышь, - оживился клиент, - у вас тут музыка живая эсть? Скрипач нэ нужен, нэ знаэшь?

-Нужен, нужен, - как-то странно буркнул официант, - скрипачи нам завсегда нужны-с… Безумно нужны-с… Вы… это… ешьте, отдыхайте. Я скажу хозяину.

-Ага, ты скажи, - ухмыльнулся цыган. – Ты скажи, я импровизировать умэю. Мнэ бы мэсяца на три. Потом дальше поеду.

-Доложу в лучшем виде. – Илья даже изобразил что-то вроде поклона. – Сей момент.

-Сначала жратву тащи.

-Уже тащу.

Он зашел на кухню, передал повару заказ, потом вышел тихонько в коридорчик, где висела одежда персонала, сунул руку в карман своей куртки и нащупал там завалявшийся с давних пор коричневый пузырек. Вернулся, сделал клиенту кофе. Тщательно отмерил и высыпал в чашку половину содержимого темной бутылочки. Маленькие таблетки быстро растворились в дымящейся ароматной жидкости. Настоящая «Лавацца».

Цыгану стало плохо только в конце обеда, когда маленькая кофейная чашечка была уже хорошо вымыта и на столе вместо нее появилась другая, с новой порцией, не учтенной, правда, в заказе клиента… В остатках обеда, взятых на экспертизу не обнаружилось ничего подозрительного, а коричневый пузырек без названия спокойно пролежал все время, пока шло следствие, в кармане рабочей спецовки, что висела в подсобном помещении. Вскрытие показало, что Миша умер от передозировки лекарства, которое принимал постоянно – при нем была найдена целая упаковка препарата, наполовину опустошенная бедолагой – почему он превысил рекомендованную дозу, установить не удалось… Дело сочли несчастным случаем.

 

* * *

«Убить легко. Очень легко убить. Так говорят все, кому доводилось нарушить заповедь. Жизнь человеческая – тьфу, дерьмо. Не о чем горевать. Не о чем думать и маяться – ты дурак, дурак… как там говорил любезный эф эм?.. вошь ты дрожащая, вот, кто. Разве стоит старая сволочь таких мучений?»

Так начиналось теперь каждое утро. Он убеждал себя, как легко было убить человека - цыгана Мишу, в частности. Говорил себе, что забудет, что пройдет время – и он выздоровеет от неожиданно свалившегося недуга. Недуг был странным и заключался в том, что Илья страдал, едва ли не плакал теперь по Мише – цыган не выходил из головы, его открытый темно-синий глаз виделся Илье наяву и во сне. Он все припоминал, словно упустил какую-то важную подробность, как лежала на столе кудрявая голова с обвисшими и словно сразу потускневшими прядями, как тяжело скорчилось в кресле большое неуклюжее тело… Как будто это вовсе не Миша гениально импровизировал тогда в джазовом клубе, за пять минут, играючи соблазнил ту, что была хрустальной мечтой, увел с собой, в грязную холостяцкую нору, а потом… «А правда, что было потом?» - спрашивал себя Илья и опять сбивался на страшную картину: белая скатерть и широко открытый цыганский глаз…

«Что было, что было… - продолжал он, пережив в очередной раз ужас перед липучим видением, - бросил он ее, вот и все. И правильно, так ей и надо, шлюхе. Все они, бабы, подлые сучки». С этого момента, как будто рухнула невидимая плотина, и все потоки отчаяния, раскаяния, ненависти обрушились на Мари… Не было больше цыгана, и Илья неожиданно переметнулся: он напивался и в упоении ругал последними словами ту, о которой раньше боялся мечтать, представлял себе, как бьет ее по лицу, строил планы мести, рыдая в голос и размазывая по щекам пьяные слезы. «Домой, - иногда вдруг шептал он как-то чересчур осмысленно, – домой, немедленно. Это очень легко, я знаю. Будет вам, будет… Лучшая в мире импровизация!»

Прошло еще две недели, и он опять пропал, теперь уже из Венеции…

 

* * *

Говорят, что сильная любовь не может остаться незамеченной, как бы ее ни скрывали. Говорят даже, что она не может не вызвать ответного чувства. Все враки.

Когда Мари увидела Илью в зале джаз-клуба, она нисколько не удивилась. Весело помахала, соображая, когда в последний раз встречались, вспомнила, что о нем ходили какие-то неопределенные слухи… «По путевке, что ли, ездил? – подумала вскользь. – Надо будет расспросить потом. Не забыть бы…»

Сегодня они играли с гастролером из Австрии. Концерт обещал быть интересным, в клуб стекались нестандартные личности со своими музыкальными инструментами, австрияк же был вооружен только губной гармоникой, но так хитро улыбался, словно собирался в финале достать из рукава саксофон.

Илья выглядел похудевшим. Одет был, как всегда элегантно, в хороший заграничный костюм – Мари даже фыркнула: «От Версаче. Ученики в отпаде». Она, впрочем, сразу же отвлеклась, потому что австриец достал написанные от руки ноты и начал бормотать по-английски, пытаясь что-то такое выяснить у Сереги. «Резиденты» столпились вокруг гостя, завязался жаркий спор… Публика в зале, как всегда, не отказывала себе в удовольствии надраться, рядом с Ильей расположился мужчина интеллигентного вида, опустошавший рюмку за рюмкой. Почему-то он не заказал сразу целую бутылку вина, а тянул его у официантки по капле, все время щелкая пальцами и подзывая ее. Девушка устала бегать за каждой новой порцией и наконец принесла запотевший рубиновый штоф. К незнакомцу тотчас подсел уже известный Илье сумасшедший флейтист Гоша, и оба с энтузиазмом взялись за графинчик, затянув нескончаемую беседу, изобилующую музыкальными терминами и угощая вином окружающих.

Наконец концерт начался. Джаз бэнд заиграл, огни в зале погасли, сцена озарилась розоватой подсветкой. Бас-гитарист объявил, что исполнять будут авторскую музыку австрийского гастролера, в конце же вечера ожидается совместная импровизация гостя и резидентов клуба на тему любви. Зал одобрительно загудел. «Ибо что волнует нас больше, чем любовь?» - задал риторический вопрос Серега и выдал знойный, замысловатый пассаж.

Мари была сегодня в ударе. Ее гитара, казалось, вела все партии, подпевала каждому исполнителю и одновременно солировала, объединяла вокруг себя маленький оркестрик, была его душой и всеобщей гениальной идеей… Внезапно в эту слаженную игру ворвалась губная гармоника. Австриец, по-видимому, был настоящим виртуозом, потому что, перехватив инициативу, ничуть не нарушил вдохновенного единства оркестрантов, а напротив, усилил его, словно поперчив готовое блюдо, добавив ему необходимой остроты и пикантности. Они сразу устремились друг к другу, повели перекличку, и никто не смог бы сказать, что это только гитара и губная гармоника – в зале пел орган, хохотал аккордеон, вздыхал и охал старенький сакс, изнемогали скрипки…

Илья не глядел на сцену. Он сидел, уставившись прямо перед собой, на белую скатерть, где лежала седая кудрявая голова цыгана Миши и глядела в потолок темно-синим распахнутым глазом. «Это очень легко, все знают. Гораздо легче, чем признаться в любви, - пробормотал он и достал в темноте маленький коричневый пузырек. – Ибо что волнует нас больше, чем любовь?»

Когда включили свет, перед Ильей стояло два бокала с красным вином – аплодируя, он помахал Мари, поднял один из них, и, подозвав официантку, шепнул, чтобы отнесла второй на сцену. «Для солистки, - улыбнулся он. – От поклонника таланта». Девушка взяла бокал и направилась к Мари.

В этот момент в зале произошло замешательство, сумасшедший флейтист Гоша, которому, очевидно, пришла в голову удачная мысль, встал, покачиваясь, и тоже начал пробираться к сцене. Ему зааплодировали, австриец засмеялся, а Серега сделал приглашающий жест – все знали, что Гошина флейта способна на многое и были рады импровизировать с кем угодно и на чем угодно… По дороге Гоша наткнулся на официантку и, качнувшись, машинально перехватил у нее бокал с вином. Девушка ойкнула, но остановить Гошу было невозможно, он пер на сцену, как буйвол, балансируя , чтобы не пролить драгоценную жидкость. В один из моментов он чуть было не выронил свою ношу, затем вдруг поднес бокал ко рту, собираясь глотнуть… Завсегдатаи посмеивались, ожидая развязки. Держа флейту под мышкой, Гоша залез на сцену и, дирижируя свободной рукой, пропел какую-то музыкальную фразу. Серега тотчас отреагировал, Парусов задал энергичный ритм, и все музыканты моментально включились в новую импровизацию… Бокал стал мешать флейтисту, он как будто забыл, зачем принес его с собой и, не отвлекаясь от главного, стал искать, куда бы поставить ненужный предмет. Не нашел ничего подходящего и, заметив рядом открытую форточку, не долго думая выбросил бокал за окно, потому что флейта уже звала, плясала в руках, требовала внимания… Никто из музыкантов не заметил его маневра – они уже играли, и публика уже подпевала и аплодировала, потому что импровизация как-то особенно задорно вдруг понеслась, полетела по завороженному залу… Лишь девушка-официантка опять ойкнула тихонько и посмотрела на Илью жалобно, я, мол, не виновата…

Илья медленно взял со стола второй бокал. Сидел, слушал музыку, полуприкрыв глаза. По залу метались разноцветные световые пятна.

-Эй, приятель, - заплетающимся языком обратился к нему накачавшийся интеллигент с опустевшим штофом. – Я тебя угощал? Теперь ты угости бывшего саксофониста…

Илья протянул было ему свой бокал, но Мишина голова шевельнулась на скатерти, посмотрела сердито, нельзя, мол.

-Тебе уже хватит, - буркнул Илья. – А мне – в самый раз. Твое здоровье, саксофонист. За импровизацию. Божественную импровизацию. Ибо что на свете волнует нас больше, чем любовь? - он подмигнул пьяному и выпил залпом красивое рубиновое вино.

-Видишь, как легко, - сказал он своему столу с нетронутым стейком и набитой окурками пепельницей. – Оказывается, не зря так говорят, а я думал, врут, хорохорятся… Особенно в самый последний раз легко. Пока, Миша, не скучай. Скоро увидимся.